— Там, куда мы скачем, отец, кедры есть?
— Их там тьма-тьмущая, Тенгери.
— Теперь я тоже полюбил их, отец.
— Кто любит правду, полюбит и кедры, сынок, — сказал я еще.
Начался дождь, тихий и ласковый. Лошади всхрапывали и били копытами. Я натянул спящему Тенгери маленькую соболиную шапку на лицо. Иногда луна пробивала дырку в тучах и вонзала в степь острый луч. А потом снова становилось темно, и я с трудом различал даже лицо сидевшей рядом жены. Теперь мы сидели, не прижимаясь друг к другу, и часто поднимались на ноги, чтобы не уснуть.
Беспокойство мое росло.
— Этой ночью, Золотой Цветок, мы теряем то, что обрели в нашу первую ночь.
— А разве преследователи тоже не пережидают темень, Чоно?
— Нет, — ответил я. — Степь велика, и туч не хватит, чтобы затянуть все небо!
Брезжил рассвет.
Мы снова нахлестывали лошадей.
У моего белогубого пегого изо рта вылетали брызги крови. Я давно отпустил поводья и вцепился в его гриву.
— Тенгери! Поддай жару своему! — крикнул я.
— Он летит, отец! — смеялся в ответ мальчик.
Озеро. Брызги воды из-под копыт наших лошадей.
Стая сытых ястребов разлетелась в разные стороны.
— Лес! Лес! Лес! — закричал я.
— У неба! — откликнулся Тенгери.
— Да, у неба! — подтвердила Золотой Цветок.
И правда, небо зацепилось за лес, и мы с тоской и надеждой смотрели в ту сторону. Горизонт был залит синевой. Лес, казавшийся бесконечным, гудел и раскачивался. Деревья вырастали из узкой серебристой полоски, протянувшейся между лесом и степью. И мне вспомнились слова одного старика: небо, дескать, только отражает то, что несет на себе земля.
Мы мчались вперед под восходящим солнцем, все время имея лес перед глазами — и этот день, и всю ночь за ним, а к полудню следующего дня мы были все так же далеко от него, как и вчера. Нет, он почти совсем не вырос.
— Три кедра, отец!
Мы остановились.
Деревья стояли у широкого озера, и Тенгери сказал:
— Половим рыбу?
Лицо мальчика было покрыто желтоватой пылью. Вид у него был нездоровый, усталый и голодный, а глаза воспалены.
— Лови рыбу, Тенгери!
Золотой Цветок устало улыбнулась. Мы сильно проголодались, а лошади до того выдохлись, что мне было больно на них смотреть. Мы разложили костер у самой воды. Через некоторое время Тенгери поймал одну рыбу и сразу еще одну.
— Здесь мы не останемся! — сказал мальчик. — Кедры здесь есть, но рыбы совсем немного!
Мы присели к огню и поджарили рыбу.
Заходящее солнце коснулось высокой травы и окрасило вечнозеленые кедры в красный цвет.
В спускающихся сумерках Золотой Цветок заснула. Мальчик спал, положив ей голову на грудь, и во сне их бледные лица походили на лица мертвецов.
Головешки в костре догорали.
Озеро что-то бормотало во сне.
Цветы закрыли свои головки.
Я поднялся на невысокий холмик и увидел, как из почти совсем зашедшего солнца выехало десять всадников — с копьями, мечами и боевыми топорами. Они быстро приближались к нам. Я еще раз бросил взгляд на три кедра и мысленно произнес, как клятву: «Кедрам не дано умереть, они растут из прошлого в будущее, они живут среди нас, как могучие великаны, они свидетели времен. И когда ветер набрасывается на них, они начинают рассказывать, как умудренные жизнью седовласые старцы. И да умножится мудрость тех, кто будет внимать им. Слышишь, Тенгери?»
И я пошел обратно, к потухшему уже костру, и сел рядом с Золотым Цветком и Тенгери.
Они все еще спали.
А когда всадники спрыгнули с лошадей, я тоже закрыл глаза.
Тенгери, сын Черного Волка
Глава 1ЖЕРЕБЕЦ БЕЛОЙ МАСТИ
Десять тысяч черных как ночь телохранителей стерегли сон великого хана. Это были воины молчаливые и несгибаемые, верные хану до последнего вздоха. В центре лагеря возвышалась внушительная дворцовая юрта, к которой жались юрты куда поменьше — младших жен хана и его слуг.
У одной из последних августовских ночей оказались ледяные руки, и из сотен тысяч круглых отверстий в крышах юрт в небо тянулись тонкие дымки.
Стояла тишина.
Ни ветерка.
Ни одна птица не вскрикнула.
Только луна светила, круглая и ясная, и золотое острие на дворцовой юрте сияло, как звезда.
Первыми проявили беспокойство лошади, за ними заблеяли овцы, и уже после этого проснулись пастухи. Тенгери посмотрел в сторону главного лагеря, который мерцал вдали подобно колышущемуся морю. Он вскочил на своего жеребца, пригнулся к его шее, втянул в себя холодный воздух и закричал:
— Идет буря! Буря! Буря!
Другие пастухи тоже закричали:
— Буря! Буря!
Стада смешались, их сбивало то в одну сторону, то в другую.
