Однако полководец не унимался:
— Но разве дары не хитрость своего рода?
Члены Большого Совета внутренне содрогнулись. Упрямство полководца превратило их лица в застывшие маски.
Император же поднялся с трона и проговорил:
— Ты глупец, а не полководец! Ты хочешь сделать этой вонючей степной крысе подарки, чтобы разжечь ее аппетит. Разве не известно, что, если подарить кому-то коня, он назавтра придет и потребует в придачу повозку?
— Когда мы придем к нему с дарами, — присовокупил один из мандаринов, — он скажет: этого слишком мало. И придется прийти с новыми. А он снова скажет: и этого слишком мало. Ибо этот дикий кочевник — необузданный хищник, как и всякий волк. И что нам тогда останется? Одарить его сверх всякой меры!
— Так оно и есть! — подтвердил Сын Неба.
Ободренный поддержкой императора, мандарин повысил голос:
— Мы можем дать ему сколько угодно, а он постоянно будет твердить: «Но ведь у вас есть еще!» — и нападет на нас все равно!
Когда за окнами забрезжило утро, было принято решение оборонять Йенпин от варваров. Тем более что за последние сто лет никакому врагу не удавалось не то что овладеть городом, но даже и близко подойти к его стенам.
Прежде чем отпустить их, император сказал, что, по старинному обычаю, в тяжелые времена следует открывать темницы и выпускать наказанных, чтобы они, вновь обретя свободу, воспользовались бы ею во благо и помогли императору защитить страну. При этом он прежде всего думал о полководце Великой стены и его соратниках, в которых сейчас нуждался. Однако Сын Неба ни словом не обмолвился о том, что они долгое время провели в темнице без всякой с их стороны вины, ибо их предсказание и предупреждение: «Чингисхан идет!» — подтвердилось полностью.
— Я их помиловал! — вкрадчиво проговорил он и добавил: — И возвращаю им их чины и должности!
Едва он проговорил это, как в Покои Доброй Мысли ввели запыхавшегося гонца, который принес весть, что «северные варвары» сняли осаду города и отходят на место большого сбора. Можно предположить, что они уйдут совсем.
— Уйдут? — император вскочил и нервно рассмеялся. — Уйдут? Слыханное ли дело: голодный волк бежит от добычи вместо того, чтобы утолить свой голод? Уйдут? Это западня!
— Это западня! — повторили вслед за ним некоторые члены Большого Совета, а другие согласно закивали; все поднялись со своих мест и не сводили глаз с Сына Неба. Император первым делом отменил только что объявленное помилование. То ли он заподозрил кого-то в измене, то ли его подтолкнула к этому неуверенность. А затем приказал одному из полководцев отправиться к вождю «варваров» и попытаться разгадать его замысел.
— Тебе не составит труда с помощью льстивых слов склонить этого кочевника к откровенности.
Полководец поспешил оставить дворец и на лошади из императорской конюшни поскакал в сопровождении двух сановников за городскую стену. У одного из них было в руке белое знамя с изображением красно-желтого дракона, этим они давали монголам понять, что посланы на переговоры. Когда они достигли охранения монголов, к хану послали гонца с известием об их появлении.
Чингисхан сказал Мухули:
— Оставайся со мной, мой друг. Ты видишь, они в страхе и пожелали узнать, почему я отступил.
— И что ты им скажешь? — спросил военачальник.
— Много — и ничего!
— Как мы примем их, мой хан: как врагов или как гостей?
— Как гостей. Но если они нанесут нам оскорбление или заденут нашу честь, то…
Хан не закончил мысль, он вернулся на свое место на северной половине шатра и опустился на невысокий трон, покрытый шкурой рыси. Мухули в ожидании китайцев оставался у входа, а за его спиной стоял писец Тататунго, он же и переводчик. Из осторожности Чингисхан отказался от мысли воспользоваться для этой цели услугами китайского полководца Лу.
Хан подал знак. В шатер вступил императорский посланец.
Он отдал глубокий поклон Чингисхану и как только открыл было рот, чтобы произнести подобающие такому случаю слова приветствия, слуга протянул ему позолоченную фарфоровую чашу с холодным молоком и сушеные фрукты.
— Был ли твой путь приятным, полководец? — вежливо осведомился хан, оглядывая его с ног до головы. — Принесите мягкий платок, чтобы высокий гость мог стереть пот со лба.
— Я… — невнятно выдавил из себя китаец.
— Да-да, я вижу, тебе досаждают мухи. Извини моих слуг за это упущение.
Он сделал знак рукой, и слуги принялись помахивать около китайского посланца веерами из страусовых перьев, делая вид, будто отгоняют назойливых насекомых.
— Пей, пей! — настойчиво угощал Чингисхан, и посланник через силу допил большую чашу до дна, до последней капли. Когда слуги приняли ее из его рук, хан, расплываясь в улыбке, предложил: — А теперь угощайся фруктами, и пусть мои вопросы не слишком тебя отвлекают! Что у тебя за лошадь?
— Она из конюшни императора. А мне…
— Да?
— А мне поручено передать вам, великому императору всех народов степи, привет от Сына Неба.
