— Правда, уймись, — повторил свою просьбу Ошаб.
— Да-да, уймись, — поддержал его Тенгери. — Я рад, что вы ждали меня и что вы пришли. Я, как видите, вернулся, так что тащите меня в свою юрту!
Герел и Ошаб наклонились, чтобы поднять носилки с Тенгери, но женщина не удержалась и зашипела на стражника:
— Всыпь ей! Я бы так расцарапала твое мерзкое лицо, что тебя никто не узнал бы! Никто, понял?
— Вот ты какая! — рассмеялся стражник, но уже не так вызывающе. А потом заторопился вдруг в голову колонны.
— Ну и похудел же он! — сказала Герел Ошабу. — Слышишь, Тенгери, ты худой, как овца зимой. На эти носилки можно положить троих таких, как ты, и мы с Ошабом понесли бы их до самой юрты и ничуть не устали!
— А около Йенпина, — отозвался Тенгери, словно не расслышал ее слов, — около Йенпина небо такое же синее и красивое, как у нас над Керуленом.
— Вот как! — всплеснула руками женщина. — Я ему о его худобе, а он мне о синем небе!
— О моей худобе? Я потерял много крови, Герел. Я лежал на спине, уставившись в небо, и думал, что все обо мне забыли и что я умру, умру совсем один, у чужой реки и чужого города.
— И что? — спросил Ошаб.
— Да, все так и было, как я говорю, а потом меня все-таки нашли!
— Ты вспоминал о нас, Тенгери? — с робостью в голосе проговорила Герел.
— Когда я смотрел на небо, я только о вас и думал, Герел!
— Скажи, правда, наше небо над Керуленом красивее того, что над Йенпином? — тихо спросила Герел.
— Ну да. Конечно, оно намного красивее тут, у нас.
Подойдя к своей юрте, они осторожно внесли его внутрь. Здесь пахло свежим чаем и сушеным мясом. Тенгери прошептал:
— Как хорошо, что я опять у вас!
— Ошаб, принеси масло, — сказала Герел.
И когда тот вышел, она достала из сундука кусок белой льняной ткани и положила рядом с Тенгери. Потом налила полную миску горячего бараньего навара и протянула раненому:
— Пей, пей много. Я хочу посмотреть на твои раны — может быть, тебе будет больно! Когда придет боль, пей опять или кричи, если тебе от этого станет легче!
— Не закричу, не бойся!
Вернулся Ошаб и принес в полом роге яка жидкое масло. Они раздели его и, опустившись на колени, стали рассматривать ноги Тенгери.
— Ну и отделали они тебя! — Герел вздохнула и покачала головой.
— Нечего причитать! Скоро он у нас забегает, как жеребчик!
— Конечно, забегает. А все-таки жалко его…
— Что ты понимаешь в войнах, женщина! — пробурчал Ошаб. — Когда я сам был молодым, Герел, для нас военные походы были чем-то вроде охоты на дикого зверя: тебя только тогда признавали настоящим мужчиной, если ты был смелым и храбрым и ни врага не боялся, ни смерти.
— Что ты болтаешь! У тебя самого-то ни одной раны и ни одного шрама нет! Подержи-ка лучше! — Она протянула ему белую тряпицу, полила ее маслом из рога, а потом, покачав головой, еще и окунула ее в рог. Приложила жирную тряпицу к одной из ран. — Кинжалом ударили! — сказала она. — Ты хоть помнишь, как все это было?
— Точно не помню. Было это у реки, недалеко от Йенпина. Мы как раз вогнали клин в ряды китайцев, и тут меня чем-то огрели по затылку и что-то воткнули в спину. Когда я очнулся, я лежал у реки и от боли был готов зареветь как бык. А на ноги мне будто тяжелый камень взвалили!
— Понятно, — зевнула Герел. — И рядом с тобой никого не было?
— Никого, — солгал он и даже удивился, до чего легко далась ему эта ложь.
— Совсем плохо, когда ты беспомощен и совсем один, — сказала она.
Он лишь кивнул в знак согласия.
— Ты, значит, лежал там один, смотрел в небо и вспоминал нас, — подытожил Ошаб.
«Расскажи я ей об этой китаянке, она бы мне не поверила. Но она не поверила бы, что я был заодно с теми, кто гнал перед своими лошадьми на верную смерть женщин, детей и стариков, — в это она тоже не поверила бы. И не простила бы меня».
Герел продолжала смазывать его раны влажной тряпицей.
— Это не только следы от кинжала и меча. Такие раны заживают скорее, Тенгери. Вот эта рана — от лошадиного копыта. И вот эта тоже, что на бедре.
— Проехались, значит, по мне, — силился улыбнуться Тенгери. Он отпил еще горячего бараньего навара.
— А на спине? — Герел перевернула его на живот.
— Зажили твои раны! Рубцы красные, — немного повеселела она.
— А ведь это раны от копья! — проговорил Ошаб, проведя по красному рубцу пальцами. — Не от кинжала, не от копыт, а от копья!
К вечеру пошел снег. Крупные снежинки косо падали в прорезь крыши юрты и таяли над огнем. Тенгери, закутавшийся в теплую овчину, сидел, прислонившись спиной к опорному столбу, и рассказывал об империи Хин. На сей раз Герел не стала спрашивать, привез ли он ей оттуда подарки. А все его раны… Она не раз и не два прерывала его рассказ вопросами о том, где у него сейчас болит и сильно ли, и звучали ее вопросы так, будто она и не прислушивалась вовсе к тому, о чем он говорил. Можно было подумать, что Герел только в этот самый день узнала, что на войне не только убивают, но и получают раны.