Надо было отогнать их к главному лагерю. Но прежде чем они туда попали, непогода застигла их, и ветер страшной силы бросал животных и людей на траву и на камни. Пошел крупный град. На краю орды от ударов молнии загорелось несколько юрт, и снопы искр от горящего войлока вздымались к небу, как из пасти огнедышащего дракона.
Тенгери лежал за своей упавшей лошадью, обмотав кулак поводом. На какие-то мгновения его заняла мысль: «Великий хан выходит победителем из всех битв, великий хан повергает всех врагов, но и великий хан бессилен, когда боги посылают на нас злую бурю. Известно ли ему хотя бы, за что нас наказывает Вечное Синее Небо?»
Град поутих. Когда и ветер немного ослабел, Тенгери поднял жеребца и вскочил в седло. Надо постараться собрать табун. Но лошади то и дело разбегались, особенно жеребцы. Они скакали галопом до горящих юрт, а там, словно обезумев, бросались в темень и уходили дальше в степь. «Только бы не потерять из виду жеребца хана, — подумал Тенгери, — это самое благородное животное во всем табуне, самое пылкое, самое дорогое». Он не спускал глаз с белого жеребца, который преспокойно бежал по степи вместе со своими кобылицами. Но вот буря опять усилилась и снова бросила Тенгери в траву, но страх заставил его подняться. И что же — белого нигде нет! Убежал!
— Белый жеребец убежал! — во всю мочь заорал Тенгери. — Белый убежал!
«О буря, сжалься над нами!» — взывал он к небу, но буря никакой жалости не знала и тут же проглатывала все крики, срывавшиеся с губ молодого табунщика. Нахлестывая свою лошадь, он пробивался через табун. «Хан велит прикончить меня, — подумалось ему, — ведь он что сказал: за гибель любого из моих драгоценнейших скакунов мне ответят головой три табунщика!»
Тенгери добрался до берега Онона, а там, виляя из стороны в сторону, гонимый страхом потерять жизнь, если не удастся поймать сбежавшего жеребца, погнал свою лошадь вверх по течению. Один раз ему даже почудилось, будто он увидел белого. Но это был всего лишь большой валун, на который упал луч луны. Чем дольше он сражался с бурей, ночью и дождем, не находя того, что искал, тем более отчетливые картины вставали перед его мысленным взором, а мозг буравили одни и те же неотвязные мысли…
…Хан призвал его к себе. Это было утром. Светило солнце, оно было даже более ласковым, чем обычно, и таким радостным, что он даже начал упрекать себя: как это он раньше почти совсем не обращал на него внимания? Но это, наверное, потому, что он это солнце видит скорее всего в последний раз — ведь его позвал хан!
Властитель сидел перед своей юртой на шелковом мате с брезгливым выражением на лице. Его окружали телохранители с волчьими глазами и блестящими мечами. И хотя Тенгери стоял перед сидящим Чингисханом и был высокого роста, он казался себе чем-то вроде мышки-полевки, пугливо обегающей юрту.
Хан сказал:
— Где одна из моих драгоценнейших лошадей, жеребец белой масти?
Его, Тенгери, губы не желали разжиматься: ему было стыдно сказать хану то, о чем тому уже было известно.
— Так где моя любимая лошадь?
— О хан, она убежала вместе с кобылицами. Буря свалила меня в траву, град закрыл мои глаза, мне показалось, что само небо обрушилось на меня, а боги навсегда прокляли нас.
— Я сижу здесь на солнце, значит, боги со мной. А ты один из тех слабосильных трусов, что даже слабее солончака у реки, который, правда, гнется под ветром, но не ломается. — Чингис сделал знак телохранителям и проговорил: — Больные овцы в стаде заразят и сильных. Поступите с ним поэтому как с больной овцой — удавите его!
И всякий раз, когда Тенгери явственно слышал эти слова хана, ему казалось, что солнце низвергается с неба черным шаром.
Но когда это солнце, большое и красивое, поднялось над рекой, он словно очнулся. Как это он не заметил, что и буря миновала, и ночь прошла? Он направил лошадь к берегу реки, где, сам не веря своим глазам, увидел белого и его кобылиц: тот стоял как раз напротив взошедшего красного диска и мирно пил воду из реки.
Тенгери не замедлил одним махом перескочить со своей лошади на спину благородного ханского жеребца. Он смеялся и плакал, растирая капли дождя, вызванного страхом, по всему лицу. Стащив с головы соболиную шапку, он с радостным криком забросил ее высоко в небо. Она упала в реку, и волны потащили ее прочь, а у него было такое чувство, будто он отшвырнул от себя смерть: по обычаю, телохранители, прежде чем удавить его, отняли бы шапку и пояс.
Он медленно ехал на белом жеребце вдоль реки, сейчас опять вверх по течению, под расхристанными бурей ильмами. Его гнедой жеребец и кобылицы белого послушно семенили за ним. Утреннее солнце окрасило воды Онона в кроваво-красный цвет. Закричали проснувшиеся чайки, по мокрой траве степенно вышагивали горделивые журавли.
Это было самое прекрасное утро в его жизни!
Тенгери улыбался, поглаживая шею белого, и приговаривал:
— Пока я тебя вижу, я жив!
А в главном лагере его уже поджидали. Табунщик Ошаб сказал ему:
— Мы все молились за тебя, Тенгери! Там, где животное стоит дороже пастуха или табунщика, табунщики никогда не состарятся!
А Герел, жена Ошаба, добавила:
— Чингисхану лучше знат