— Как он поживает? Хорошо ли ему спится, радуют ли его яства, и вообще, чем он наслаждается, когда свободен от своих небесных обязанностей?
— Рисует! Пишет картины!
— Он рисует, — повторил Чингисхан, пряча в усах удовлетворенную улыбку. Улыбнулся и Мухули, и даже переводчик, лишь слуги стояли с каменными лицами.
— И что же он рисует? — допытывался Чингис. — Город?
— Горы, озера, деревья, попугаев и беседки.
Слуги принесли китайскому полководцу, а также Мухули и самому Чингисхану тяжелые серебряные кубки с крепкой рисовой водкой.
— Мне запрещено принимать во время переговоров крепкие напитки, чтобы не уронить достоинства и не потерять нити мыслей, — сказал китаец.
— О-о! — Чингисхан сделал удивленное лицо. — А я хотел выпить с тобой за здоровье вашего императора! Неужели я должен отказаться от этого только потому, что таковы китайские церемонии?
Хан выпил, и, когда он оторвал от губ кубок, полководец тоже выпил и поспешил объяснить:
— Нет, за здоровье моего императора мне пить не запрещено, мне лишь не разрешается принимать крепкие напитки прежде, чем я передам вам то, что поручено мне моим повелителем.
— Но ты все-таки выпил, — веселился Чингисхан.
— Мог ли я вас обидеть? — поклонился хану китаец. — Да будет мне позволено передать вам слова Сына Неба?
— Садись, — предложил Чингис.
— Я должен произнести эти слова стоя!
— Почему это?
— О-о, есть слова, которые могут показаться смешными, если их скажешь сидя.
— Будь по-твоему!
Китаец набрал полную грудь воздуха и сделал при этом такое лицо, будто ему не доставляет ни малейшего удовольствия выполнять поручение императора.
— Сын Неба, — начал он, заметно волнуясь, — спрашивает, почему вы вторглись в его страну. Он полагал, что с вами, монголами, он живет в мире!
Снова появились слуги с кубками рисовой водки.
Мухули прошептал что-то на ухо переводчику, тот склонился перед полководцем, теперь уже сидевшим, и прошептал:
— Выпейте за здоровье нашего хана!
— Мне это запрещено! Я уже замечаю, что… — так же шепотом ответил тот переводчику.
— Молчите и пейте! — зашипел на него переводчик.
— Как, ты не желаешь выпить за меня? — Хан сделал вид, что невесть как обиделся, и откинулся на спинку трона. Подняв глаза к деревянному перекрестью под крышей шатра, он сказал: — Ты можешь оставить нас, полководец. И передай вашему императору: я выпил за его здоровье, а его посол отказался осушить кубок за мое здоровье. Это оскорбляет наши законы гостеприимства, и я буду считать тебя моим врагом!
Быстро вскочив на ноги, китаец воскликнул:
— Я выпью!
И снова выпил до дна, до последней капли. Стоявший за его спиной Мухули улыбался во весь рот. Этот маленький розыгрыш был задуман для того, чтобы осадить посла китайского императора и дать ему понять, что он представляет слабейшую сторону и должен вести себя скромно.
Как-никак хан велел ему покинуть шатер, а он предпочел выпить. А это вот как истолковывается: ладно, я выпью за ваше здоровье, пусть и вопреки приказу моего повелителя, но выпью!
Чингисхан вовсе не собирался отсылать посланника прочь, но теперь его молчаливое согласие на то, чтобы полководец остался в шатре, следовало понимать как великодушное прощение. И китаец опять оказался слабейшей стороной на переговорах и должен был стерпеть, что вместо того, чтобы отвечать на его вопросы, хан выспрашивает его самого.
— Странно, — начал Чингисхан, — но ваша огромная империя разделена, по-моему, на две части: на севере правит император династии Хин, а на юге — император династии Сун{20}. Они, конечно, едины в своих устремлениях, — добавил Чингисхан, хотя отлично знал, что все обстоит как раз наоборот.
— Едины? Разве вам не известно о том, что мы воюем с сунцами?
Слуги внесли большие чаши с жирным бульоном из баранины.
— Это волшебный, живительный навар моих поваров, — сказал Чингис. — Если ты похвалишь его, это моих людей очень порадует! — И, не вдаваясь пока в суть отношений между Хином и Суном, хан поинтересовался: — А как поживает князь Ляо?
— Он подданный моего повелителя. Жив-здоров!
— Счастлив ли он? — Это была явная издевка.
Полководец поставил чашу с наваром на низенький столик.
— Как он может быть счастлив? Сто лет назад Ляо властвовали над всеми китайцами, а потом их свергли хиниты!
— Ты сказал «хиниты», а не «хинцы», полководец?
Китаец смутился и снова взял чашу в руки.
— Оставь ее! Навар уже остыл. — И Чингисхан велел принести свежий навар в новых чашах.
— Когда я говорю «хиниты», я хочу сказать, что сам я из рода Ляо!
— Понимаю, понимаю! — Чингис с удовольствием потянулся и бросил взгляд на Мухули.
Сжав ладонь в кулак, военачальник отставил большой палец, что значило: все идет как нельзя лучше. И хан решил нанести следующий удар без промедления: