Темучин развязал ремешок полога юрты, и мы по очереди заглянули внутрь — трупа шамана в ней не было.
Выходит, неведомая сила унесла святого через округлую крышу юрты в небесную высь. Так мы говорили. Так говорили все заглянувшие в пустую юрту. Но эта пустая юрта всех нас обеспокоила. Мы видели примятую траву, на которой лежал Гекчу, и поднимали глаза к высокому небу, с которого он, наверное, взирал сейчас на нас.
Юрта молчала, как молчат все пустые юрты.
Ветер играл холодным пеплом.
Народ вопросительно смотрел на своего властителя. Как бы люди ни осуждали поведения Гекчу, они не представляли себе жизни без верховного шамана.
Один из стариков спросил Ха-хана:
— Если один умер, не пора ли прийти другому?
Какая-то женщина запричитала:
— К кому нам прийти за советом, когда нагрянет нужда? Кто передаст наши просьбы богам?
С такими и примерно такими вопросами к Чингису взывали многие. Он всех их терпеливо выслушал.
Вечером того же дня властитель созвал народ к дворцовой юрте.
— Я выслушал ваши речи, — молвил он. — И так как они созвучны и моим чаяниям, мы назначаем верховным шаманом мудрого Уссуна. Отныне он всегда будет ходить в белом наряде, восседать на белой лошади и занимать почетное место в моем шатре. Боги снова с нами, а мы — с ними!
Толпа, глубоко тронутая, склонилась в низком поклоне.
Глава 15КОШКИ И ЛАСТОЧКИ
То был год счастья, год солнца, луны и любви. Мы пили тишину, столь непривычно окружавшую нас. И чем дольше она стояла, тем меньше мы опасались, что она вдруг может рухнуть.
Зимой я опять сидел с Золотым Цветком и Тенгери у очага в юрте. И в который уж раз ветер забивал снег в щели между войлочными полосами. Мы говорили о весне, о лете, об осени, о прекрасных днях, когда пойдем удить рыбу или охотиться на зверя, когда Тенгери научится ездить верхом без седла, стрелять из лука и стричь овец. Я брал его с собой, даже когда охотился на куропаток. Я с удовольствием наблюдал за тем, как уверенно он сидит на лошади и как ловко держит на затянутом в перчатку кулаке сокола.
Мы мечтали о том, каким будет год наступающий. Можно предаваться мечтам, когда мечтаешь о добром, в мечтах можно пожелать себе всего, от чего никому не будет убытка. И значит, мы мечтали о том, чтобы приходящий год был не хуже уходящего, мы мечтали, чтобы нам прибыло того, от чего никому не убудет. Да, наши души, помыслы наши были чисты, и мы с благоговением взывали к богам, а по ночам ставили перед юртой миски с угощением, делая жертвоприношения, чтобы исполнились наши мечты.
…Отлетела весна, тихая и нежная.
Ха-хан послал всего лишь несколько небольших отрядов из молодых воинов, чтобы подавить волнения в некоторых покоренных нами племенах. Это были не походы, а только карательные набеги на возмутителей спокойствия, вздумавших выйти из империи степи и поселиться там, где никакой Чингис над ними властвовать не будет. До нашей орды слухи об этих боях почти не доходили, мы жили в мире, уважая законы Ха-хана, новые законы, вырезанные Тататунго на железных табличках.
Когда я однажды утром скакал с Тенгери вниз по Онону в поисках хорошего места для рыбной ловли, мальчик подсказал мне, что за нами следуют два всадника. Я ответил:
— Берег у реки длинный, а рыбы в ней больше, чем звезд на небе, сын мой.
Да, я называл Тенгери своим сыном, а он меня — своим отцом. Я никогда не напоминал ему о том, что подобрал его однажды на поле боя, как сломанный цветок, лежавший между мертвыми, и взял его с собой.
Перед нами поднимался холм, и когда мы подъехали ближе, то спешились, стреножили лошадей и дали им попастись.
Над нами поднялось несколько уток.
Подул ветер.
Мы забросили удочки в реку.
Тенгери повезло. Он с радостной улыбкой вытащил на берег большого сазана. И снова в воздух полетели брызги ила — это ему попалась уже очень крупная рыба, но, прежде чем я подоспел ему на помощь, он успел убить ее.
Вдруг Тенгери шепотом предупредил меня:
— Всадники, отец!
Я оглянулся, скорее, из любопытства, чем из страха. Они были на самой вершине холма, сидели в седлах как влитые и посматривали то вниз, на нас, то задирали головы к небу, то вглядывались в даль, в сторону излучины реки, а потом снова переводили взгляд на нас. Там, где они стояли, трава достигала стремян лошадей. Вот они соскочили с них и уселись в траву, так что виднелись только их войлочные шапки. Когда ветер пригибал траву, темно-смуглые лица зыркали в нашу сторону.
— Кто они? — спросил Тенгери.
Я пожал плечами.
— Они из нашей орды?
На это я тоже не смог ответить. Наш основной лагерь настолько разросся, что я теперь знал далеко не каждого.
— Но ведь оттуда, сверху, рыбы не поймаешь, правда, отец? — спросил мальчик.
— Нет, с холма рыбы не поймаешь. Помолчи! — сказал я и сразу осекся.
