— Почему? По-моему, твои овечки, верблюды и все остальные игрушки, которые ты вырезал, очень красивые, и вообще, Тенгери, мне вот что удивительно: как это получается, что ты больших животных делаешь совсем маленькими, а они все равно кажутся большими?
Ошаб не сомневался, что Тенгери уже сейчас настоящий художник: кто, кроме него, способен в их орде вырезать такие игрушки? Ха-хан наверняка тоже очень обрадуется и назначит его художником при своем дворе.
— Только ты обязательно должен показать ему, Тенгери, на что ты способен.
— Ошаб прав, — кивнула Герел. И шепотом добавила: — Тогда тебя больше не позовут на войну. Художники делают разные красивые вещи, Тенгери, а воины их потом растаскивают или сжигают, а их при этом убивают. Разве не так, Ошаб?
— Да-да, жена, как не так? Если мужчине что известно, женщине известно и подавно! — Он громко расхохотался, вытащил из котла большой кусок мяса на кости и протянул Тенгери. — Пойди к Ха-хану и покажи ему…
— Послушай, Ошаб, я не пойду к нему!
— Пойдешь! И покажешь ему, на что способны твои руки. Вот увидишь, игрушки понравятся хану и он вознаградит тебя.
Говоря это, Ошаб достал из котла кусок мяса и для себя, тщательно отделил темное мясо от костей и, разрезая его на узкие полоски, посылал себе в рот и с удовольствием причмокивал.
— Да, пойди! — поддержала мужа Герел. — Станешь придворным резчиком хана!
— Вот это была бы должность! — заранее обрадовался Ошаб. — При такой твоей должности в нашей юрте сразу посветлело бы!
— Никаких резчиков-монголов никогда не было и не будет!
— Ха-ха! Один такой как раз сидит сейчас перед нами! — возразил ему Ошаб. — Правда, Герел, что он, художник этот, сидит перед нами и жует мясо?
— Неужели вы оба хоть когда-нибудь слышали, чтобы при дворе Ха-хана был монгольский художник? Или монгольский ученый? Писец-монгол, златокузнец-монгол или монгол-звездочет? Да-да, я знаю, у него есть свои художники и ученые, писцы, златокузнецы и звездочеты, но все они уйгуры, китайцы или арабы. А монголы? Никогда!
— Может быть, то, что ты сказал, и правда, — тихо проговорил Ошаб. — Но почему это так, Тенгери? — Он отшвырнул кость подальше от юрты.
— Да, почему? — повторила его вопрос Герел, разливая навар из котла в черные миски.
Снова пошел мелкий снежок, и снова в прорезь в крыше юрты начали залетать отдельные снежинки, которые медленно опускались и таяли над огнем.
Тенгери некоторое время не отвечал им, пережевывая мясо. А потом сказал:
— В империи некоторые люди говорили мне: «У вас есть великие военачальники, а у нас — великие ученые. Значит, вы народ воинственный и живете только с того, что завоюете и награбите».
— А они с этого не живут?
Тенгери покачал головой:
— У них есть такая штука, в которую они впрягают буйволов, те тянут ее, взрезают желтую землю и кладут в нее семена. И то, что из них вырастает, едят сами или везут на продажу. Они, как и мы, ловят рыбу. И еще выращивают чай. Когда идет дождь, китайцы радуются и говорят: все будет расти еще быстрее и лучше.
Ошаб ничего не сказал.
И Герел ничего не сказала.
В юрте стало совсем тихо. Герел с Ошабом не сводили глаз с Тенгери, с его рта, им хотелось, чтобы он говорил не переставая, и они даже забыли о том, что в котле оставалось еще много вкусного мяса.
— Ты знаешь теперь не меньше китайских купцов, — вполголоса проговорил Ошаб. — Они нам всегда рассказывали истории, похожие на твои. Да, но как у них насчет рыбы? Они что, ловят ее в реках, как и мы? Когда захотят?
— Вот-вот! Ты попал в точку, Ошаб: мы ловим рыбу, только когда захотим.
— А как же иначе? Неужели мы пойдем ловить ее, когда не голодны или когда нам это скучно? — И он снова потянулся к котлу и выудил из него очередной кусок мяса. — Хочешь? — спросил он Герел.
Она кивнула и принялась объедать мясо с кости, не сводя глаз с Тенгери.
— Китайцы ловят рыбу, даже когда никакого голода не испытывают, — объяснил им он. — «На краю света» есть такие мужчины, которые всю жизнь ловят рыбу и ничего другого не делают.
— Да что ты? — удивился Ошаб.
— Да! Они продают рыбу тем, которые ее не ловят. Или обменивают.
— Но почему те, другие, сами не ловят рыбу?
— Потому что они занимаются своим делом. Если они, допустим, выращивают и собирают чай, они делают это и для себя, и для всех. Если строят такие штуковины, которыми взрезают землю, — тоже и для себя, и для других людей. Короче, каждый делает то, что нужно, чтобы иметь то, что делают и другие. И получают за это то, что им сейчас нужно. И рыбу, значит, тоже.
— И большой у них бывает улов?
— О-о, знали бы вы, какой большой! — взмахнул руками Тенгери.
Он рассказал им, как рыбаки выходят на лодках в море. А бегут эти лодки по волнам благодаря ветру, потому что на них натянуты большие полотна крепчайшей ткани — они напоминают крылья дракона. У рыбаков есть еще сети, которые они забрасывают в море, а потом вытягивают из него.
— Видели бы вы возвращение этих лодок! Рыбы в них полным-полно!
