Все же можно предположить, что Чингисхан руководствовался какими-то тайными мотивами. Если, согласно учению Чан Чуня, бедняк, имевший всего лишь одну жену, мог серьезно навредить себе сексуальными излишествами, то какие же несчастья могли свалиться на голову великого хана, имевшего доступ к тысячам женщин, и дворцы, переполненные притягательными наложницами? Чан Чунь советовал Чингисхану хотя бы месяц провести в постели одному: «Одна ночь одиночества полезнее тысячи дней приема лекарств». Но Чингисхан не согласился, сказав, что слишком стар для того, чтобы учиться новым правилам жизни. Аналогичный конфликт интеллектов возник, когда после охоты на вепря, во время которой Чингисхан получил повреждение из-за того, что под ним споткнулась лошадь, даос посоветовал навсегда отказаться от охоты и беречь здоровье, поскольку жизнь является бесценным даром природы. Чингис ответил, что не может пренебречь традиционным монгольским занятием, которое вросло в национальную культуру, и если он сделает это, то лишится доверия народа. Однако в доказательство почтительного отношения к мудрецу он не выезжал на охоту на протяжении двух месяцев[1772].
5 ноября Чингисхан проводил Чан Чуня в Самарканд, где предоставил ему свои хоромы. Чингис хотел, чтобы философ всегда был при нем, но Чан Чунь жаждал вернуться в Китай. Между ними шла невидимая психологическая борьба: Чан Чунь ныл и умолял разрешить ему уехать, Чингис оттягивал момент расставания, давая обещания и не исполняя их. Вскоре Чингисхану понадобилось отправиться в районы севернее Самарканда, и он начал уговаривать даоса пойти вместе с ним. Чан Чунь увиливал, доказывая, что не выносит шум и грохот каравана, и попросил позволить ему идти с небольшим эскортом позади основного конвоя. Чингисхан, полагая, очевидно, что моральная победа на его стороне, дал согласие.
В этом походе Чан Чуню довелось увидеть представителей животного мира, которых нет в Китае, к примеру, среднеазиатского тигра[1773], обитавшего в этих краях вплоть до XIX века[1774]. Здесь он, возможно, впервые испытал на себе тиранию настоящей непогоды. Отряд вышел из Самарканда 30 декабря, и в январе несколько раз на него обрушивался снежный ураган. Путешественники едва успели переправиться через Сырдарью, как буран разметал понтонный мост[1775]. Чингисхан ненароком совершил ошибку, когда попросил китайского мудреца разъяснить причины, вызывающие погодные катаклизмы, такие как снежные бури и землетрясения. Чан Чунь, избрав наиболее уязвимый для критики народный обычай, ответил: самое надежное средство избавления от кары Небес — отказаться от дурацких табу в отношении воды и купаний. Развивая эту тему, он сообщил Чингисхану: из 3000 грехов тяжелейшим проступком является непочтение к родителям, а этот изъян, как он смог убедиться, слишком распространен среди монголов. Казалось, что он специально провоцировал Чингиса на то, чтобы прогнать его, но великий хан обладал феноменальной выдержкой. Он согласился с мнением мудрого даоса, повелел записать его слова на уйгурском языке и сообщил, что намерен включить рекомендации на этот счет в свод законов Великой Ясы. Чингисхан неустанно напоминал и сыновьям, что Чан Чунь прислан Небом и надо относиться к нему соответственно[1776].
9 марта 1223 года Чан Чунь наконец набрался решимости и сказал Чингису, что должен ехать, так как обещал ученикам вернуться в Китай через три года. Чингисхан с готовностью сообщил, что тоже намеревался пойти на восток, и они могут отправиться вместе хоть сейчас. Чан Чунь запротестовал, сказав, что не привык спешить и у него свой темп передвижения. Тем не менее, Чингис настоял на том, чтобы Чан Чунь дождался, когда соберутся все сыновья хана, и законные и внебрачные, и познают учение Дао.
В середине апреля Чингисхан, утомившись от игры в «кошки-мышки», сказал Чан Чуню, что он может уезжать[1777]. Расставаясь с учителем, он принял неразумное решение: освободил Чан Чуня и его секту от податей и принудительных работ, назначив его главой всех верований в Китае[1778]. Великий хан хотел предоставить даосу и его монахам дополнительных волов, но притворщик-аскет ответил, что обойдется почтовыми лошадьми. Чингисхан отправил с ним важного монгольского сановника, который должен был обеспечивать свободный проезд на всем пути. Несмотря на показную медлительность и прежние длительные остановки на отдых, патриарх помчался домой как стрела. В быстром темпе он проехал вдоль реки Или, миновал озеро Сайрам и Алмалык, перебрался через заснеженные горы и пески пустынь на территорию тангутов и за лето вышел к границам провинции Шаньси. Повсюду его встречали толпы восторженных единоверцев и поклонников, но когда его просили сделать остановку, чтобы прочесть проповеди или дать духовные и пастырские наставления, Чан Чунь отказывался, ссылаясь на то, что его возвращение предопределено кармой, и он не имеет права вмешиваться в судьбу и позволять промедления и задержки. В Пекин он прибыл в январе 1224 года.
