1240 год
Глава 25
Танцовщицы остановились. Лица их лоснились от пота, умолкли бубенцы на лодыжках и запястьях. В воздухе стоял аромат благовоний из изливающихся белым дымом кадил, что курились у подножия мраморной лестницы. Все во дворце указывало на влияние античности — от рифленых колонн с кудрявыми капителями до полупрозрачных, сугубо символических туник танцующих дев, которые сейчас выжидательно замерли с опущенными очами. Возле стен чередой тянулись мраморные бюсты короля Белы и его предков. Тонкий золотой лист для облицовки стен был завезен из далекого Египта, синий лазурит дворцового свода — с предгорий Кафиристана.[42] Величавый купол дворца виднелся издалека, главенствуя над всем Эстергомом — городом, что раскинулся на берегу Дуная. Стенная и потолочная роспись дворца восславляла воскресение Христа, а также, разумеется, и личность славного короля Венгрии.
Весь плиточный пол устелили своими одеяниями придворные и просители, что сейчас простирались ниц. Вдоль стен остались стоять лишь высшие военные чины, поглядывающие друг на друга с плохо скрытой неприязнью. Среди них находился и Йозеф Ландау, магистр Ливонских братьев. Он исподтишка посматривал на своего собрата-рыцаря, у которого формально с некоторых пор оказался в подчинении. Конрад фон Тюринген был человеком могучим во всех отношениях: его сложение позволяло ему свободно орудовать здоровенным двуручным мечом, который он носил, не снимая. Проседь в черной бороде не умаляла в нем грозности ни на йоту. Фон Тюринген был великим магистром рыцарей-тевтонцев — ордена, созданного в Акре, близ Галилеи. В соответствии со статусом он склонял голову только перед высшим духовенством. А потому, что значат блеск и помпезность двора короля Белы для человека, который трапезничал с императором Священной Римской империи, и не только с ним, а даже с самим папой Григорием?
Перед своим предводителем Йозеф испытывал вполне понятное благоговение. Если бы тевтонские рыцари не согласились объединиться, братьям-ливонцам после потерь в войне предстоял бы неминуемый роспуск. А сейчас такой же черный двуглавый орел, что и у Йозефа Ландау, красовался на груди Конрада. Вместе их земельные владения могли почти сравняться с владениями короля, а монарх заставлял доблестных рыцарей себя ждать, как каких-нибудь вассалов. Они здесь ради служения высшей цели, а это промедление изрядно действует на нервы.
Наконец появился королевский сенешаль и взялся перечислять титулы своего монарха. От Йозефа не укрылось, что тевтонский магистр при этом утомленно закатил глаза. У того же императора Святой Римской империи владений сотни, от Италии до самого Иерусалима. Венгерский король в сравнении с ним смешон. Йозефу Ландау импонировало, что людское тщеславие вызывает у великого магистра раздражение. Действительно, мирская слава бренна, в то время как взор Тевтонского ордена устремлен к небесам, будучи выше всяческих земных потуг на величие, граничащих с греховной гордыней. Йозеф притронулся к своему черному с золотом нагрудному кресту, гордый тем, что Ливонские братья слились со столь благородным орденом. Если бы такого не произошло, Йозеф, наверное, отложил бы свои доспехи и меч, став странствующим монахом, служа Христу рубищем и кружкой для подаяний. Во времена, когда дух политики становится по угарности подобен фимиаму, такая жизненная стезя видится даже отрадной.
Наконец сенешаль закончил свою литанию из титулов, и толпа в дворцовой зале заерзала, предвкушая прибытие своего сюзерена. Йозеф с улыбкой отметил, как Конрад скучливо почесывает бледный шрам на подбородке. По городу разнесся басовитый звук рога, возвещая о прибытии короля. А вот интересно, не полагается ли сейчас пасть ниц еще и крестьянам на рынке? От такой мысли губы ливонца насмешливо дернулись, но он вовремя сдержался: в залу размашистым шагом наконец вошел король Бела. Поднявшись по тронной лестнице, он сделался выше всех ростом.
У короля были волосы до плеч и белокурая борода. Из-под сидящей венчиком короны взирали светло-голубые глаза. Поймав на себе его взгляд, Йозеф Ландау и Конрад фон Тюринген сдержанно поклонились под тщательно выверенным углом. На их приветствие король Бела едва отреагировал и занял место на троне из тех же золота и лазурита, что и стены. Эти цвета переливались у него за спиной, в то время как он сам принял от слуг церемониальные регалии монаршей власти, включая массивный золотой скипетр. На глазах у рыцарей король трижды мерно поднял его и стукнул об пол. Сенешаль отошел назад, и вперед к толпе вышел какой-то другой слуга, разодетый почти с такой же роскошью.
— Судебные тяжбы на сегодня отменяются! — возгласил он. — Так сказал король! Пусть те, кто пришел по подобным делам, уйдут прочь! Пускай в полдень обратятся к судебному распорядителю.
На лицах многих из тех, кто поднялся из коленопреклоненных поз, Йозеф заметил гнев и разочарование. Имея благоразумие не показывать королю свое неудовольствие, они предпочитали смотреть себе под ноги. Можно представить, как эти люди ждали той минуты, когда попадут в саму тронную залу, как надеялись, прибегали к разного рода хитростям и подкупу, — и тут им вдруг велят уходить, а об их делах и чаяниях не произнесено ни слова. Одна молодая женщина смахивала слезы, вызвав у Йозефа что-то похожее на сочувствие. Тронная зала быстро освобождалась. Наконец в ней осталось лишь с дюжину человек, все больше вельможи или рыцари.
— Половецкий хан Котян! — объявил сенешаль.
Некоторые из дворян посмотрели друг на друга искоса, но Конрад вроде как вздохнул свободнее. Встретившись глазами с ливонцем, магистр чуть заметно пожал плечами: единственное, что он мог сделать под чутким взором короля.
Двери отворились, и в залу вошел приземистый человек, во многом представлявший собой противоположность королю. Кожа Котяна была темна, почти как у иерусалимских мавров. Лицо осунувшееся, а тело жилистое, как у аскета, который ест ровно столько, чтобы поддерживать в себе жизнь, — черта при дворе прямо-таки редкостная. Недобро сверкнув глазами, перед монархом он склонил голову лишь чуть ниже, чем это сделали Ландау с фон Тюрингеном.
Король Бела поднялся с трона и впервые за все время произнес:
— Господа почтенные рыцари и свободное дворянство! Имею вам сообщить, что татары перебрались через горы.
Свою речь он, демонстрируя ученость, повторил на русском и на латыни.
Конрад с Йозефом при этих словах перекрестились, а тевтонец еще и поцеловал свой массивный перстень, который носил на левой руке. Йозеф знал, что в нем хранится крохотная частица Святого креста с Голгофы (вот бы ему такой талисман силы, успокоить нервы).
Котян на сказанное по-птичьи дернул головой и яростно плюнул себе под ноги. От такого поступка король с придворными застыли. У Белы на лице проступил гневливый румянец. Но прежде чем он что-либо сказал (например, велел наглецу слизать с пола свой плевок), Котян заговорил:
— Государь, это не татары, а монгольские воины. Передвигаются они быстро и уничтожают на своем пути все живое. Если у тебя есть друзья, то прошу немедля призвать их на помощь. Скажу без преувеличения: они понадобятся тебе все.
Король холодным взглядом обвел залу.
— Здесь, в моих землях, я дал твоим людям пристанище, Котян. Двести тысяч[43] твоих соплеменников расположились у меня. Ты прошел через горы, чтобы укрыться от этих… монголов, как ты их называешь. Тогда, Котян, ты был одет не как сейчас, а гораздо скромнее. Ты ведь был в рубище и умирал от голода, разве нет? И тем не менее я тебя к себе пустил. Дал пастбища и пищу из моих собственных рук.
— В обмен на тело и кровь Христову, государь, — уточнил Котян. — Я крестился в твою… нашу веру.
— Это тебе дар от Бога, Котян. Мирскую же цену еще лишь предстоит заплатить.
Половецкий хан выжидательно заложил руки за спину. Йозеф увлеченно смотрел. Он слышал о массовом исходе беженцев с Руси — они уходили, предпочитая облавной охоте врага смерть от холода в горах. По слухам, эта монгольская Золотая Орда представляла собой самостоятельное кочевое войско, беспрерывно движущееся со всем своим скарбом и табунами. Половина Венгрии тряслась от страха перед этой напастью; более того, прошел слух о черном дыме, который здесь якобы видели в предгорьях. Свидетельством искренности Котяна можно было считать побелевшие костяшки его смуглых кулаков. Между тем король Бела продолжал:
— Если мы с тобой друзья, то мне понадобится каждый воин, что встанет под твоей командой. Я снабжу их всем необходимым оружием, дам им для согрева наваристую похлебку, дрова для костров, корм для лошадей, соль для еды. Твоя клятва на верность была мною принята, Котян. Как твой сюзерен, приказываю тебе выставить войско и встать рядом со мной лицом к врагу. За своих людей не страшись. Это моя земля. Врага я не пущу.
Он сделал паузу, которую Котян некоторое время не нарушал. Наконец плечи его обреченно поникли. Он устал.
— А твои союзники подошлют ли свои армии? Папа? Император Святой Римской империи?
Теперь притих уже Бела. Папа Григорий и император Фридрих погрязли в своих междоусобицах. Он и сам вымаливал у них помощь людьми и оружием уже больше года — с той самой поры, как с Руси стали прибывать беженцы. Правда, император Фридрих прислал тевтонских рыцарей: одну тысячу сто девяносто человек, ровно по году основания их ордена, и число это никогда не превышалось. Все как один — искусные единоборцы, но против дикарской Золотой Орды это все равно что делянка пшеницы перед тучей саранчи: сметут и не заметят. Тем не менее перед людьми, поддержкой которых хочешь заручиться, надо проявлять непоколебимую уверенность.
— Войском мне обещали помочь король Болеслав из Кракова, а также герцог Генрих Силезский и король Богемии Венцеслав. Так что к весне свежее подкрепление у нас обязательно будет. Ну а пока я вполне могу положиться на своих мадьяр: шестьдесят тысяч отборного войска, где каждый так и жаждет расправиться с полчищами этих дикарей. А рыцари, Котян? У нас же есть рыцари! Вот кто встанет несокрушимой стеной! А с твоими конниками я смогу выставить на поле войско числом в сто тысяч! — От таких невероятных цифр на губах Белы заиграла улыбка. — Мы выстоим под любым их натиском, а затем обратим этих варваров в бегство и ответным ударом где-то в начале весны выдворим обратно в дикие степи. И у нас воцарится вечный мир.
Котян тягостно вздохнул:
— Ладно. Даю на эту пляску сорок тысяч, твое величество. Стоять так стоять. — Он пожал плечами. — Бежать все равно некуда, как-никак, зима. Если что, везде настигнут.
Конрад фон Тюринген кашлянул в перчатку. Король через залу милостиво кивнул ему. Великий магистр Тевтонского ордена степенно почесал бороду, попутно раздавив там не то блоху, не то вошь.
— Ваше величество, а также хан Котян. Император Фридрих посылал нас не к вам. Власть его не над землей, но над душами людскими. Мы явились сюда ради наших братьев-христиан на Руси, что недавно обратились в истинную веру и ныне претерпевают гонения от нехристей. Мы встанем перед семьями страждущих и оградим их от напасти. Ибо таков наш долг.
Зала пришла в движение. То одни, то другие благородные вельможи и рыцари выступали перед троном и заявляли о готовности прийти королю на помощь в благом деле. Йозеф, переждав наиболее ретивых, тоже заявил о том, что выставит восемьсот ливонских рыцарей. От него не укрылось, что хан Котян на его слова скептически покривился. Будучи одним из тех самых «новообращенных», упомянутых Конрадом, половец пока представления не имел, что значит сила закованных в сталь воинов, воюющих во имя Христа. Несмотря на малочисленность, каждый из рыцарей в совершенстве владел всяческим оружием и на поле брани был так же истов и крепок, как в своей вере в Бога. Если верить тому, что про этих героев рассказывают, то монгольская орда должна разбиться о них, как волна о скалы. Если б только их было в достатке…
— Вот такие люди и должны следовать за каждым государем, — благосклонно молвил Бела, довольный столь открытой поддержкой. Еще бы: вот так, без унизительного торга, уговоров, посулов и уступок своим вассалам, отчего бы не воевать. — Неприятель скопился в отрогах Карпат. Это не более чем в трехстах милях отсюда. Естественными преградами на пути врага служат Дунай и Шайо. У нас есть месяц, от силы два, чтобы подготовиться к их приходу. До весны монголам сюда не добраться.
— Государь, — снова подал голос Котян. — Их передвижение я наблюдал не раз. Да, все их становище доберется не раньше, чем к этому сроку, но тумены — их главная ударная сила — могут покрыть такое расстояние за восемь дней. Если б они не отводили себе на отдых лето, то были бы здесь уже давным-давно. Они рыщут, словно волки зимой, пока все вокруг спит. Нам надо быть начеку уже сейчас, уж как ты это соизволишь обустроить.
Король Бела нахмурился. Стоя на ступенях тронной лестницы, он нервно вертел пальцами резной перстень — жест, выдающий волнение, которое не укрылось ни от Котяна, ни от вельможных персон. На трон Бела взошел всего шесть лет назад, унаследовав его от своего почившего отца. Так что к грядущей войне, к тому же обещающей быть столь необычной, он был не готов уже в силу своей неопытности.
— Очень хорошо, — кивнул наконец правитель. — Магистр фон Тюринген, вы сегодня же отбываете в Буду и Пешт, заведовать приготовлениями. Чтобы приход врага не застал нас врасплох.
Король простер руку, в которую его сенешаль торжественно вложил обнаженный меч. Перед всем собранием Бела провел оружием по своему предплечью, которое тут же окрасилось в алый цвет. С невозмутимым видом монарх ждал, когда кровь зальет серебро клинка своим багрянцем.