— А были такие, что без глаз остались? — неожиданно спросила она.
— Ты в своем уме, Герел? — разозлился Ошаб. — Тенгери рассказывает о монастыре на краю света, где живут монахи в желтых шапках, а ты…
— Не сердись на нее! Конечно, многие остались без глаз, и даже без обоих!
Она промолчала, и Тенгери продолжил свой рассказ. Снегопад тем временем усилился, и Ошаб наполовину затянул прорезь в крыше.
— Если снег не перестанет идти, придется совсем закрыть крышу и погасить огонь, — сказал Ошаб.
Словно услышав его, снегопад вдруг прекратился, и в юрту заглянуло черное беззвездное небо.
— Пойди принеси мясо, — велел он жене и, когда она вышла, чтобы вырыть из земли замороженную баранину, тихо сказал Тенгери:
— Знаешь, этих женщин никогда до конца не поймешь… — И Ошаб сокрушенно покачал головой. — У нее были сыновья, которые погибли один за другим в разных битвах. Тогда Герел часто плакала, а днем бегала к прибрежным кустам или даже в лес и шастала там в чащобе, как волчица, у которой отняли волчат. Давно это было, мы много лет не говорили с ней об этом. Но сегодня, когда ты вернулся и она увидела твои раны, она опять вспомнила о наших детях. Она сегодня не такая, как всегда. С тех пор как увидела эти повозки с тысячами раненых, она сама не своя. Ты глаза ее видел?
— Да, Ошаб.
— Я думаю, она не только расцарапала бы лицо этому стражнику, она до того озверела, что…
— Я слышу ее шаги, Ошаб! — прошептал Тенгери, глядя на полог.
И действительно, вошла Герел с замороженной тушкой ягненка в руках. Ошаб встал, взял тушку, разрубил ее и бросил куски в большой черный котел, висевший над огнем. Дым и пар уходили в прорезь в крыше юрты.
— Тебе придется снова учиться ходить, — сказала Герел, подбрасывая в котел какие-то сухие травы.
— Вы оба так добры ко мне, — сказал Тенгери.
Герел подняла голову и ответила ему:
— Шаман сказал, что боги добры к умершим, если эти умершие были добры к богам. Вот я и хочу понравиться богам.
— Ты говоришь о ваших сыновьях, Герел?
— Да. Но и о себе — тоже.
Ошаб бросил взгляд на Тенгери, словно говоря: «Вот видишь, она думает о том самом, о чем я тебе только что сказал».
— Сильно болит? — спросила она.
— Нет, — ответил он и даже попытался улыбнуться, хотя боль испытывал сильную. — Я вам кое-что привез.
— Да? Правда?
Она не скрывала своего удивления: как может человек, которого привезли в таком виде, не забыть о подарках? Когда он вернулся из Дзу-Ху, все было совсем иначе — он пришел таким, каким ушел. Конечно, кто-то приходит с войны победителем, а кого-то убивают. Давным-давно о ее сыновьях говорили как о погибших героях. Но сегодня, когда они принесли в свою юрту Тенгери, всего израненного, она как бы увидела войну его глазами. Мертвые остаются там, где их убили, их оплакивают так, будто знали каждого из них. Знали? Нет, большинство убитых, сколько бы их ни оказалось, сотни или даже тысячи, для многих оставались безвестными и безымянными, не больше чем разбросанными по степи холодными и молчаливыми камнями, которые все похожи один на другой.
— Что же ты привез нам, Тенгери? — спросила Герел.
— В хозяйстве это вам не пригодится. От моего подарка вы не разбогатеете и не обеднеете.
— Значит, тебе никакой добычи не досталось? — спросил Ошаб, наморщив лоб.
— Добычи? Никакой!
— А обрадуемся мы твоему подарку, Тенгери? — спросила Герел, которая присела к очагу, сложив руки на коленях, словно желая отдохнуть и ни о чем другом, кроме подарка Тенгери, не думать.
— Я думаю, обрадуетесь.
— Если так — значит, он нам пригодится, — сказал Ошаб.
— Да, он прав, — подтвердила Герел. — Если так, обязательно пригодится. Когда мы радуемся, мы не ссоримся. Так что это, Тенгери?
— Я это ни у кого не отнял, и никто мне этого не давал! — ответил он, глядя на их удивленные лица.
Достал из карманов резные деревянные игрушки и поставил их на красный столик под войлочной стеной юрты. Столик был низким, но достаточно широким, чтобы на нем уместились в ряд все его лошадки, овцы и бараны, козы, верблюды, волки, собаки и пастухи.
— Целое стадо! — воскликнул Ошаб.
— Деревянные овечки и бараны? — всплеснула руками Герел.
— И козы! Ведь это козы, правда, Тенгери?
— Конечно, козы! — Он был рад, что в его игрушках сразу признали настоящих животных.
— И верблюды! — удивлялась Герел.
— А пастух кто? Ты? — спросил Ошаб.
— Может быть, я. Или ты, Ошаб! — с улыбкой проговорил Тенгери, приблизив фигурки пастуха к его глазам.
— Ты слышал, Ошаб, он этого ни у кого не отнял и никто ему этого не давал!
— Да-да! Теперь Тенгери станет резчиком при дворе нашего хана.
— Где ты научился этому, Тенгери? — спросила Герел.
— У китайских желтошапочников в монастыре у моря, — ответил он и добавил: — Между прочим, Ошаб, художником при ханском дворе мне никогда не стать, даже если я всю жизнь об этом буду мечтать.