— Ну и ну! — дивился Ошаб, вытягиваясь на войлочной подстилке. Позевывая, он долго смотрел на решетку в прорези крыши юрты. Потом разделся догола, укутался в мохнатую шкуру и сказал: — Спать хочу! — Но некоторое время спустя добавил все-таки: — Она и впрямь страна чудес, эта империя Хин. Может быть, она сегодня ночью приснится мне, Тенгери. Да, я так и не понял: что они делают с зерном, которое выращивают?
— С зернами? Они варят зерна в воде или в молоке и потом едят их как кашу.
— Вкусно это?
— Им — да. А мне — нет. Помните, когда я вернулся тогда от хана, я сказал вам, что ханское вино с виду похоже на воду Онона, но по вкусу намного хуже? Я в империи Хин много раз пил такое ханское вино и теперь могу сказать: оно очень даже вкусное. Наверное, тут вот в чем дело — чего не пробовал, сразу не понравится. Китайцев, например, прямо тошнит, когда они видят, как мы едим сырое мясо.
Ошаб с Герел рассмеялись. Жена сняла котел с огня, прилегла к мужу и тоже укрылась теплой овчиной.
Немного погодя Тенгери сказал:
— А еще они растирают зерна в пыль, подливают немного воды или молока и придавливают потом дощечкой. Получаются такие лепешки, которые они поджаривают на огне.
Но теперь его никто не спросил, каковы эти лепешки на вкус. Их сморил сон, и снилась им, наверное, империя Хин. Ошабу — крестьяне, сборщицы чая и рыбаки, а Герел — убитые и раненые, истекающие кровью.
«Пусть Ошаб принесет мне завтра тополиного дерева, — подумал Тенгери. — Я буду вырезать, но не для хана, а для себя, для Герел и Ошаба, для всех, кому мои игрушки понравятся. Да, займусь делом, а Ошаб будет приносить мне подходящее дерево, поленья». Тенгери посмотрел в сторону очага, огонь в котором уже посерел, из темноты на него поглядывали совсем маленькие красные глазки; но вот и они погасли, закрылись, залетавшие в юрту маленькие снежинки таяли теперь не над огнем, а в теплом пепле.
Погас огонь, и в юрту пришла ночь, принесла покой, молчание и сны.
Однако крепко заснуть Тенгери не мог. Мысли о прошлом сменялись мыслями о будущем, и лишь одна-единственная радовала его по-настоящему: завтра он будет резать по дереву. «Художники делают разные красивые вещи, а воины их растаскивают или сжигают», — сказала Герел. Ему вспомнился монастырь на утесе над морем, весь объятый огнем. Что от него, кроме пепла, осталось? Старый мастер, художник, падал и падал на серый снег, пестрая маска сползала с его лица, и на Тенгери, прямо ему в глаза, смотрела неумолимая, упрямая смерть. Маленькое стадо неподвижно стояло на столике. «Эти вещицы не рукой художника сделаны, — подумал он. — Но пока я не ушел с войском хана на войну, я вообще не знал, что такое картины и скульптуры и как они выглядят. А сегодня я хочу проникнуть в эту тайну и сам создавать красивые вещи, которые обрадуют других. Почему? Да потому, что буду рад их радости!»
Едва небо опять посветлело, Тенгери открыл глаза и первым делом посмотрел в сторону столика, на свое «маленькое стадо». Овцы, козы, верблюды, лошади, волки и собаки стояли в снегу, а пастухи, вырезанные из мягкого тополя, стерегли их.
Тенгери обрадовался и стал с нетерпением ждать восхода солнца.
Чингисхан вернулся со своим главным войском из Доломура только в середине лета. А его лучший полководец, Мухули, с двадцатипятитысячным отрядом монголов и двадцатью тысячами сторонников князя Ляо оставался в империи Хин, потому что властитель Йенпина вопреки данному слову напал на владения Ляо. И Мухули стоял на том, что Йенпин опять нужно взять в осаду.
— Освободи сначала князя Ляо! Он наш друг, и у меня есть перед ним обязательство, — оставался непреклонным хан. — Если тебе это удастся, силы Йенпина иссякнут и он падет сам собой.
Пока Чингис оставался в Доломуре и делал вид, будто столица империи его нисколько не интересует, Мухули неожиданно ударил китайцам в тыл, обратил в беспорядочное бегство и на их спинах ворвался в Йенпин. В благодарность за эту великую победу Чингисхан назначил своего военачальника главным правителем всей империи Хин.
Однако теперь Ха-хан окончательно возвращался домой. Стояла летняя жара, и на берегах голубого Керулена все цвело. Когда гонцы оповестили всех о возвращении победителей, со всех сторон раздались торжествующие крики, которые вместе с ласточками вознеслись к небу и полетели над лесами, реками, пастбищами. Женщины и девушки украшали свои волосы яркими полевыми цветами и расставляли вдоль дороги победителей, ведущей к дворцовой юрте, кувшины с пенящимся кумысом. И вот появился хан, великий Чингисхан, властитель всех живущих в войлочных юртах народов. Он восседал на жеребце белой масти, по бокам от него ехали сыновья, а за ними — знаменитые военачальники.
На их роскошных одеждах сверкали драгоценные камни, хан улыбался, махал рукой, кивал и даже смеялся. А потом сорвал вдруг со своего праздничного наряда все драгоценности, которые сияли на солнце как звезды в ночи, и бросил их в толпу. Ликованию народа не будет, казалось, предела.