— Доблестные рыцари, вы лицезрите королевскую кровь Венгрии. Поступите подобным же образом и разошлите клинки по городам и деревням, чтобы их там видели. Держите их высоко. Народ откликнется на зов своего дворянства, на призыв короля к оружию. Пусть это будет знаком.
Субэдэй, закутанный в меха, протягивал руки к огню. Жарко потрескивали дрова, а глаза сами собой следили за столбиком седого дыма, уходящим вверх, к ветхим балкам амбарных стропил. Хозяева — какие-нибудь земледельцы — давно уже это место покинули, так что часть крыши просела и обрушилась. Пахло лошадьми и соломой, и было достаточно сухо, во всяком случае в одном из углов. Место для покорения страны не то чтобы самое удачное, но кроме него здесь, среди необозримого простора замерзших полей, больше ничего и нет. Субэдэй с минуту хмуро наблюдал, как капает над открытой дверью сосулька — видимо, до нее доходит тепло костра. И все же это новая земля. О временах года в этих краях орлок ничего не знал; не знал он, и как долго продлится зима.
Семеро его темников молчали, с шумным сопением и чавканьем поедая ломти хлеба и мяса. Кочевал из рук в руки тугой бурдюк с архи, используемый для согрева.
Во главе Хачиунова тумена встал его старший тысячник Илугей. Со временем по указанию хана будет назначен новый темник, но в условиях похода Субэдэй решил: пусть будет этот. Кстати, Илугея он присмотрел неспроста: седовлас, уже под сорок, состоял в свое время в кешиктенах у самого Чингисхана. Хватит уже в начальниках молодых львов, которых собрал вокруг себя Бату. Конечно, хорошо бы сюда Хасара, но он сейчас в пятнадцати тысячах гадзаров отсюда, в Каракоруме. А между тем, чтобы вывести армию к морю, нужны проверенные, зарекомендовавшие себя люди.
— Имейте в виду, — без всякого вступления начал Субэдэй. Он сделал секундную паузу, давая возможность военачальникам перестать жевать и прислушаться. — Чем дальше мы продвигаемся на запад, тем большая опасность исходит с флангов. Это как удар копьем в центр армии. Вытягиваясь, мы с каждым шагом все сильнее рискуем.
На Бату он не глядел, но уже чувствовал, как тот склабится. Багатур прервался, чтобы сделать глоток архи, от которого блаженно потеплело в животе.
— Армию я разделяю на три части. Байдур с Илугеем двинутся на север. Разведчики мне сообщили, что там возле города, зовущегося Краковом, стоит войско. Вам я приказываю его уничтожить, а город сжечь. Нельзя допустить, чтобы всякие мелкие корольки стали у нас занозой в боку. Илугей, — посмотрел он в глаза своему назначенцу. — Ты в этих делах опытней Байдура, который с подобным еще не сталкивался. — Молодой темник тотчас напрягся: еще бы, самолюбие задето, к тому же в присутствии остальных. — Ты потерпишь над собой его старшинство?
— Да, орлок, — с наклоном головы ответил Илугей.
Байдур облегченно перевел дух. Казалось бы, мелочь, но Субэдэй отделил от Бату одного из сторонников, да еще и возвысил его своим доверием.
— Гуюк и Менгу. Земли, что южнее, должны быть обращены в пустыню. Вы поведете свои тумены к югу от нас. Опустошить и сровнять с землей все, что только способно укрывать воинов и лошадей. Когда управитесь и предадите все огню, возвратитесь мне в подмогу.
— А я, орлок? — тихо спросил Бату. То, что Гуюк посылается к югу, подальше от него, было ему крайне нежелательно. — Где ты поставишь меня?
— Рядом с собой, конечно, — ответил багатур с улыбкой. — Мы с тобой ударим на запад вместе с Джэбэ, Чулгатаем и нашей пешей таньмой. Вместе, тремя туменами, мы совладаем с Венгрией, а наши братья тем временем зачистят фланги.
Расходились без церемоний. Уж коли на то пошло, старый амбар — не место для этого. Субэдэй видел, как Бату на прощание ободряюще похлопывает по спине Гуюка, но лица у обоих были напряжены: каждый думал явно о своем. До этого они скакали и дрались под присмотром Субэдэя и остальных туменов, готовых в случае чего ринуться на помощь. Ответственности тайджи, судя по всему, не боялись. Каждый приветствовал возможность наконец проявить себя самостоятельно. На то они и изыскивали себе дело по плечу, и получили его здесь, в отрогах Карпат. Причем из рук Субэдэя. Наконец возле амбара остались только трое: Бату, Джэбэ и Чулгатай. В задумчивом молчании они смотрели вслед остальным темникам, которые для быстроты разбегались по своим туменам трусцой.
— Ну, что, вперед на всех копытах? — пошутил Джэбэ.
— Лично мне торопиться некуда, — холодно посмотрел Бату. — Я как был со своей нянькой, так и остаюсь. Да еще с тобой в придачу.
Джэбэ, присев пару раз для разминки, рассмеялся.
— Эх Бату, Бату… Что-то ты уж очень берешь себе в голову. Надо ли?
И все так же с улыбкой пошагал к себе.
Сидя на каменной скамейке в садах Каракорума, Угэдэй созерцал закат. Здесь он проникался умиротворенностью, которую никогда бы не смог объяснить отцу. Он усмехнулся. Сами мысли о Чингисхане подобны облачкам, что проплывая, образуют на земле меж деревьями округлые сумрачные тени. Свои сады Угэдэй любил летней порой, но и зимой им присуща мягкая и задумчивая, совсем иная красота. Деревья стояли голые, вытянув свои руки-сучья в молчаливом ожидании неизбежно грядущей зеленой жизни. То была пора синих зимних дней с ранними сумерками и тайным томлением по лету; уютно горящих очагов и подогретого архи; студеных ветров, от которых кутаешься в меха. В своем каракорумском дворце Угэдэй очень скучал по жизни в юрте. Думал даже поставить ее на внутреннем дворе, да вовремя одумался: глупо. К восхитительно безмятежной прежней жизни ему не возвратиться: он сам от нее ушел. Это просто тоска по детству, по тем дням, когда еще были живы мать и отец. Бабушка Оэлун прожила на свете долго, так долго, что успела выжить из ума и потерять память. Воспоминания о ее последних днях заставляли неуютно поежиться. Первая мать державы на исходе дней сделалась беспамятным младенцем, неспособным даже самостоятельно оправляться. Такой участи и врагу не пожелаешь, не то что любимому и близкому человеку.
Угэдэй потянулся, разминая спину, затекшую после долгих дневных разговоров. Вообще в городе только и занятий, что разговоры. Если б из слов делать кирпичи, то глядишь, городские стены торчали бы уже до неба. Угэдэй улыбнулся, невзначай подумав о том, как бы ко всем его сегодняшним встречам и аудиенциям отнесся Чингисхан. Его бы, наверное, удар хватил от всех этих обсуждений и согласований насчет сливных труб и водостоков.
Каракорум окрасил теплый, немного печальный свет заходящего солнца. Все очертания города, все линии проступили с необычайной четкостью. Глаза Угэдэя были уже не так остры, как прежде, но озирать эту охристо-солнечную панораму было для него сущим блаженством. Это он, он создал Каракорум, не кто иной, и уж точно не отец. Через весь город в этот час пролегала исполинская тень от дворцовой башни. Воистину, чудо среди пустыни. Он еще молод, этот город, но со временем станет доподлинным сердцем империи, средоточием ханской власти. Вот бы знать, как его, Угэдэя, будут через века вспоминать потомки…
Ожил знобкий вечерний ветер: пришлось плотней запахнуться в дэли. Хотя зачем? Угэдэй отпустил полы. Какой была бы его жизнь без этой изнурительной слабости? Он медленно вздохнул, чувствуя в груди неровное биение. Уже и ждать невмоготу. Он бросился в битву, чтобы обуздать свой ужас; мчался на вражье воинство так, словно страх — это змея, которую нужно попрать, растоптать каблуком. А та змея в ответ вонзила свое жало в пяту и низвергла его в обрыв, где только тьма. Временами ощущение было такое, будто он из того обрыва так и не выкарабкался.
Угэдэй встряхнулся, стараясь не вспоминать, как повел себя тогда Тулуй и что для него сделал. Храбрец способен побороть страх — это теперь понятно, — но, похоже, только на время. Вот что неведомо молодым: то, как он изгрызает человека, как с каждым разом возвращается все более сильным, пока ты наконец не остаешься один на один с собой, изо всех сил взывая: жить! жить! хотя бы еще минуту!
Угэдэй тогда поддался отчаянию, дал ему собой овладеть, сдался. Сорхахтани выволокла его из этого омута и вселила новую надежду, хотя ей невдомек, насколько это мучительно — надеяться. Как жить, соседствуя со смертью, которая повисает за плечами, хватает сзади за горло, тянет книзу пади, пади! Он видел лицо смерти, стоял перед нею. Сплотил все свое мужество и поднял голову, но та не отвела своих пустых глазниц. Никому из людей не достанет силы стоять и упорствовать и день, и ночь. Так можно износиться, истереться в прах.
Угэдэй положил руки на колени, развернув их ладонями к себе. Уже начали образовываться мозоли, но еще надо будет пройти через волдыри. Кое-где ладони все еще сочатся жидкостью уже после часа упражнения с мечом и луком. Силы возвращаются, но чересчур медленно. В молодости тело срабатывало безотказно, без всякой мысли, хотя сердце уже тогда было слабовато. Хан поднес руку к шее и сунул пальцы под шелковую рубаху туда, где бился тоненький, как ниточка, пульс. Тук-тук. Хрупко так, будто птенец в яйце.
От внезапной боли Угэдэй вздрогнул. Удар прошил так, что помутилось в глазах. Он изумленно обернулся посмотреть: что это? Рука машинально ощупывала голову — нет ли крови? Собственные руки возле глаз казались непомерно большими. Да нет, ладони чистые. Второй удар заставил его судорожно согнуться, впившись пальцами в колени, словно нажатием можно было сдавить боль. Пробовал вдохнуть, но воздух упорно не шел в разом пересохшее горло. В ушах ритмично грохотало, но молот стучал рвано, неровно.
— Перестань, — злясь, сухим, как песок, шепотом сказал хан сам себе.
Тело — враг, сердце — изменник. Ничего, он ему сейчас задаст. Будет слушаться как миленькое. Согнувшись в три погибели, левую половину груди Угэдэй стиснул в кулаке. Снова удар, еще мощнее прежнего. Хан со стоном откинул голову, вперяясь в меркнущее небо. Ничего, он ведь выдюживал прежде. Перетерпит и сейчас.
То, как он боком упал со скамьи, почему-то не почувствовалось, лишь пристали к щеке камешки дорожки. От громового удара в ушах лопнуло небо — и всё. Только жуткая в своей нескончаемости тишина. Кажется, где-то послышался закутанный в темноту далекий голос отца. Очень хотелось расплакаться, но слез не осталось, а были лишь мрак и холод.
Глава 26
Из сна Сорхахтани вытянул скрип двери. Возле кровати стоял Хубилай. Вид у него был угрюмый, глаза припухли и покраснели. Она вдруг испугалась тех слов, которые сын мог произнести. Прошли уже годы, а память о смерти Тулуя была по-прежнему садняще свежа. Откидывая одеяла, Сорхахтани резко села.
— Что? — только и спросила она.
— Так уж, видно, мама, судьба нас заклеймила: приносить дурные вести.
Хубилай отвернулся, давая ей поменять ночную рубашку на дневную одежду.
— Говори, — велела она, торопливо застегивая пуговицы.
— Хан умер, — глядя за окно на спящий в ночи город, проговорил Хубилай. — Угэдэй. Кебтеулы нашли его в саду. Я случайно услышал.
— Кто-нибудь еще знает? — вмиг проснувшись, осведомилась Сорхахтани.
Хубилай пожал плечами:
— Послали кого-то сообщить Дорегене. Во дворце тихо, во всяком случае пока. Стража спохватилась: что-то он долго не идет. Вот и нашли, возле скамейки. Снаружи вроде как целый.
— И то хорошо, хвала Господу. Сердце у него было слабое, Хубилай. Те немногие из нас, которые знали, давно уже боялись, что этот день наступит. Ну и вот… Ты сам тело видел?
Отрок болезненно поморщился, и от вопроса, и от воспоминания о тягостном зрелище.
— Видел. И сразу пошел к тебе, сказать.
— Правильно сделал. А теперь слушай меня. Нам надо не мешкая кое-что сделать, пока новость не начала расползаться. Иначе ты еще до лета увидишь, как твой дядя Чагатай будет въезжать в Каракорум с претензией на ханство.
Сын недоуменно смотрел, не понимая внезапной холодности матери.
— Как же мы его теперь остановим? — спросил он. — Как его вообще кто-то остановит?
Сорхахтани уже спешила к двери.
— Он не наследник, Хубилай. Перед ним по первородству стоит Гуюк. Нам нужно срочно направить в армию Субэдэя гонца. Гуюк теперь в опасности — вплоть до того момента, пока хана не провозгласит всенародное собрание, как в свое время — его отца.
Хубилай недоуменно уставился на мать:
— Ты вообще понимаешь, как далеко он сейчас?
Держа руку на дверной ручке, она приостановилась.
— Хоть на другом конце света, сын мой. Ему необходимо сообщить. Ямской почтой. Или для сообщения между нами и Субэдэем не хватает лошадей?
— Мама, ты не понимаешь. Это же… двенадцать тысяч гадзаров. А то и все пятнадцать. На это месяцы уйдут, в один конец.
— И что? Сейчас же напиши о случившемся. Или ты писать разучился? А затем надо срочно послать гонца с ханской пайцзой и печатью, лично Гуюку. У нас же гонцы такие письма передают из рук в руки?
— Ну да, — заражаясь волнением матери, рассудил Хубилай. — Да конечно!