Дальнейшие события показали, насколько однобокими были их отношения. 3 июля 1224 года от Чингисхана поступило очередное послание, насыщенное «патетикой»: «С тех пор, как вы уехали, не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о вас. Я надеюсь, что вы не забыли обо мне… Очень хотелось бы, чтобы ваши ученики непрестанно читали священные писания в мое здравие и молились за мое долголетие»[1779]. Остальная часть послания состояла из благочестивых надежд на то, что даос на всем обратном пути домой усердно трудился над тем, чтобы вселять в сердца людей, с которыми он встречался, чувства согласия с монгольским владычеством. Заканчивалось послание заверениями в том, что мудрец может избрать для жизни любой город или поселение в Монгольской империи; великий хан просил также присылать ему для оплаты счета[1780]. В действительности на всем протяжении безудержной гонки домой в Пекин Чан Чунь пальцем не пошевелил, чтобы предпринять какие-то действия в угоду Чингисхану. Нет никаких свидетельств того, что он ответил на это послание.
Наперсники Чингисхана, естественно, старались преподнести всю историю в благожелательном свете. Лю Вэнь писал: «С первого момента, когда адепт предстал перед ханом, стало ясно, что повелитель и его подданный совершенно подходят друг для друга. После расставания хан продолжал сохранять чувства привязанности и не проявлял ни малейших признаков забвения»[1781]. Чан Чунь больше думал не об интересах Монгольской империи, а о том, как добиться привилегий для Китая и прежде всего для своей секты. Он вроде бы предлагал освободить от податей весь Китай, но эта мера показалась чересчур радикальной даже зачарованному Чингисхану[1782].
Тем не менее, великий хан постановил освободить все религии от податей и барщины — эта мера касалась только действующих монастырей, чтобы не плодить мошенников, выдающих себя за новообращенных. Опять же проявив недомыслие, он разрешил Чан Чуню выпустить манифест и скрепить имперской печатью документ, даже не прочтя его. Елюй Чуцай отсутствовал, когда принимался указ, иначе досконально изучил бы его, и он пришел в ярость, когда понял, что Чан Чунь внес изменения, предусмотрев освобождение от повинностей только для своих приверженцев, а не для всех верований[1783]. Положения указа, в сущности, сфабрикованного, Чан Чунь и его служители применяли только в отношении буддистских и конфуцианских храмов, подвергая гонениям другие верования под предлогом, будто действуют по велению Чингисхана. Когда Елюй вернулся в Китай в 1227 году (год смерти Чингисхана), он обнаружил, что произошло массовое обращение в даосизм Цюаньчжэнь людей, не желавших платить подати, а положение, исключенное Чингисханом, Чан Чунь восстановил в роли верховного правителя по делам религий. Благородные попытки Чингисхана внедрить в империи религиозную терпимость потерпели фиаско[1784].
В реальности не было никакой духовной близости между ханом и «адептом». Как гласит французская поговорка, всегда есть "celui qui baise et l'autre qui tend la joue"[1785], и совершенно ясно, что в данном случае «поцелуи» исходили от Чингисхана. На другом уровне в отношениях между Чингисханом и Чан Чунем можно увидеть еще один неудачный пример «содружества» между мыслителем и мирским деспотом по типу приятельства между Платоном и Дионисием, тираном Сиракуз, или между Вольтером и Фридрихом Великим.
Распростившись с Чан Чунем, Чингис некоторое время находился в Ташкенте, потом пошел на север и лето 1223 года провел в степи Кулан-баши к северу от Киргизских гор[1786]. Весной 1224 года он уже был у реки Эмиль, где его встретили внуки, сыновья Толуя: Хубилай (впоследствии император Китая, а тогда 8-летний мальчишка) и Хулагу, 6-летний младший брат. Хубилай только что добыл свой первый охотничий трофей, и по монгольским обычаям ему прокололи средние пальцы, смешав кровь с мясом убитого зверя — совершив своего рода крещение или посвящение в охотники[1787].
К лету 1224 года Чингисхан переместился на берег озера Зайсан к устью Черного Иртыша (Кара-Иртыша) и там повстречал Бола (сына Мухали) и его мать. Бол был одним из любимцев хана, так как, подобно Шиги-Хутуху, отличался необычайной восприимчивостью к новым идеям. Но на этот раз хана интересовала его мать Яоли Ши. Прежде она была женой киданя Елюя Люге, имевшего сына от предыдущего брака, а теперь добивалась, чтобы великий хан назначил ее пасынка Сехэ на вакантную должность, которую занимал отец.