Я ответил так раздраженно только потому, что и сам ломал себе голову над тем, что им понадобилось здесь, если им не до рыбной ловли. Я больше в их сторону не смотрел, только на удочки. Но рыба не шла. Ни у меня, ни у Тенгери. Сколько бы я ни глядел на воду, я видел перед собой лишь всадников на холме. Мой сын, похоже, видел то же самое. Много ли поймаешь рыбы, когда мысли твои совсем не о ней?
— Давай, отец, спустимся немного вниз по реке! — предложил Тенгери.
Я ответил ему:
— Ладно, сходи за лошадьми.
Оба мы подумали: если они поедут в ту же сторону, мы будем знать, что они здесь из-за нас.
Река плавно катилась вниз, а белые облака плыли нам навстречу.
— Не оглядывайся, Тенгери!
— Я понимаю, отец!
Может быть, мальчику даже нравилось, что нас кто-то преследует. Мальчишкам такое часто по душе. Они похожи на волчат, которые бесятся перед своим логовом и радуются вовсю, потому что всегда побеждают, сколько бы другие их ни кусали — ведь это игра.
Мы проехали сквозь неширокую полоску кустарника почти у самой реки, и тут я сказал Тенгери:
— А теперь можешь оглянуться, мой сын!
— Они все еще на холме, отец!
— Да что ты?
— Нет, правда.
Я улыбнулся: все недобрые предчувствия как-то разом оставили меня. Мы поскакали вперед мимо невысоких топольков, ветви которых чиркали меня то по лицу, то по ушам.
За полосой кустарника, у самой излучины, мы спешились. Отсюда уже холма не видно, и мы не знали, сидят они еще там или нет.
На этом месте Тенгери с уловом не повезло. Он вытащил всего с полдюжины маленьких рыбешек, которые годились разве что на наживку. Он наверняка не переставал думать о незнакомцах и досадовал, что они нас больше не преследуют.
Около полудня мы разожгли костерок, чтобы поджарить рыбу. Кожаный мешок с кумысом положили в воду — пусть охладится. Поели-попили.
— Я хотел бы знать, отец, — начал Тенгери, — почему они проводили нас до холма, а потом бросили?
Иногда дети додумываются до такого, что взрослому и в голову не придет.
— Может быть, они вовсе за нами не следили, а просто ехали в ту же сторону. Понравилось им на холме, они там и остались. Вдруг это чистая случайность, а, Тенгери?
Над рекой парила одинокая чайка, которая вдруг круто взмыла ввысь, будто захотела укусить облачко.
— Они опять здесь, отец! — прошептал Тенгери.
Оба всадника остановились у топольков. На их лицах подрагивали тени от веточек, а сами они даже не старались остаться незамеченными. Каждый из них прислонился к тоненькому стволу, и так как ветер клонил деревца в сторону, то и они то и дело отклонялись в сторону. Туда — обратно, туда — обратно.
— Вытаскивай удочки! — велел я Тенгери и столкнул сапогом тлеющие головешки в воду. Черный пепел от кострища закружило в водовороте.
На другом берегу табунщики гнали вверх по течению тысячи лошадей. Слышался злой лай собак, окружавших табуны, но из-за пыли их совсем не было видно. Над гривами некоторых лошадей проносились петли, которые накрепко захлестывали их.
— Почему они сгоняют лошадей в орду, отец?
— Так, наверное, приказал хан, Тенгери, — с грустью сказал я.
Оба всадника по-прежнему были у тоненьких топольков. Меня всего объяло ужасом, леденящим, как зимний лунный луч, я даже ощутил озноб. Я начал догадываться, почему эти двое следуют за нами по пятам. И тут кусты раздвинулись, и мы увидели Золотой Цветок верхом на статной каурой лошади.
— Властитель собирает войско, — сказала она, спрыгнув на траву. — Давай бежим, Чоно, давай спрячемся в лесах. Медлить нельзя, Чоно!
— Слишком поздно, Золотой Цветок, вон там, в рощице у двух топольков, есть четыре уха и четыре глаза.
А Тенгери тихонько проговорил:
— Они с самого утра не отпускают нас, мама!
Наступившую тишину разорвал резкий крик трубы. Это был условный призыв Ха-хана: всем пастухам, табунщикам, охотникам и воинам немедленно вернуться в орду!
И мы опять поскакали вверх по реке, а оба всадника отставали от нас меньше чем на один полет стрелы. Мы молчали, хотя нам много нужно было сказать друг другу. Утром, при первом появлении всадников, я подумал, что это они по мою душу: хан больше не доверял мне, он, наверное, заподозрил, будто и я собрался переселиться туда, где никакой Чингисхан не властвует, и опасался, как бы за мной не последовали другие, потому что любовь и уважение к нему начали увядать из-за страха. Но мне не приходило на ум, что их появление может быть связано с новым походом. В такие дни властитель рассылал во все стороны своих стражей и телохранителей, чтобы повсюду, где пастухи пасли овец, а табунщики — лошадей, где охотники охотились, а рыболовы ловили рыбу, вовремя предупредить о необходимости вернуться: ведь из-за расстояния они могли не расслышать призывного звука трубы.
Перед дворцовой юртой стоял глашатай Ха-хана и повторял подходившему народу, что боги сказали властителю:
— Подобно тому, как на небе есть одно солнце и одна луна, на земле должен быть только один хан, один властитель!