— Ну так беги, чего ты стоишь! Давай срочно к Яо Шу и составляй у него письмо. И пусть новость немедленно отправится к тому, для кого она предназначена. Держи. — Сорхахтани сняла с пальца перстень и торопливо сунула сыну в ладонь. — Вот тебе печать твоего отца. Сделаешь оттиск на воске и отправишь с первым же гонцом. С первым же, слышишь? И внуши ему, что важнее сообщения он еще никогда не доставлял. Если вообще когда-то стоило создавать цепь ямов, так это именно для такого случая. Все, лети!
Хубилай кинулся по коридорам бегом. Сорхахтани, прикусив губу, проводила его взглядом, после чего заторопилась в другую сторону, к покоям Дорегене. Где-то там уже слышались возбужденные голоса. В городе весть надолго не застрянет. Уже с утра новость разлетится из Каракорума во всех направлениях. При мысли об Угэдэе сердце пронзила печаль, но Сорхахтани, сжав кулаки, силой ее уняла. Горевать некогда. С этого дня мир становится иным, а все остальное кануло безвозвратно.
За то, что Хубилай так быстро оказался за письменным столом Яо Шу, он должен был сказать спасибо своей матери. Дверь в рабочие покои ханского советника плотники уже заменили, но замок вставить не успели, подготовили только место для врезки. А потому дверь под легким нажимом тут же отворилась, выпустив волну зимнего холода. Хубилай, зябко просеменив к столу, отыскал на нем цзиньское огниво и принялся кремнем высекать искру, пока не запалил кусочек трута. Раздув огонек, поднес его к миниатюрному фонарю с железной решетчатой заслонкой. Пока отрок возился со всем этим, в недрах дворца уже начали раздаваться взволнованные голоса, послышалась частая поступь шагов. Воды для разведения чернил Хубилай не нашел, поэтому просто поплевал на чернильный камень и, марая пальцы, взялся разводить пасту для туши. Кисти из барсучьей шерсти Яо Шу содержал в безукоризненном порядке, и Хубилай, взяв самую тоненькую, принялся с кропотливым усердием выводить на пергаменте цзиньские иероглифы.
Хубилай только закончил писать и присыпал иероглифы песком из песочницы, когда дверь в покои с легким скрипом отворилась. Нервно подняв голову, он увидел на пороге Яо Шу в спальном халате.
— Объясняться нет времени, — отрывисто сказал Хубилай, вставая и сворачивая в свиток мягкий и гладкий, как шелк, пергамент. Таким образом судьбоносные для державы строки оказались скрыты от глаз цзиньца. Пролив из фонаря немного расплавленного воска, отрок приложил к посланию отцову печать, оставив глубокий оттиск, и смерил ханского советника суровым взглядом.
Яо Шу попеременно взирал то на свиток, то на поблескивающую восковую печать, которую Хубилай сейчас подсушивал помахиванием. Советник не мог взять в толк, чем вызвано напряжение, сквозящее в облике бывшего ученика.
— Я увидел свет, — сказал он. — У меня ощущение, что полдворца не спит. Ты не знаешь, что происходит?
При этом он как будто невзначай остановился в дверях, загораживая проход.
— Дворец не мой, так что откуда мне знать, — пожал плечами отрок. — А я здесь по неотложному делу хана.
В антрацитово-черные глаза Яо Шу он смотрел безбоязненно, не давая себя запугать.
— Боюсь, мне придется настоять на твоем объяснении по поводу этого… вторжения в мои покои, — вкрадчивым голосом сказал советник. — Только тогда я смогу тебя отпустить.
— Настаивать, советник, вы не будете, поскольку это не ваше дело. А наше, семейное.
Хвататься за висящий у бедра меч Хубилай себе не позволил. Да оно и незачем: советника клинком не испугаешь. На какое-то время наставник с учеником сцепились глазами. Пришлось напрячься, терпеть и пережидать.
Наконец Яо Шу с досадливым вздохом посторонился, давая пройти. При этом его взгляд упал на столешницу, где рядом с еще влажным чернильным камнем были в беспорядке разбросаны письменные принадлежности. Он открыл рот для очередного вопроса, но Хубилая уже и след простыл; издали доносилось лишь эхо бегущих ног.
Путь от дворца до яма занял мало времени. Это был как раз центральный узел, связующий Каракорум со всеми, даже самыми отдаленными уголками империи, от царства Цзинь на востоке до бог весть докуда на западе. Хубилай во весь дух несся вначале через крыло дворца, затем по внутреннему двору и вдоль крытой галереи — вокруг сада, где гулял сквозной промозглый ветер. В саду мелькали факелы, освещая то место, где кебтеулы обнаружили тело хана. Скоро, совсем уже скоро советник прознает об ужасном событии.
После дворца отрок серой предрассветной улицей домчался до угла и, тормознув на повороте, увидел огни яма. Там постоянно, в любой час дня и ночи, кто-нибудь дежурил. Простучав каблуками под звонкой каменной аркой, Хубилай вбежал на просторный внутренний двор и нетерпеливо позвал. По обе стороны двора тянулись конюшни, где всегда были готовы в дорогу ямские лошади. Хубилай стоял, переводя дух. Слышно было, как в ближнем стойле фыркает и бьет копытом в дверь лошадь. Кто знает, может, нетерпение вновь прибывшего передалось и ей.
Почти сразу во дворе показалась кряжистая фигура того, кто сейчас заведовал ямом. Пожилому однорукому воину нынешняя должность наверняка досталась за прежние заслуги, в том числе за потерянную в бою конечность. На жалкий обрубок Хубилай предпочел из вежливости не смотреть.
— Говорю с тобой именем и властью Сорхахтани и Дорегене, жены Угэдэй-хана! Это послание надо срочно доставить в армию Субэдэя — не просто срочно, а так, что срочнее не бывает. Надо будет — запаляй лошадей, губи людей, но чтобы метель из-под копыт! И сразу в руки наследнику хана Гуюку. Ему, и никому иному. Только в его руки. Ты понял меня?
Старый воин пристально смотрел.
— А почему такая спешка? — осведомился он.
Судя по всему, новость еще не получила распространения. Хубилай решился. Надо, чтобы гонец поскакал сию же минуту, без всяких проволочек.
— Хан умер, — веско сказал он. — Необходимо известить его наследника. А теперь гони — или будешь лишен места!
Человек не мешкая кликнул ночного дежурного. Хубилай наблюдал, как навстречу торопится хмурого вида молодой нарочный. Заслышав приказ не щадить ни себя, ни лошадь, он вначале напрягся, а затем с пониманием кивнул. Послание легло в кожаную суму, которую гонец надежно приторочил к своей спине. Ямские слуги в это время уже спешно седлали лошадь. Тонко позвякивали бубенцы на сбруе.
Почтовая лошадь, почуяв знакомый звук, пряла ушами и раздувала ноздри. Звон седельных бубенцов для нее означал бег во весь опор и на далекое расстояние. Вот гонец дал ей шпоры и, в секунду проскочив под аркой, галопом помчался по еще сонному городу. Хубилай потер шею, которая отчего-то занемела. Ну что, свое дело он сделал.
Когда прибыла Сорхахтани, Дорегене не спала. Она плакала. Кебтеулы на дверях в покои впустили гостью, почти не глянув.
— Ты уже слышала? — спросила теперь уже вдова.
Сорхахтани без слов раскрыла объятия, и Дорегене почти упала в них. Сама она была крупнее Сорхахтани и обвила ее руками полностью. Какое-то время обе стояли, скорбно прильнув друг к другу.
— Я сейчас собираюсь в сад, — выдавила Дорегене. От горя ее сотрясало, она едва держалась на ногах. — Там с ним сейчас стража. Он там ждет… меня.
— Дорегене, милая, — нежно проговорила Сорхахтани, — вначале я должна с тобой поговорить.
Та в ответ безутешно покачала головой:
— После. Я не могу оставлять его там одного.
Взвесив шансы ее остановить и поняв, что это бесполезно, Сорхахтани уступила.
— Позволь мне пойти с тобой, — сказала она.
Обе двинулись вдоль коридора, ведущего в открытое пространство сада. Сзади шлейфом потянулись стражники и слуги Дорегене. На ходу Сорхахтани тревожно прислушивалась к сдавленным рыданиям ханской жены. Та брела, уронив лицо в руки. Это не только действовало на нервы, но и подтачивало уверенность в своих силах. Сорхахтани ведь тоже потеряла мужа, и рана эта до сих пор свежа, а тут еще весть о кончине хана терзает сердце. Сорхахтани не покидало ощущение, что нити событий ускользают из рук. Сколько времени пройдет, прежде чем Чагатаю донесут, что его брат наконец-то окочурился? Как быстро после этого он явится в Каракорум с претензией на ханский престол? Если он станет действовать стремительно, то его армия прибудет сюда раньше Гуюка.
Поворотам, углам и переходам не было конца. Наконец в лицо дохнул свежий бодрящий ветер, и впереди за крытой галереей распахнулось пространство сада. Злополучное место у скамейки по-прежнему освещали факелы, хотя уже рассвело. Дорегене с криком пустилась бегом. Понимая, что ее не остановить, Сорхахтани просто молча шла следом.
На подходе к скамье она встала как вкопанная, давая Дорегене одной проделать последние шаги до мужа. Стражники стояли в беспомощном гневе и с некоторым чувством вины: все-таки не уберегли, не доглядели.
Тот, кто обнаружил Угэдэя первым, повернул его лицом к небу. Глаза хана были закрыты, и лежал он в глухом, отрешенном безмолвии смерти, с лицом, белым как мел. Сорхахтани отирала слезы. Дорегене тем временем опустилась рядом с мужем на колени и ласковым движением отвела ему со лба волосы. Она не причитала, не плакала, просто сидела и неотрывно, с печальной кротостью смотрела на него. Под задувающим ветром шуршали ветви деревьев. Где-то невдалеке щебетнула птица, но Дорегене не подняла глаз и не сдвинулась с места.
Среди общего молчания прибыл Яо Шу — как был, в ночном халате. На лице, как и у почившего хана, ни кровинки. Казалось, за какой-то час он постарел, пожух. Ханский советник молчал вместе со всеми. В своем горе он стоял сумрачной тенью, подобно окружающим деревьям, что застыли безмолвными часовыми. Из-за горизонта медленно всходило солнце. Сейчас многие обернулись на дневное светило чуть ли не с ненавистью, как будто его тепло и свет были чем-то недопустимым, оскорбительным.
Когда утро залило город красноватым золотом, Сорхахтани наконец приблизилась к Дорегене и нежно взяла ее за руку.
— Пойдем, — тихо попросила она. — Дай им унести его отсюда.
Вдова покачала головой, и тогда Сорхахтани, склонившись, зашептала ей на ухо:
— Отложи свою скорбь, хотя бы на сегодня. Подумай о своем сыне, Гуюке. Слышишь меня, Дорегене? Ты должна быть сильной. Слезы по Угэдэю будем спокойно лить тогда, когда твой сын окажется в безопасности.
Дорегене медленно моргнула и, не слушая, повела головой из стороны в сторону — раз, другой. Опущенные веки сочились влагой. Она снова опустилась и поцеловала Угэдэя в губы, тяжело содрогаясь от рыданий под рукой Сорхахтани. Она такая теплая, а он такой до ужаса холодный. Никогда ей больше не чувствовать его тепла, не бывать в его объятиях… Вдова потянулась к ладоням хана, провела пальцами по свежим мозолям. Они тоже теперь не заживут. Затем все-таки поднялась.
— Пойдем, пойдем со мной, — с мягкой настойчивостью, как испуганному животному, сказала ей Сорхахтани и повлекла за собой. — Я приготовлю тебе чаю. Мы вместе присядем, что-нибудь покушаем. Ты должна беречь силы, Дорегене.
Та кивнула, и тогда Сорхахтани по крытой галерее повела ее обратно, в свои собственные покои. Чуть ли не на каждом шагу Дорегене оглядывалась, пока сад, а с ним и ее Угэдэй не скрылись из виду. Мимо, обгоняя, быстро просеменили слуги: им надо было к приходу дам успеть приготовить чай.
К покоям женщины приблизились вскоре после того, как в караул заступили дневные стражники-тургауды. Глядя на стоящих у дверей воинов, Сорхахтани по их лицам поняла, что они в смятении. Смерть хана нарушила установившийся порядок, и стража как будто пребывала в неуверенности, что ей теперь делать.
— Слушайте мое указание, — внезапно скомандовала Сорхахтани. Воины мгновенно встали навытяжку. — Пошлите скорохода к своему начальнику Алхуну. Пусть немедленно явится в эти покои. Выполняйте.
— Слушаем, госпожа, — поклонился один из стражников и тут же отправился выполнять поручение.
Своим слугам Сорхахтани велела удалиться. Чай уже закипал, а им с женой хана надо остаться наедине.
Закрывая двери, она увидела, что Дорегене сидит, уставившись перед собой пустым взглядом, оглушенная свалившимся несчастьем. Сорхахтани стала расхаживать по своей трапезной, намеренно громко стуча утварью и чашками. Чай еще не совсем настоялся, ну да придется довольствоваться и этим. Ей не хотелось вмешиваться в чужое горе, однако деваться некуда. Ум Сорхахтани метал искры уже с той минуты, как ее стащил с постели Хубилай. Слова складывались сами собой:
— Дорегене, дорогая моя. Я отправила гонца к Гуюку. Ты меня слышишь? Знала бы ты, как я скорблю о случившемся. Угэдэй…
Голос перехватило от собственного горя. Она ведь тоже любила хана. Но скорбь приходилось подавлять, заталкивать вглубь, иначе разговор не продолжить.
— Угэдэй был славным, добрым человеком. Мой сын Хубилай отправил к Гуюку гонца с письмом. Говорит, тот помчался как молния. Но и при этом оно дойдет до него лишь через месяцы. Поэтому я не думаю, что Гуюк прибудет в ближайшее время.
Дорегене внезапно вскинула глаза. В них стоял страдальческий ужас.
— Месяцы? — прошептала она растерянно. — Так долго? Разве нельзя быстрее? Ведь я здесь без него совсем одна.
— Получается так, Дорегене. Потому что к той поре ему, скорее всего, станет известно, что его дядя Чагатай уже расположится в Каракоруме со своими туменами. До Чагатая известие дойдет быстрее, а он гораздо ближе к нам, чем Субэдэевы армии. К тому времени как Гуюк вернется, Чагатай вполне успеет стать ханом. А если так обернется, то за жизнь твоего сына, Дорегене, я не поставлю и медной монетки. Таковы ставки в этой жестокой игре. Поэтому отложи пока свою скорбь и послушай, что я тебе скажу.
Обе примолкли, заслышав стук каблуков по камню. В покои вошел Алхун, главный тысячник ханских кешиктенов. В полном вооружении. Женщинам он дежурно поклонился, явно раздраженный тем, что отвлечен от дел. Сорхахтани смерила его холодным взглядом. Быть может, Алхун пока еще не вполне представлял, как изменилась с рассветом расстановка сил во дворце; но она-то это понимала.
— Не хотелось бы мешать вашему горю, — начал с порога Алхун, — но вы, должно быть, понимаете, что мое место сейчас с туменом кешиктенов, на страже порядка. Кто знает, как и чем отзовется в городе эта печальная новость. Возможны бунты. Так что с вашего позволения…
— А ну умолкни! — властно осекла Сорхахтани. Алхун изумленно застыл. — Ты бы и к хану входил вот так, без стука? — не давая ему опомниться, припечатала она. — Так почему ты не оказываешь такой же чести нам? А?! Да как ты смеешь так влезать, наглец?!
— Так меня же это… вызвали, — вспыхнув, промямлил Алхун. В такой манере с ним не обращались уже очень давно. От удивления он замер в нерешительности.
Сорхахтани заговорила степенно, с непоколебимой уверенностью:
— Тебе известно, тысячник, что я правлю исконными землями самого Чингисхана? Так вот. С кончиной хана во всей державе выше меня стоит только один человек. И она, эта женщина, сидит сейчас здесь. — Видя, что Дорегене вконец опешила и не может ей подыграть, Сорхахтани продолжила самостоятельно: — А потому до возвращения Гуюка в Каракорум правительницей здесь является его мать. И если это хоть кому-то непонятно, я с этого момента объявляю об этом во всеуслышание.
— Я… — начал было Алхун и умолк, осмысливая сказанное.
Сорхахтани между тем разливала чай: ей очень нужна была пауза. А еще она надеялась, что никто не видит, как от предательского дрожания ее рук чашки побрякивают друг о друга.
— Вы, безусловно, правы, — почти с облегчением произнес Алхун. — Прошу прощения, госпожа, что побеспокоил. И вы меня простите, моя повелительница.
Он снова поклонился Дорегене, только теперь уже поясным махом.
— Так что смотри у меня, Алхун, — сделав глоток чая, опять заговорила Сорхахтани. — Если снова вызовешь мое неудовольствие, я тебя обезглавлю. Ну а пока обеспечивай порядок в городе, как ты сейчас сказал. Потом, когда все обдумаю, я сообщу тебе подробности насчет похорон.
— Да, госпожа, — отозвался Алхун.
Мир прекратил свое дикое вращение, по крайней мере в этих покоях. Как он будет вращаться снаружи, начальник стражи пока не знал. Вполне вероятно, что тоже по-сумасшедшему.
— На закате в зал аудиенций приведешь всех девятерых тысячников: к этой поре вы все получите от меня дальнейшие указания. Я почти не сомневаюсь, Алхун, что наш драгоценный наместник — Чагатай-хан — замыслит напасть на Каракорум. Так вот, чтобы в городе даже ноги его не было, ты это понял?
— Понял, — кивнул Алхун.
— Вот и молодец. А теперь оставь нас, — взмахом руки повелела Сорхахтани.
Алхун аккуратно прикрыл за собой дверь, а Сорхахтани выдохнула с неимоверным облегчением. Дорегене сидела, безмолвно глядя на нее распахнутыми глазами.
— Вот бы все наши битвы удавались так гладко, — невесело усмехнулась Сорхахтани.
На север Байдур скакал с лихой, яростной гордостью в сердце. Субэдэй с Бату остались позади, впереди полная свобода действий. Правда, Илугей наверняка будет сообщать орлоку о каждом шаге, ну да и пусть: догляда он не боится. Отец обучил его всем тонкостям войскового подчинения и способам ведения боя — а ведь Чагатай, ни много ни мало, сын самого Чингисхана. Так что в неизведанную даль Байдур отправлялся вполне подготовленным. Да еще, если надо, следом идет запас, груженный на вьючных лошадей. Субэдэй разрешил не брать с собой повозки. Огромный табун, кочующий вместе с туменом, мог перевозить на себе все, кроме разве что громоздких частей от тяжелых катапульт.
Сложно было совладать с распирающей грудь хмельной радостью, скача во главе двух туменов через земли, которые и во сне не могли присниться. За день, по примерным подсчетам, войско покрывало по сто семьдесят гадзаров. Скорость важна — это дал ясно понять Субэдэй, — но оставлять у себя в тылу вражеские армии нельзя. Поэтому от Карпатских гор Байдур взял курс почти строго на север. Дойдя до нужной точки, он готовился повернуть свои тумены на запад и двинуться соразмерно с Субэдэем, круша все, что стоит на пути. Зачищать землю его люди начали, когда Краков оказался на западе, а город Люблин — непосредственно впереди.
Натянув поводья, Байдур с кривой ухмылкой оглядывал стены Люблина. Зимой природа спала, поля вокруг были черные, голые. Он спешился, чтобы на ощупь опробовать почву, помять в руке влажный липкий ком и уже потом ехать дальше. Земля хорошая, жирная. Только щедрая земля и лошади вызывали у Байдура азарт жадности. Золото и дворцы — пустой звук; так его учил еще отец. Название «Краков» Байдур впервые услышал от Субэдэя. Тоже, собственно, пустой звук, хотя неплохо было бы швырнуть польские воеводства к ногам хана. Может, успешного военачальника Угэдэй даже поощрит здесь земельными владениями, так что можно будет основать свое ханство. А что, в жизни и не такое бывает.
Перед отъездом Субэдэй дал Байдуру пергаментные свитки со всем, что известно об этих землях, но ознакомиться с ними было пока недосуг. Кто бы ни вышел навстречу, все равно падет, как колос, скошенный безжалостным серпом.
Байдур снова сел на лошадь и подскакал к городу ближе. До заката оставалось уже недолго, ворота скоро закроются. На подъезде он разглядел, что стены у города ветхие, латаные-перелатаные многими поколениями каменщиков. Местами бреши заложены даже не камнем, а деревом. Байдур улыбнулся. Как там говорил Субэдэй? Скорость и уничтожение?
Байдур обернулся к Илугею, невозмутимо сидящему в седле:
— Дождемся темноты. Один джагун людей полезет на стены с одного бока, отвлекая на себя их караульных. А другой полезет вон в те бреши и откроет ворота изнутри. Надо, чтобы к восходу все полыхало, как костер.
— Будет сделано, — сдержанно кивнул Илугей и поскакал передавать приказ молодого военачальника.
Глава 27
Байдур с Илугеем мчались по польским просторам с необыкновенной скоростью. Не успел пасть Люблин, как он уже торопил свои тумены к Сандомиру и Кракову. При таком темпе они на лету громили колонны врага, идущие освобождать города, что уже были взяты. Байдур вновь и вновь дивил местную шляхту: его двадцать тысяч опрокидывали польские отряды размером поменьше, после чего поголовно их истребляли. Именно такие приемы были в чести у Байдурова деда, а затем их ему детально воссоздал и отец Чагатай. Враг был вял и медлителен, а броски монголов в польских землях напоминали удары копья. Байдур знал, что в случае проигрыша пощады ему не будет ни от своих, ни тем более от чужих. При удачном для себя раскладе поляки сотрут его тумены в порошок. А потому сражаться на их условиях или выступать против их сводных сил он избегал. Звать подкрепление ему неоткуда, а потому своих людей Байдур расходовал бережно, с пониманием, что лучше воздержаться от той или иной схватки, чем положить на поле лишнее число своих воинов.
Имени воеводы, что вывел под стены Кракова полки нарядных латников и пехотинцев, он не знал. Разведчики доложили о войске в пятьдесят тысяч, на что Байдур лишь досадливо ругнулся. Задачи, поставленные Субэдэем для северного крыла, ясны, но самоубийство в них не входит. Между тем польский воевода не отступил за толстые стены, изготовившись к пассивной обороне города, что равносильно добровольному заточению в западню. Как и Москва, Краков был по большей части открытым, а потому достаточно сложным для защиты городом. Его сила состояла в многочисленной армии, что встала лагерем в ожидании атаки монгольских туменов.
Со своим передовым минганом Байдур подъехал на опасную близость к городу, осматривая войсковые построения и характер местности. Неизвестно, представляли ли поляки угрозу для Субэдэя, но сейчас речь шла о прямых обязанностях Байдура, ради которых он и был послан сюда на север. Он не должен допустить, чтобы эта армия соединилась с венграми. Но и просто удерживать ее здесь, возле Кракова, недостаточно. Орлок велел пронестись по этим землям огненным вихрем, вымести их дочиста, чтобы уже никакая вражья сила не двинулась отсюда на юг, оставаясь за спиной рыщущим волком. А если этих указаний ослушаться, то Субэдэю об этом враз донесут: уши у него наверняка тут есть.
Байдур взъехал на небольшой холм и отсюда оглядывал открывшееся взору море людей и лошадей. С расстояния было видно, что его присутствие обнаружили: сюда уже скакали во весь опор дозорные, угрожающе помахивая саблями. По флангам запрыгивали в седла конники, готовясь отражать бросок или что там еще замыслил неприятель. Как бы на его месте поступил отец? Нет-нет, что бы предпринял дед? Как бы совладал с таким множеством?
— Видно, этот город богат, коли собрал на защиту такую силу, — молвил за плечом Илугей.
Решение пришло быстро — настолько, что Байдур улыбнулся. У него с собой почти шестьдесят тысяч лошадей. Табун так велик, что на одном месте может оставаться не дольше дня: лошади вытаптывают и пожирают траву, как саранча, а сами тумены поедают все, что движется. Вместе с тем каждая навьюченная лошадь несет на себе запасы стрел и дротиков, горшки, провизию, инструмент и еще сотни необходимых в походе вещей и принадлежностей, вплоть до креплений и войлока для юрт. По крайней мере на оснастку Субэдэй не поскупился.
— Думаю, ты прав, Илугей, — откликнулся Байдур, взвешивая шансы. — Свой драгоценный город они намерены защитить, потому и собрались возле него плотной толпой. — Он ощерился. — Если они соблаговолят толпиться в одном месте, то тем лучше для наших стрел.
Молодой военачальник развернул лошадь и поскакал прочь, игнорируя ретивых шляхтичей, что, пока он стоял на холме, пустились вдогонку и теперь уже настигали. Когда один из них в азарте погони вырвался вперед, Байдур на скаку слитным движением вынул стрелу, приладил к луку и отпустил тетиву. Выстрел получился гладким: всадник кувыркнулся с коня. Оставалось надеяться, что это добрый знак.
Крики и гиканье дозорных остались позади: оторваться далеко от своих они все равно не посмели. Мысли сейчас были заняты другим, а именно — стрелами. Вместе с навьюченным на лошадей запасом их почти два миллиона — в связках по тридцать и шестьдесят штук, гибких, прямых, с остро заточенными наконечниками. Но и при этом изобилии Байдур предусмотрительно забирал с поля боя и чинил все, что можно снова пустить в ход. После лошадей это, возможно, его самый драгоценный запас. Байдур посмотрел на солнце и кивнул. Время еще раннее, но расходовать день понапрасну недопустимо.
Король Болеслав, великий герцог Краковский, постукивал боевой рукавицей по луке седла. Он напряженно глядел туда, где сейчас взбухала туча пыли. От каменного топота тысяч лошадей глухо выла земля: это близилась монгольская орда. Болеслав восседал на мощном сером жеребце такой породы, что запряги его в плуг — будет пахать весь день без устали. Одиннадцать тысяч латников стояли в готовности покончить с захватчиком раз и навсегда. Слева в надетых поверх доспехов красно-белых сюркотах расположились французские рыцари-тамплиеры. Слышно было, как они возносят молитвы. Выстроились на изготовку тысячи лучников, но что еще важнее, у Болеслава имелись в наличии копьеносцы — вон они, способные своими тяжелыми пиками остановить конный бросок. С такой армией вполне можно быть уверенным в успехе дела. На то рядом и гонцы, которых великий герцог готовился отрядить с вестью о победе своему кузену в Легнице. Быть может, когда он своим доблестным деянием спасет страну, собственная родня наконец признает его полновластным правителем Польши.
Разумеется, влезет со своими препонами святая церковь. Ей, как всегда, предпочтительно, чтобы польская шляхта расходовала силы почем зря на междоусобицы, грызню и тайные убийства, а она тем временем будет жиреть и богатеть. Всего с месяц назад его кузен Генрих пожертвовал круглую сумму серебром на монастырь для нового ордена доминиканцев. Болеслав поморщился от ревнивой мысли о барышах и бенефициях, которые теперь причитаются братцу Генриху. Это не считая индульгенций. В семье только о том и разговору.
В неслышных своих мыслях Болеслав вознес молитву, исходящую от него самого:
«Господь Вседержитель. Если я нынче выйду победителем, то построю в своем городе женский монастырь. Поставлю там на алтарь золотой потир и реликвию найду такую, что паломники будут стекаться со всего христианского мира. А по тем, кто погибнет, отслужу мессу. Клянусь тебе в моей верности. Даруй мне победу, и вознесется тебе над Краковом песнопение благодарственное».
Болеслав сухо сглотнул и потянулся к бутылочке с водой возле седла. А сердцу все-таки тревожно. К тому же тоскливую муть на душе вызывают сообщения дозорных, если им верить. Понятно, что они склонны преувеличивать, но уже не один из них по возвращении докладывал о конной орде вдвое большей, чем его полсотни тысяч, — прямо-таки неоглядное море коней и жутких узкоглазых варваров с луками и копьями, что торчат как лес густой. Понемногу начинал напоминать о себе мочевой пузырь, заставив Болеслава еще раз поморщиться. Ну да ладно, пусть поганые псы только сунутся. Господь да скажет свое слово, и они изведают мощь его карающей десницы.
Вдали уже обозначилась темная масса вражьих полчищ. Они все ближе, разливаются по земле великим множеством, хотя не таким уж неисчислимым, как сообщали дозорные. Однако кто знает, сколько их еще там. Из Московии о враге Болеславу поступило всего одно донесение, но уже в нем предупреждалось, что монголы по своей хитрости — сущие дьяволы: честному бою предпочитают всяческие засады и фланговые удары. Но нерешительность Болеслава развеялась вместе с тем, как взяли свои пики на изготовку его славные копейщики. Монгольская конница мчалась прямо на их ряды, словно рассчитывая продраться сквозь них галопом. От опасения, что в его боевой диспозиции что-то упущено, Болеслава прошиб пот. Было видно, как готовятся к встречному броску рыцари-тамплиеры, пока еще в безопасности за незыблемыми рядами страшноголовых кольчужников. Вот накренились тяжелые пики, толстыми задними концами упершись в землю. Нет, эти остановят кого угодно; вспорют любого, невзирая на быстроту и неистовость натиска.
Монголы шли широким крылом глубиной не более полусотни. Приблизившись, они дружно вскинули луки и дали залп. Тысячи стрел взметнулись в воздух над построением копейщиков. Болеслава охватил невольный ужас: щиты у солдат были, но они их побросали ради того, чтобы встретить неприятеля пиками.
По полю пронесся звук разящих людей стрел, а за ним раздались людские вопли. Попадали сотни, а стрелы все сеялись — и разили, разили…
Между каждой тучей пущенных стрел можно было насчитать двенадцать ударов сердца; а впрочем, сердце металось, так что ему веры нет. На вражеский шквал его лучники ответили собственным залпом, и Болеслав замер в ожидании, а затем разочарованно увидел, что стрелы до монголов не долетают. Как им удается стрелять на такое расстояние? Его лучники бьют исправно, в этом сомнений нет, но если они не могут дотянуться до врага, то какой от них толк?
По рядам разрозненно понеслись приказы. Многие из копейщиков бросали громоздкое оружие и подхватывали щиты, в то время как другие пытались как-то удерживать их с копьями одновременно; в итоге не получалось ни того ни другого. С растерянным проклятием Болеслав обернулся на предводителя тамплиеров, который сейчас буквально рвался с поводка. Рыцари готовы были ринуться в атаку, но путь им все так же преграждали озабоченные своей защитой копейщики, сквозь которых невозможно было прорваться к врагу. В некоторых местах пехотинцы хаотично отодвигались, и тогда тамплиеры все же проносились мимо, хотя попробуй сохрани ровность строя, когда под ногами путаются люди и косыми шипами торчат пики, а сверху в поднятые щиты хлещут вражеские стрелы. Да еще трупов столько, что о них запинаются кони.
Болеслав надтреснуто выкрикнул бранное слово. Вскинули головы гонцы, но он обращался не к ним. Всю свою жизнь Болеслав провел в войсках. Им, а также битвам и победам, которые одерживал, он обязан своим нынешним положением. Но то, что герцог видел сейчас, — откровенное издевательство над всем, что именуется здравым смыслом. Направляющей структуры у монголов как будто не было. Не было четкого центра, который регулирует все движения. Именно на него и можно было направить всю мощь рыцарского удара. И в то же время это не сброд, где каждый в общей сутолоке рубится сам за себя. Вовсе нет, монголы двигались и атаковали так, будто ими руководят множество направляющих рук: накатывали, жалили и откатывались, как неожиданно умный пчелиный рой, в котором каждая небольшая группа совершенно независима. Казалось бы, безумие, но все обстояло именно так: и в броске, и в гибком отражении любой встречной угрозы.
На одном из флангов тысяча монгольских воинов пристегнула свои луки к седлам и похватала копья, превратив обходной маневр в вероломный бросок на щиты копейщиков. Офицеры Болеслава не успели глазом моргнуть, как монголы уже отскочили назад и снова взялись за луки. Копейщики в ярости взревели и подняли свои пики, а в ответ в них издевательски полетели все те же стрелы: не зевайте, ротозеи!
Болеслав в безмолвном ужасе видел, что такая же картина наблюдается на всем протяжении копейного строя. Сердце его встрепенулось, когда за позицию копейщиков дружней стали прорываться тамплиеры, криком требуя расступиться и перескакивая через убитых и раненых. Вот эти сделают из хаоса порядок, это их, черт возьми, миссия.
Сколько сотен пехотинцев у него убито, Болеслав не знал. На беду, во вражеской атаке не было передышки — нет возможности перестроиться и оценить тактику неприятеля. Пока герцог над этим раздумывал, последовали еще два залпа стрел, теперь уже прицельные, с близкого расстояния, в тех, кто пренебрег щитом и предпочел пику. Число вопящих и копошащихся на земле раненых все росло, но уже набирали медленный, уверенный, безостановочно грозный ход тамплиеры, вызывая должный трепет у тех, кто за этим наблюдал. Болеслав, сжав кулаки, завороженно смотрел, как рыцари, выбравшись за пределы потерявшего стройность пехотного построения, направляют на врага своих тяжелых коней, выравнивая строй на скаку. Таких не остановит ничто на свете.
Лобовой удар рыцарей поверг монголов в замешательство. Их более мелкие лошадки отлетали, а некоторые под превосходящим весом так и опрокидывались. Монгольские всадники в падении с них соскакивали, но их тут же засекали лопасти двуручных мечей и топтали конские копыта. Под восторженно-пристальным взглядом Болеслава враг начал прогибаться, а затем и отходить. Гладкий до этих пор натиск начал пробуксовывать, стопориться, построение теряло свою стройность, а атака — напор. Монголы торопливо пускали стрелы, но от стали доспехов они отскакивали, а некоторые так даже переламывались. Чувствовалось, что битва приобретает удачный оборот. Болеслав криком подбадривал славных рыцарей.
Тамплиеры крушили монголов с победным ревом. За плечами у этих железных людей были битвы с сарацинами в глинистых полях от Иерусалима до Кипра. Враг впереди должен быть разбит и опрокинут; с этой целью они пришпоривали своих могучих коней и рвались вперед, в галоп. Их атака по мощи напоминала неостановимый удар молота, разбивающий армию неприятеля напополам, открывая путь к центру, на горе и погибель вражьему королю-полководцу. Монголы под натиском проминались. Сотни их разворачивались и пускались наутек, едва успевая оторваться от смертоносного двуручного меча или тяжелой пики. Так тамплиеры скакали с полмили, гоня перед собой все, что только можно.
Байдур властно воздел руку. Право выбирать для этого момент принадлежало ему. Вдоль строя тотчас полетели приказы. Двадцать знаменосцев вскинули желтые флажки и прокричали команды сотням-джагунам. Приказы прошли по десяткам. Через глаза и уши они разлетались, как огонь по соломе, в считаные секунды. Хаос в мгновение ока сменился порядком. Джагуны откатывались на фланги, давая рыцарям лететь вперед без сопротивления. Кое-кто впереди все еще скакал, маня тамплиеров за собой, но фланги быстро уплотнялись, и воины там брали на изготовку луки.
От пехотинцев с их зловещими пиками рыцари оторвались далеко. В атаку их поскакало примерно десять тысяч — силища, привычная к своим победам. В монгольские тумены они впахались глубоко, и вперед их вели вера и самоуверенность. Сквозь прорези в своих забралах рыцари-французы видели хаос неприятельского отступления и исправно крушили мечами все, до чего можно было дотянуться. Скачущие впереди лошади шарахались куда-то вбок, влево и вправо, но рыцари продолжали лететь вперед в намерении пробиться сквозь неприятеля и добраться до его вожака, кем бы он ни являлся.
С обеих сторон монгольские лучники прекратили свою испуганную крикотню и положили стрелы на тетиву. Они со спокойной решимостью намечали себе цель, цепко следя раскосыми глазами за мчащимися шеями могучих боевых коней. Спереди животные защищены броней. Со стороны же их шеи или голы, или прикрыты тканью, на бегу топорщащейся складками.
Байдур рубанул рукой по воздуху. Все желтые флаги одновременным движением качнулись. Звякнули тетивы, высвобождая заряд полного натяжения и посылая жужжащие стрелы в цель — несущуюся мимо массу лошадей. Вблизи попасть в них было совсем нетрудно, и уже с первыми выстрелами кони с диким ржанием валились с пронзенными глотками. Брыкаясь, они кричали, как люди. Из ноздрей пенными толчками хлестала кровь. В отличие от людей лошадей природным наездникам было жалко, но они, морщась, вынимали из колчанов стрелы одну за одной и пускали куда надо.
Рыцари гневно вопили. Те, кого стрела пока миновала или в кого попала всего один раз, стремились вывести своих коней из насылаемого с обеих сторон черного вихря. У раненых коней, проседающих под тяжкой ношей, мучительно подкашивались ноги. Сотни их внезапно заваливались на скаку, топча или придавливая своих громоздких седоков, которые, оглушенные падением, пытались шатко подняться на ноги.
Какое-то время тамплиеры, невзирая на потери, продолжали бросок. Повернуть недюжинный вес коней и доспехов в сторону было не так-то просто, но среди растущей мясорубки Байдур расслышал, как кто-то из вражеских латников подает приказы. Этот командир моментально сделался для лучников приоритетной мишенью. Лошадь его пала, утыканная стрелами, а сам всадник покатился по земле с торчащим из шлема оперением. Помятое забрало заклинило, и он фактически ослеп. Видно было, как рыцарь отчаянно, но тщетно силится стащить с себя шлем.
Неожиданно тамплиеры сменили тактику: бросили своих коней влево и вправо, прямо на стреляющих с седел лучников. Число двинувшихся на фланги было примерно равным: каждый всадник брал в противоположную сторону за впереди идущим — великолепный, слегка парадный маневр, которого монголы прежде не видели. Байдур был под впечатлением. Скачка перерастала в противоборство рыцарей со своими истязателями — единственный шанс уцелеть в бойне, в которую обратился их прежде безостановочный бросок. Скорость тамплиеры утратили, но доспехи их были крепки, а сами рыцари — еще не измотаны боем. Обоими концами пик они крушили нукерам ребра, а затем в ход пошли длиннющие мечи, секущие головы не хуже бритвы.
Монгольские всадники гарцевали вокруг на своих лошадках, более мелких и не таких мощных, но несравненно более прытких и вертких, чем у этих закованных в сталь гигантов, в которых к тому же можно бить прицельно. Что монголы и делали: отскочив от пыхтящего в железном коконе латника, накладывали стрелу и выстреливали в любую щель или незащищенное место. Лопасть двуручного меча вхолостую просвистывала в том месте, где еще мгновение назад крутился на своем коньке скалящийся нукер в лисьей шапке.
Слышно было, как воины посмеиваются: верный признак облегчения. Сама величина рыцарей и их коней вызывала невольный страх. От взмахов их мечей кожу обдавало леденящим ветерком. Когда латники попадали, удар был ужасающий, подчас разваливающий надвое. Вон один из рыцарей в рваном красно-белом табарде[44] рубанул с такой силой, что начисто отмахнул нукеру ногу вместе с бедром, заодно пробив бок лошади. Но воин и в смерти оказался стоек: ухватил рыцаря и в падении совлек его с коня.
Град стрел с флангов постепенно редел, превращаясь в месиво из вопящих людей и лошадей, раздробленное на тысячи отдельных поединков. Байдур разъезжал взад и вперед, следя за боем. Вон один из латников покачнулся на ногах и скинул с себя помятый шлем; открылись длинные черные волосы, прилепленные потом к голове. Байдур подъехал и ударом исподтишка рубанул, чувствуя, как отдача тугой искрой пронеслась по руке в плечо.
Натянув поводья, он отъехал назад, стараясь одновременно отслеживать ход сражения. В броске Байдур, понятно, не участвовал. Если его срубят, бремя командования падет на одного Илугея. Байдур привстал в стременах, озирая картину, которой ему не забыть никогда. По всему простору поля с его туменами сражались латники в серебристых доспехах. Их щиты, помятые и пробитые, валялись там же, где падали сраженные. Счет убитых шел уже на тысячи. Держались латники стойко, отступать не думали, но не менее славно бились и нукеры, норовя клинками тыкать в забрало. Внизу под ними сражались безлошадные, криками подбадривая своих. Страха в них не было, а напрасно. Потому что устрашиться — самое время. Неудивительно, что тыл атаки уже сворачивается, превращаясь в хаотичную массу; еще немного, и она повернет, ринется назад к своим пехотинцам возле Кракова. Байдур отдал новые приказы, и за ним двинулись восемь минганов, навесом пуская стрелы в рыцарей, погоняющих своих усталых коней. На островок мнимой безопасности позади копейщиков из них возвратятся немногие.
Болеслав в отчаянии смотрел, как цвет благородного сословия гибнет буквально у него на глазах. Скажи кто, что подобное может произойти с рыцарями-тамплиерами, он бы не поверил. А эти стрелы! Их сила и точность просто потрясали. На поле сражения он никогда не видел ничего подобного. Ни он, ни вообще кто-то в Польше.
Надежда герцога несколько всколыхнулась, когда задняя часть колонны стала возвращаться к городу. Самого масштаба потерь он не наблюдал, а потому у него отвисла челюсть, когда он увидел, как выкошены их ряды, как они оборваны и измяты в сравнении с той блистательной силой, что до этого выезжала на бой. Монголы теперь наседали сзади, настырно пуская свои адские стрелы так, будто рыцари были не более чем болванами, служащими в качестве мишеней.
Чтобы прикрыть их отступление, Болеслав выслал на подмогу полк, вынудив монголов остановиться. Пропыленные, потрепанные остатки тамплиеров изможденной рысцой въехали внутрь. Из рыцарей почти каждый был с ранениями. В тех местах, где к ранам прилегала вогнутая ударами броня, тело неимоверно саднило. На приближение туменов герцог обернулся с плохо скрытым ужасом. «Наконец-то можно пустить в ход пики», — подумал он. Щита из кавалерии больше нет, и неприятель теперь станет прорываться к Кракову сквозь пеший строй. Копейщикам он выкрикнул команду поднять пики, однако броска не последовало. Вместо этого опять посыпались стрелы, как будто рыцари и не скакали на врага и как будто у монголов для расправы было все время на свете.
За холмами и синей полосой дальнего леса уже садилось солнце. Секунда, и в серого коня герцога впилась стрела, от которой тот взбрыкнул. Еще одна угодила в щит, да так, что тот под отдачей больно стукнул по груди. На герцога наползал душный липкий страх. Краков ему, похоже, не спасти. Рыцарей уже не больше горстки, осталась одна пехота. Надо как-то спасать собственную жизнь. По сигналу Болеслава герольды на поле боя протрубили отход.
Свет убывал, а монголы все стреляли и стреляли по отступающим копейщикам. Измотанные тамплиеры выстроились перед воинством тонкой линией, принимая стрелы на свои доспехи, чтобы помешать превращению отступления в беспорядочное бегство.
Болеслав кинул коня в галоп. Рядом, потупив взор, ехали гонцы. Поражение гнетом висело над всеми — поражение и страх. Вместо того чтобы слать победные реляции, герцог теперь сам направляется к своему кузену Генриху с униженной просьбой явить милость и снисхождение. Скакал Болеслав молча, наблюдая перед собой игру длинных теней. Доблестных французских тамплиеров монголы изничтожили, а ведь это была самая великая сила из всех, какие ему известны. Кто мог остановить захватчиков, как не военно-рыцарские ордена? А ведь эти рыцари сражали в Святой земле орды еретиков-магометан, отвоевывали у них Иерусалим… То, что их перебили всего лишь за какой-то день, потрясло Болеслава до глубины души.
Позади лютыми волками завывали монголы. Целые сотни их стремительными бросками налетали сзади и убивали тех, кто хотел одного: отступить и укрыться. Стрелы продолжали падать, даже когда начал сгущаться сумрак. Людей, наскакивая, выволакивали из седел сзади и, схватив, убивали под глумливый хохот. Да еще перед тем как убить, норовили пнуть или отвесить тумака.
Когда стемнело окончательно, Байдур с Илугеем наконец отозвали свое воинство назад. Город Краков лежал впереди нагой и беззащитный, и монголы с восходом луны повели к нему коней неторопливо, шагом.
Было холодно. Медно-золотая луна заливала местность бледным отчетливым светом. Ямской гонец во весь опор гнал по пыльному большаку. Он был измотан. Глаза слипались, а поясницу то и дело простреливала резкая боль. На миг его охватил внезапный страх: он забыл, сколько станций проскакал за сегодня — две или три? Каракорум остался далеко позади, но гонец помнил, что драгоценное содержимое сумки должен передать в целости и сохранности. Что ему дали, посланец не знал, пояснили только, что эта вещь дороже всей его жизни. Человек в Каракоруме, прибывший из темноты, подал письмо и непререкаемым тоном отдал приказания. Он еще не успел договорить, как гонец уже отправился в путь.
Внезапно дернувшись, гонец понял, что сейчас чуть не соскользнул с седла. Тепло лошади, дробная ритмичность копыт, звяканье бубенцов — все это убаюкивало. Это уже вторая ночь без сна, и в компании только дорога да эта вот лошадь. Посыльный молча прикинул. Он миновал уже шесть ямских станций, на каждой из них меняя лошадь. На следующей надо будет передать сумку с рук на руки, или есть риск упасть прямо на тракте.
Вдалеке показались огни. Колокольчики там, разумеется, услышали. Уже ждут его со свежей лошадью, сменным гонцом, бурдюком архи и медом для подкрепления сил. Да, надо, чтобы был сменщик. А то усталость такая, что впору свалиться. Сил больше нет.
Въезжая на каменный двор среди бог весть какой глуши (вот сколь велики сила и могущество хана), посланец замедлил галоп до рыси. В окружении работников яма он перебросил ногу через седло и устало кивнул своему сменщику, совсем еще мальчишке. Помимо письма в сумке, надлежало передать еще и устное указание. Как там ему говорили? А, вспомнил.
— Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, — передал он приказ. — В руки лично Гуюку, и никому более. Повтори.
Гонец выслушал наказ, который новый ездок повторил взволнованным голосом. Сумка перешла из рук в руки — священный груз, раскрыть который до прибытия в конечное место назначения немыслимо. На дворе стоял какой-то камень, служащий, очевидно, подпоркой при усаживании на лошадь. На него посланец опустился с отрадной расслабленностью, провожая своего сменщика сонным взглядом из-под полузакрытых век. Так быстро и далеко в своей жизни он еще не ездил. Что же там такого уж важного? На этом гонец упал, раздавленный сном.
Глава 28
Погребальный костер хана был сооружением грандиозным, высотой в половину стоящей позади дворцовой башни. Возвели его споро, из огромных запасов кедрового дерева, что хранились по подвалам дворца. Обнаружились они там в соответствии с письменными указаниями Угэдэя. К своей смерти хан готовился загодя, и каждый этап церемонии расписал во всех подробностях. В запечатанном пакете, который Яо Шу предоставил Дорегене, были и другие письма. Одно из них, личного характера, оставило ее в слезах. Его Угэдэй написал перед отправлением в цзиньский поход, и оно ранило вдову в самое сердце своим веселым, слегка бесшабашным духом. К смерти он готовился, но кому из нас дано понять, каково оно — уходить в мир иной, а другим, тем, кто остается, доживать потом свой скорбный век уже без твоего голоса, запаха, прикосновения. Все это теперь — только в письмах Угэдэя и воспоминаниях Дорегене. Могилой хана должен был стать сам Каракорум, а пепел Угэдэя предстояло поместить в хранилище под дворцом, где он и останется навек. Темугэ стоял на зеленой траве в одеянии золотистого шелка с синим подбоем. Неотвязно болела спина, и чтобы глядеть на верхотуру костра, ему приходилось напрягаться. По сыну своего брата он не убивался, а когда побежало первое пламя, обугливая дерево и пуская в воздух ароматный дым кедровых ветвей, разносящийся на множество гадзаров, он сцепил за спиной руки и глубоко задумался о сущем.
Ум Темугэ бродил в прошлом, а сам он сейчас состоял при исполнении долга, под тысячами взглядов. Бурное изъявление горя в традиции его народа как-то не входило, хотя в толпе работного люда, сошедшегося сюда со всего Каракорума, у многих были заплаканные глаза. Город лежал опустевшим, как будто жизнью не был наделен никогда.
На этом кострище возлежал сын Чингисхана — сын брата, которого Темугэ любил и страшился, ненавидел и одновременно боготворил. Он уж толком и не помнил, как им в детстве приходилось скрываться от своих преследователей. Это было давно, хотя до сих пор иногда во сне являлся тогдашний холод и неутолимый, грызущий голод. Мысли старика частенько возвращались в юность, но уютом она не отличалась. Тогда у него было четверо братьев. Тэмуджин, что назвался выспренним именем Чингисхан; Хачиун, Хасар и Бектер. Темугэ пытался припомнить лицо Бектера, но все никак не получалось. Была еще сестра Тэмулун, но и ее образ стерся из памяти.
Темугэ подумал о ямском письме, которое утром показал ему Яо Шу. Оно извещало о смерти Хачиуна, и Темугэ попытался заглянуть внутрь своего горя, попробовать его на глубину. Но горя там не было. Они уже много лет как жили порознь, разлученные и затерянные в трудностях, заботах и досадных мелочах жизни, что замутняют чистоту отношений. Теперь лишь они с Хасаром остались живыми свидетелями невзгод, окружавших тех семерых совсем еще детей, что прятались в тесной норе урочища. Только они и могли сказать, что там было с самого начала. Теперь они оба старики, у Темугэ вон все косточки ломит каждый день.
Он поглядел мимо набирающего силу и яркость огненного столпа и увидел Хасара, стоящего с поникшей головой. Когда-то в молодости они вместе перешли границу Цзиньского царства и повстречали Яо Шу. Тот был всего лишь странствующим монахом, ждущим предначертанной ему будущности. Теперь уж и представить сложно, как они тогда были сильны и полны жизни. Темугэ отметил, что Хасар сильно сдал. Из-за оплывших брыл и шеи голова его кажется чересчур большой. И вид явно нездоровый. Сам не зная почему, Темугэ пошел к брату, и они кивнули друг другу, два старика, задержавшиеся на этом свете.
— Никак не ожидал, что он уйдет прежде меня, — пробормотал Хасар.
Темугэ поглядел на него с грустным пониманием, и Хасар под его взглядом пожал плечами.
— Стар я, а те комья в плече у меня все растут. Не ожидал, что он, молодой еще, уйдет раньше, чем наступит мой черед. Только и всего.
— Надо тебе их вырезать, брат, — заметил Темугэ.
Хасар поморщился. Он уже больше не мог носить доспехи, чересчур прилегающие к больным местам. Каждую ночь эти наросты, казалось, все взбухают под кожей, как гроздь винограда. Про те из них, что под мышкой, он уж и не говорил. К ним лучше и не притрагиваться, чтобы не завыть волком. Хотя мысль о кромсающем плоть ноже была еще невыносимей. «И дело здесь не в трусости», — внушал он себе. Просто со временем это все должно или пройти, или окончательно доконать, третьего не дано.
— Прискорбно, прискорбно мне было услышать о Хачиуне, — сказал Темугэ.
Хасар прикрыл глаза, превозмогая боль.
— Стар брат уже был для похода, — признался он. — Я ему это говорил. Ну да он уперся, ни в какую. Как бог, говорит, положит… Ох, как я по нему тоскую!
Темугэ с пытливым интересом на него посмотрел:
— Ты не христианином, часом, заделался на старости лет?
Хасар с грустинкой улыбнулся:
— Для меня уже поздненько. Просто слушаю иногда их россказни. И знаешь, что я обнаружил? Шибко уж много они пригрожают. То за то, то за это — сразу в ад. А рай у них, по рассказам, какой-то скучный. Пресный. Я как-то спросил одного из монахов, есть ли в раю лошади, а он знаешь мне что ответил? Их, говорит, тебе там самому не захочется. Нет, ты представляешь? Мне там что, на их ангелах верхом ездить, что ли?
Темугэ видел, что брат говорит, чтобы как-то приглушить свою тоску по Хачиуну. Он еще раз вгляделся в свое сердце на предмет какого-нибудь сочувствия, и опять обнаружил там лишь пустоту. Это настораживало.
— Я тут как раз думал о том урочище в холмах, где мы все прятались, — поделился Темугэ.
Хасар покачал головой:
— Трудные то были времена. Но мы выжили и всё преодолели. — Он оглядел город за рыжими космами огня, скрывающими тело хана. — Если б не наша семья, этого дворца не было бы и в помине. — Старый воин вздохнул. — Странно и вспоминать: ведь были времена, когда не было ни державы, ни нашего единого народа. Для жизненного срока одного человека это, должно быть, многовато. Все-таки видали мы, брат, и славные дни, несмотря на наши расхождения.
Темугэ предпочел отвернуться, чтобы не ворошить не вполне безоблачное прошлое. В пору своей молодости он несколько лет был завзятым сторонником того, кто принес родне великую боль и чье имя в державе больше не упоминалось. В те годы Хасар был ему чуть ли не врагом, но теперь это все схлынуло, позабылось.
— Тебе бы надо все это записать, — неожиданно сказал Хасар, кивнув в сторону погребального костра. — Как ты сделал про Тэмуджина. Вот так взять все и изложить, для памяти.
— Сделаю, брат, — сказал Темугэ. Он снова поглядел на Хасара и отчетливо, без прикрас увидел, какой у него вид. — Ты выглядишь больным, брат. Я бы на твоем месте их вырезал.
— Да? — хмыкнул Хасар. — А ты-то что в этом смыслишь?
— Я знаю, что лекари могут усыпить тебя черным зельем, и ты не будешь чувствовать боли.
— Я боли не боюсь, — сердито отмахнулся Хасар. Но при этом в его взгляде сквозило любопытство, и он даже повел здоровым плечом: — Может, так и поступлю. А то бывают дни, когда у меня правая рука вообще не шевелится.
— Если Чагатай нагрянет сюда, в Каракорум, она тебе понадобится, — усмехнулся Темугэ.
Хасар кивнул, потирая левое плечо.
— Вот кого я хотел бы видеть со сломанной шеей, — мечтательно проговорил он. — А ведь я присутствовал при том, как Тулуй расставался с жизнью. И что мы за это получили? Всего несколько жалких лет. Если мне доведется увидеть, как Чагатай с победным видом въезжает в эти ворота, то лучше бы мне до этого умереть во сне.
— Он будет здесь раньше, чем Гуюк и Субэдэй, — кисло заметил Темугэ. — Это единственное, что нам известно наверняка.
Он тоже не пылал любовью к этому выпестованному братом невеже. Уж при ком, а при Чагатае библиотек здесь не будет, равно как духа учености и благовоспитанных книгочеев на улицах. Такому город спалить — сущий пустяк, только бы лишний раз себя проявить. В этом отношении Чагатай был сыном своего отца. Темугэ зябко поежился, внушая себе, что это от ветра. Пора бы всерьез задуматься над тем, как до приезда Чагатая вывезти наиболее ценные свитки и книги, пока не будет уверенности, что они в безопасности и к ним проявляется должное почтение. Сама мысль о Чагатае бросала в пот. Нет, второго Чингисхана мир не потянет. Он едва оправился от первого.
Половецкий хан Котян переправлялся через Дунай на небольшом ялике, на веслах которого сидел угрюмого вида лодочник. Ялик несся, едва касаясь темной воды. От пронзительной сырости холодного сумрака половец плотнее кутался в плащ и все думал, думал. Похоже, от судьбы и впрямь не уйдешь. Требовать у Котяна людей король имел все основания. Венгрия дала ему прибежище, и хан какое-то время думал, что и вправду спас свой народ. Когда горы остались позади, он посмел надеяться, что монгольские тумены так далеко на запад не пойдут. Прежде они этого действительно не делали. И вдруг Золотая Орда с ревом перекатывается через Карпаты, а от мирного пристанища не остается камня на камне…
За приближением берега Котян наблюдал с неприязнью: сейчас ступать с лодки в гадкую чавкающую жижу, черпая полные сапоги. Он спрыгнул в прибрежное мелководье; ноги, само собой, тут же увязли. Лодочник буркнул что-то неразборчивое и взыскательно изучил поданную монету, намеренно демонстрируя свое неуважение. Рука Котяна под плащом непроизвольно потянулась к ножу: сейчас взять и чиркнуть по этой роже, чтобы знал, как и с кем разговаривать. Но затем он свою попытку неохотно оставил. Лодочник погреб прочь, поглядывая с надменно скривленным ртом. С безопасного расстояния он что-то выкрикнул, хотя что именно, Котян не разобрал.
Такая вот история и с Будой, и с Пештом. Половецкий народ пришел сюда с незлобивым сердцем, принял по требованию своего сюзерена крещение, и все усилия прилагал к тому, чтобы эту новую веру воспринимать как свою собственную, хотя бы ради выживания. Как народ, половцы понимали: ради того, чтобы остаться в живых, и не на такое пойдешь, — и к своему хану отнеслись с доверием. Никто из христианских служителей здесь не счел странным, что вот так целый народ вдруг в одночасье загорелся желанием принять сердцем Христову веру.
Тем не менее этого для обитателей городов короля Белы оказалось недостаточно. Уже с первых дней поползли слухи и пересуды, что эти пришельцы тащат за собой одни несчастья. У кого-то из селян издохла свинья, а виной тому, понятно, одна из темноволосых смуглых женщин, что навела на нее порчу. Перепрыгивая по камням вдоль берега, Котян презрительно сплюнул. Или вот с месяц назад местная девушка-венгерка обвинила двоих половецких парней в том, что они поймали ее и обесчестили. Поднялся шум, за ним бунт, который со всей безжалостностью подавили солдаты короля Белы, но ненависть так и осталась кипеть под покровом. Мало кто полагал, что та девица врет. В конце концов, ничего иного от этих гнусных кочевников люди в своей оседлой среде и не ожидали. Ведь у них, половцев, нет корней, и верить им нельзя: только и умеют что воровать, убивать да еще осквернять нечистотами чистую реку.
Приютивших его хозяев Котян ненавидел почти так же, как те ненавидели его, причем прилюдно, перед его соплеменниками. Оглядывая сейчас становище из шатров и лачуг, жмущихся к реке, он желчно подумал, что занять меньшее по площади место у них все равно не получилось бы. Король обещал, что выстроит новый город или, может, расширит два или три из уже существующих. Он что-то говорил об особом поселении для половцев, где они смогут спокойно жить сами по себе, не мешаясь с местными. Быть может, Бела и сдержал бы свое обещание, но тут, как назло, нагрянули тумены монголов. А впрочем, Котян уже начинал сомневаться в искренности слов короля.
Каким-то образом угроза со стороны монголов лишь усилила напряжение между венграми и народом Котяна. Нынче его соплеменники и по улице не могли пройти без того, чтобы им не плюнули под ноги или не толкнули кого-нибудь из их женщин. Что ни ночь где-нибудь в канаве находили труп с перерезанным горлом, а то и не один. Если убитый оказывался половцем, от наказания преступники как-то уходили, но если это был венгр, то соплеменников Котяна местные судьи и солдаты вешали в назидание парами. Неважнецкая награда для двухсот тысяч новоиспеченных христиан. Иной раз Котян просто недоумевал: что же это за вера, которая на словах исповедует добро, а на деле столь жестокая?
На загаженном берегу вонь действительно стояла такая, что не продохнуть. Зажиточные горожане Буды вопросы слива и удаления отходов решили очень хорошо. Даже в бедных кварталах Пешта на углах стояли полубочки, которые ночами вывозили золотари. У половцев с их шатрами не было под рукой (или под другим каким местом) ничего, кроме реки. Они старались поддерживать в ней чистоту, но на таком коротком ее участке их здесь просто слишком много. Среди соплеменников уже расползались болезни: целые семьи мерли от красной сыпи на коже (в родных краях такого недуга не встречалось отродясь). Вообще жизнь тут — как в неприятельской осаде. Но король попросил помочь армией, а это дело чести, Котян ведь дал свое ханское слово. В этом король Бела рассудил о нем правильно. Однако, спинывая в воду камешек, Котян подумал, что есть пределы и его ханской чести. Отправлять ли ему свой народ под вражеские стрелы за столь сомнительную плату? За всю жизнь он не нарушил данное слово ни разу. Временами, когда хан мучился от голода или недомогал, это было единственное, чем он мог подпитывать свою гордость.
Котян направлялся в город Пешт. Сапоги были тяжелы от налипшей глины и нечистот. Жене он обещал, что на обратной дороге купит мяса, хотя торговцы наверняка вздуют цены при виде половецкого хана. Котян пошел быстрее, придерживая рукоять меча. В такой день задевать его самолюбие было опасно. Следующий день наверняка сложится иначе, но пока в свои движения и действия можно допустить немного гневливости: она согревает.
При подъеме на грязный взвоз, из которого выходила череда купеческих лавок, образующая собой улицу, Котян услышал, как недалеко о землю что-то треснуло. В ушах гудел ветер, и он с зоркой настороженностью поднял голову, прислушиваясь. Перед мясной лавкой задыхалась в чаду лампа, но деревянные ставни раздаточного окна уже закрывались. Котян выругался и перешел с шага на бег.
— Эй, погодите! — выкрикнул он.
Хан не сразу заметил двоих возящихся мужчин, пока те не упали ему буквально под ноги. Котян машинально выхватил меч, но мужчины сейчас сосредоточенно тузили друг друга. У одного был нож, а другой удерживал противника за руку. Что именно здесь происходит, понять нельзя. Котян настороженно вскинул голову, когда невдалеке послышались еще какие-то крики. Голоса были злые, и в Котяне ответно тоже всколыхнулся гнев. Кто знает, что здесь произошло в его отсутствие? Еще одно изнасилование, или там просто поносят кого-то из его соплеменников? Пока он колебался, мясник наконец окончательно замкнул ставни, накинув с внутренней стороны засов. Котян загрохотал по ставням кулаком, но безуспешно.
В ярости хан повернул за угол. Там он увидел линию людей — точнее, небольшую толпу, шагающую по слякотной улице в его сторону. В два быстрых шага он сдвинулся обратно за угол, но его увидели на фоне уже севшего солнца. При виде испуганно юркнувшей за угол фигуры толпа тут же разразилась воплями и улюлюканьем.
Котян двигался с максимальной скоростью. По опыту он знал, что опасность очень даже нешуточная. Что бы там ни свело этих людей в стаю, для него все может закончиться проломленной головой или разбитыми пинками ребрами. На бегу к темной реке хан явственно слышал возбужденный гомон. Ноги преследователей стучали по деревянному уличному настилу, звук шагов неуклонно приближался.
Поскользнувшись на мокрой земле, Котян выронил меч, упавший и исчезнувший в мягкой грязи совершенно бесшумно. Встать ему помешал обжигающий и потрясающий удар. На беглеца с тяжким сопением навалилась толпа. Смутный незнакомец, выказавший свою вину уже тем, что пустился наутек, заслуживает того, чтобы его как следует проучить. Котян, как мог, сопротивлялся, но под пинками и ударами коротких ножей, уже бездыханный, все глубже вдавливался в грязь, пока не стал с ней вровень, и его темная кровь сливалась с чернотой. Последний хрип умирающего булькнул в пузырьках жижи.
Наконец черные тени отхлынули. Мстители, переводя дух и постепенно остывая, отошли от изломанного тела на берегу реки. Некоторые залихватски хлопали друг друга по спине: бока чужаку намяли что надо, знай наших. Имени уделанного бедолаги они не знали. На расстоянии уже слышалась тревожная перекличка голосов королевской стражи; пора было исчезать в тенях купеческого квартала. Ко всему происходящему кочевники прислушивались с опаской. Пройдет еще много, ох как много лет, прежде чем по улицам городов приютившей их страны они начнут ходить без страха. Многие из мужчин были отцами и теперь расходились по своим домам и семьям, пробираясь глухими проулками, чтобы не попасться стражникам: беды не оберешься.
Армия, что собралась возле Пешта, была огромна. Король Бела проводил дни в некоем сладостном неистовстве, которое находило на него всякий раз, когда он размышлял, что привело на поле такое множество людей. Солдат не может таскать с собой запас провизии больше чем на несколько дней, иначе это начнет отнимать у него силы, необходимые для боя. Поэтому на обозы ушли все телеги и тягловый скот, какие только были по стране, и в итоге обоз растянулся почти на такое же расстояние, что и густые ряды воинства, сосредоточенного возле Дуная. Сердце короля Белы буквально рвалось из груди от той гордости, какую он испытывал, оглядывая свое войско. Свыше ста тысяч ратного люда, рыцарей и пехотинцев откликнулись на послание с разосланными по всей Венгрии окровавленными мечами. По его примерным подсчетам, монгольская армия могла насчитывать от силы половину — а скорее всего, меньше — того, чего, по общему мнению, ему следовало ожидать. Король сглотнул некстати подступивший к горлу комок желчи. Похоже, ему предстоит сойтись в сражении всего с половиной Золотой Орды: вторая рыщет в других местах. Однако реляции, подошедшие с севера, сообщали о разрушениях, в которые верилось, честно говоря, с трудом. Прежде всего, помощи от Болеслава или Генриха ждать теперь не приходилось. Из того, что узнал Бела, они сами едва дышали под чудовищным натиском монгольских туменов. Люблин однозначно пал, а из Кракова пришло всего одно сообщение о том, что он разделил столь же печальную участь и был сожжен, хотя уму непостижимо, как такое могло произойти. Оставалось лишь уповать, что сведения преувеличены: ведь, как известно, у страха глаза велики. Со своими офицерами и союзниками Бела этими сведениями, разумеется, не поделился.
С этой мыслью он поглядел на тевтонских рыцарей справа от себя — две тысячи во всем своем боевом великолепии. Их кони были нисколько не запачканы грязью, которую поднимала за собой пехота. Под светом тусклой остывающей зари они матово блестели и, топоча копытами, пускали из ноздрей бледные султаны пара. Бела очень любил боевых коней, а у тевтонцев, как известно, они самого благородного происхождения, все как один с безупречной родословной.
Общую гордость слегка омрачал лишь левый фланг. Половцы хотя и хорошие конники, только их пока очень уж бередит смерть хана Котяна, неизвестно как и кем убитого в непонятной заварухе у реки. Ропщут так, будто в этом личная вина короля. Действительно невозможные люди. Когда монголы убегут обратно за горы, надо будет как следует подумать, стоит ли терпеть у себя такое множество половцев. Может, дать им немного денег, чтобы не так обременительно для королевской казны, — пусть подыщут какую-нибудь новую родину поприветливей.
Бела вполголоса выругался, увидев, что конница половцев покидает отведенное ей в построении место. Через поле он послал к ним гонца с жестким приказом держать место. За передвижением посланца король наблюдал, задумчиво почесывая подбородок. Было видно, как половцы вдалеке скопились вокруг какого-то одного человека — видимо, предводителя, — но останавливаться не думали. Бела ерзнул в растущем неудовольствии и, повернувшись в седле, обратился к ближайшему из рыцарей:
— Скачи к половцам и напомни им о данной мне клятве повиновения. Мой им приказ: оставаться на позиции до моих дальнейших указаний.
Рыцарь в знак почтения опустил копье и величаво поскакал вслед за первым посланцем. К этому времени половцы окончательно нарушили аккуратную симметрию рядов, а их кони рассеивались по полю без всякой видимости какого-либо построения. Беда с этими кочевниками: дисциплина им неизвестна. Бела попытался вспомнить имя Котянова сына, который вроде как должен ими командовать, но оно упорно не шло на ум.
Прибытие рыцаря половцев тоже не остановило, хотя теперь они оказались близки к Беле настолько, что видели его расставленные руки: стоять, назад! Можно вмешаться и остановить их позорный отток, так как они движутся без видимой спешки. Бела выругался вслух: половцы, судя по всему, едут непосредственно в его расположение. Явно хотят что-нибудь выторговать — может быть, частично поменять свою клятву или выклянчить еду и оружие получше. До чего же гнусный народец: пытаться выгораживать себе выгоду, как будто он не король, а какой-нибудь чумазый торгаш с рынка. Только и знают, что свою меновую торговлю. Дочерей своих готовы выменять, если это хоть отдаленно пахнет горсткой монет.
Король Бела гневно смотрел, как половецкие всадники с нарочитой ленцой продвигаются вдоль общего строя. Как раз сейчас к нему с сообщением насчет монголов прибыли посыльные, и он намеренно их подле себя удерживал, тем самым выказывая половцам свое пренебрежение. Когда один из его ординарцев громко кашлянул, король наконец поднял глаза: на него пристально смотрел сын Котяна (как его все-таки звать? Совершенно вылетело из головы. Столько дел все последние дни, впору и собственное имя позабыть).
— Что у нас такого срочного, что ты рискуешь всем построением? — сердито напустился монарх. Действительно, невозможно более такое терпеть.
Сын Котяна нагнул голову так резко, словно хотел боднуть.
— Король Бела, — уныло сказал он, — нас связывала клятва моего отца. Отца теперь нет, а я ею не связан.
— О чем ты говоришь? — возмутился Бела. — Для таких обсуждений сейчас не время и не место. Возвращайся на свою позицию. Придешь ко мне вечером, когда переправимся через Дунай. Тогда и потолкуем.
Король Бела намеренно отвернулся к своим посыльным и взялся читать очередное донесение. Через минуту он удивленно вскинулся: молодой дерзец заговорил снова, как будто и не получал никакого приказа.
— Это не наша война, король Бела. Оно ясно всем. Желаю тебе счастливо разделаться с врагом, а моя задача сейчас — подобру-поздорову увести свой народ от Золотой Орды.
Щеки Белы запунцовели, на бледной коже выступили набрякшие жилы.
— А ну, марш обратно в строй! — рявкнул он.
Сын Котяна качнул головой:
— Прощай, твое величество. Спаси тебя Христос за все твои труды.
Бела набрал в грудь воздуха, но выдохнуть даже забыл. До него сейчас дошло, что половецкие всадники все как один смотрят на него. Их руки лежали на мечах и луках, лица были угрюмы. Мысли вскружились. Как-никак, их здесь сорок тысяч. Если приказать убить этого наглеца, то они вполне могут наброситься на королевских гвардейцев. Этот плачевный расклад на руку только монголам. Синие глаза короля метали молнии.
— Покинуть войско? — взревел он. — Когда враг считай что уже на виду? Да вы клятвопреступники! Изменники! Всем вам клеймо трусов и еретиков!
Сыну Котяна проклятие прозвучало уже в спину. Он отъезжал размашистой рысью. О господи, да как же его все-таки по имени? Хотя что толку окликать. Только пускать слова на ветер да кипеть бессильной яростью. Половцы всем скопом следовали за своим вождем. По тропе в обход огромного венгерского войска они уезжали обратно к своему поселению.
— Ваше величество, переживать нет смысла, — с ноткой презрительности внес успокоение Йозеф Ландау. — В наших рядах козьим пастухам не место.
Мрачным гомоном его поддержали братья-рыцари. Изменники-половцы все еще ехали мимо безмолвно застывшего войска. Король Бела, превозмогая удар по самолюбию, выдавил змеистую улыбку.
— Вы правы, брат Йозеф, — откликнулся он. — Нас здесь сотня тысяч, даже без тех… пастухов. Но после того как мы одержим победу, за такое предательство с ними надо будет поквитаться.
— Не без удовольствия преподам им урок, ваше величество, — глядя вслед уходящей коннице, брезгливо улыбнулся Йозеф Ландау.
Король на эти слова отреагировал такой же, а может, и еще более уничижительной ухмылкой.
— Вот и замечательно. Сообщите по войску, брат Йозеф, что половцев с поля услал я сам. Не хочу, чтобы мой народ руководствовался их предательством как примером. Передайте, что я оставил драться только своих подданных с истинно венгерской кровью. Это поднимет им боевой дух. Что же до этих бродяг-кочевников, то вы сполна покажете им ту меру, коей им воздастся за предательство. Уверен, они понимают только такое обращение. — Чтобы успокоиться, Бела сделал еще один вдох. — Ну да ладно, я уже утомился топтаться на месте и слышать нытье трусов. Давайте приказ выступать.
Глава 29
За армией венгерского короля Субэдэй наблюдал с возвышенности из-за реки. Переправа внизу шла полным ходом: мурашами копошились люди, на мостах было черно от всадников и лошадей. Вместе с орлоком за неприятельским войском следили Бату и Джэбэ, оценивая качество воинства, которому предстоит противостоять. Под ними, помахивая хвостами, мирно щипали травку лошади. На здешние равнины уже пришла весна. Сквозь оплывшие шапки последнего снега вовсю пробивалась зелень. Воздух был по-прежнему холоден, но в яркой синеве уже разливалось солнце и мир готовился к тому, чтобы разродиться новой жизнью.
— Они хорошие всадники, — вслух заметил Джэбэ.
Бату пожал плечами, но Субэдэй решил ответить.
— Их слишком много. И через эту реку слишком много мостов, которые надо бы заставить на нас поработать.
Бату поднял голову, как всегда улавливая, что эти двое разделяют меж собой некое сокровенное понимание, из которого он исключен. Все это бесит, и все это, безусловно, намеренно. Молодой человек отвернулся, зная, что спутники без труда улавливают его рассерженность.
Все, чего достиг Бату, давалось ему по жизни лишь упорным трудом без всяких поблажек; не жизнь, а постоянное отвоевывание. Затем его протащил вверх хан Угэдэй, в память об отце повысив до звания темника. В итоге Бату получил общее признание, но теперь, вытянутый из привычной ненависти к миру, он лишь оказался ввергнут в новую борьбу, едва ли не мучительнее прежней. Ему приходилось постоянно доказывать, что он способен быть первым, вести за собою людей, что у него есть опытность и дисциплина, которую такие, как Субэдэй, воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Пожалуй, в стремлении себя проявить никто так не старался и не добился большего, чем Бату. Он молод, его пыл и энергия в сравнении со стариковским темпераментом казалась поистине неиссякаемыми.
При взгляде на орлока Бату разрывался от невыносимой раздвоенности. Какая-то мелкая, слабая его часть отдала бы что угодно, если б Субэдэй хотя бы раз, хотя бы мимоходом хлопнул его по плечу и похвалил, просто одобрил как мужчину и вожака. Остальное же его существо ненавидело эту слабость так страстно, что ненависть из Бату так и перла, от чего в глазах окружающих он смотрелся сумрачным, желчным и злобным. Сомнений нет, что отец когда-то уважал Субэдэя, взирал на него чуть ли не снизу вверх. И доверял, безусловно доверял.
Бату отдавал себе отчет, что ему необходимо израсти и избыть из себя эту постыдную слабость. Доверия Субэдэя ему никогда не удостоиться. И одобрения его не получить ни за что. Остается лишь утвердиться в глазах народа всей державы, чтобы, когда багатур одряхлеет и лишится зубов, он оглянулся и вдруг увидел, как ошибался, как недооценивал юного военачальника, отданного под его опеку. И тогда он поймет, что не воздавал по заслугам тому единственному, кто мог взять наследие Чингисхана и обратить его в золото.
Бату мысленно вздохнул. Он ведь не дурак. Даже мечта о том, что Субэдэй в старости сполна поймет свое непростительное заблуждение, — из разряда мальчишеских грез. За годы юноша накрепко усвоил одно: ему должно быть наплевать, что там думают про него другие, даже те, кого он уважает. В конечном итоге это его жизнь, прожитая им самим, со всеми ее горькими оплошностями и победами, как и у всех. И не нужно болезненно прислушиваться к тому, как другие тебя оценивают. Для этого он еще слишком молод, и разница во мнениях здесь не в счет.
— Пропустим через Дунай примерно с половину, — сказал Субэдэй Джэбэ. — Их там… сколько? Тысяч восемьдесят?
— Я думаю, больше. Если б они не двигались, можно было бы сказать точней.
— Всадников у них вдвое больше, — с неудовольствием заметил Субэдэй.
— Так их же половина ускакала, — язвительно напомнил Бату.
Субэдэй с некоторым раздражением покачал головой. Он тоже удивился, с чего это вдруг десятки тысяч конников перед самым маршем вдруг взяли и откололись от армии короля Белы. Похоже на хитрость, а багатур хитростей над собой не любил.
— Не знаю. Это может быть резерв, засада или часть еще какой-нибудь задумки. Мне не нравится то, что столько воинов оказываются вне нашего поля зрения. Я пошлю пару человек посмотреть, что у них там. Пускай ниже по течению перейдут реку вброд и разведают.
— Вы думаете, это у них какой-то резерв? — спросил Бату, довольный, что тоже участвует в разговоре.
Субэдэй скептически пожал плечами.
— Мне нет дела, кто они, лишь бы не переходили через реку.
А впереди с широких каменных мостов через Дунай спускалась армия короля Венгрии. Сходила четкими частями, и по ним сразу были видны их предназначение, устройство и наступательная способность. Поэтому-то Субэдэй и наблюдал за ней с таким интересом. Сходя на берег, обособленные группы тут же смыкались и образовывали защищенный участок площади на случай вражеского броска. При виде этих построений Субэдэй чуть заметно покачал головой. У короля Белы по меньшей мере втрое больше обученного войска, чем у него. Правда, у монголов есть еще оборванцы-таньмачи. Так что для победы трех туменов над эдакой силищей нужны удача, опыт и годы боевой выучки. Орлок задумчиво улыбнулся. Этих качеств его армии не занимать. И что не менее важно, он почти месяц потратил на разведку земель вокруг Буды и Пешта — все затем, чтобы выведать наиболее сподручные места для завязывания боя. Берега Дуная для этого не годятся: линия битвы слишком обширна и разнохарактерна; таким числом не управиться. На столь вопиющее превосходство врага в численности есть только одно средство: урезать Беле возможности для маневра. Самая крупная армия на свете, затиснутая в узком проходе или на мосту, превращается просто в скученную горстку людей.
Трое военачальников в мрачной сосредоточенности смотрели, как венгерская армия на противоположном берегу реки собирается воедино. Переправа шла медленно, и Субэдэй подмечал все подробности, довольный тем, что дисциплины у венгров не больше, чем у других армий, которые ему доводилось встречать на пути. Сообщения от Байдура с Илугеем поступали отрадные. Еще одна армия с севера не подойдет. На юге Гуюк с Менгу зачистили полосу земли шириной с саму Венгрию, погромив и отбросив всех, кто мог представлять какую-либо угрозу. Фланги в безопасности, как багатур надеялся и рассчитывал. Так что теперь можно двигаться через центральные равнины на их короля. В будущем соплеменники будут скакать по травянистым пастбищам Венгрии, даже не догадываясь, что он когда-то стоял здесь неисчислимым войском. И будущее их станет счастливым и безоблачным. Если захотят, могут даже плеснуть за него с седла несколько капель архи: нет ничего дурного в том, чтобы иной раз помянуть бесплотный дух твоего врага, обескровленное тело которого некогда пало на эту землю.
Видно было, как в гуще рядов едет король Бела, что-то говоря своим людям. До слуха доносился звук сотен труб, а над головами латников ветер рвал с шестов длинные текучие стяги. Картина, что и говорить, впечатляющая даже для тех, кто видел войска цзиньского императора.
Бату взирал в глухом отчаянии. Быть может, Субэдэй в какой-то момент и посвятит его в свои планы — скажем, когда настанет черед рисковать своей жизнью в броске на это бессчетное множество людей и лошадей. Задавать вопросы молодому военачальнику мешала гордость, а Субэдэй все молчал и ничего ему не раскрывал, день за днем осмотрительно маневрируя и засылая разведчиков. Тумены и хашар дожидались с Чалгатаем в пяти гадзарах от реки.
Венгерские разведчики заметили кучку монгольских всадников, что наблюдали сверху, облокотясь о луки седел. В их сторону уже указывали пальцами; туда же направлялись неприятельские верховые.
— Ну ладно, достаточно, — подытожил Субэдэй. — Все, что хотел, я увидел. — Он обернулся к Бату. — Туменам отходить. Медленный отход. Между собой и ими делаем зазор в шесть гадзаров. Наша таньма будет держаться вблизи лошадей. Пускай поспевают бегом. Скажи им, что могут в случае чего держаться за стремена, а если начнут отставать, то вскакивать на свободных лошадей. Пехота короля в сравнении с нашей довольно нерасторопна. А мы постараемся оттянуть их силы подальше от реки.
— Отходить? — с невозмутимым лицом переспросил Бату. — А целиком ты свой замысел мне не раскроешь?
— Конечно, раскрою, — усмехнулся орлок. — Но не сегодня. Сегодня отступаем от превосходящих сил противника. Нашим людям тоже не мешает немного разозлиться. А то привыкли гнать врага с ходу…
С восходом солнца Сорхахтани стояла на стенах Каракорума, оглядывая их очертания. Насколько хватало глаз, стенам сейчас наращивали высоту и толщину артели цзиньских мастеровых и воинов. На раствор укладывались глыбы известняка, и так ряд за рядом, слой за слоем, едва подсыхал раствор. Нехватки в рабочей силе не было. Начинали спозаранку, работали безостановочно, а заканчивали уже затемно. Все в городе понимали, что Чагатай заявится непременно. Пустить внутрь его не пустят, и тогда сомнений нет, что за этим последует. Его тумены пойдут на приступ стен родной столицы.
Утренний ветерок дышал прохладой. Сорхахтани вздохнула. Стены Чагатая не остановят. С той самой поры как Чингисхан стал штурмовать города, стенобитные орудия в туменах безостановочно совершенствовались, а теперь у них в распоряжении еще и зернистый черный порошок невероятной разрушительной силы. Неизвестно, тем же путем или нет шли рукодельники Чагатая, но вполне вероятно, что ему известна каждая деталь новоизобретенных пушек и огнеметательных орудий. Слева сейчас возводилась платформа для полевого орудия — приземистая башня, способная брать на себя вес и силу отдачи такого тяжеленного, невероятно мощного ствола.
Ну да ладно, пускай приходит. Это еще не значит, что он здесь добьется своего, уж об этом Сорхахтани позаботится. Город изрыгнет на него огонь, и быть может, верно направленный язык праведного пламени покончит с угрозой до того, как в ход пойдут катапульты и мятежник войдет в город.
Почти по привычке Сорхахтани отсчитала дни, истекшие со смерти хана. Двенадцать. Ямскую станцию в городе она закрыла сразу же, как только Гуюку ушло ее собственное послание, но в системе имелись изъяны. На запад из Каракорума тянулась еще одна цепочка ямских станций, как раз в ханство Чагатая. Отсюда до него сорок две тысячи гадзаров. Ямскому гонцу из города достаточно проскакать всего лишь первый отрезок пути, и тогда сами собой задействуются все остальные звенья этой драгоценной цепочки, по которой к Чагатаю пойдет известие о смерти брата. Сорхахтани в очередной раз прокрутила в голове расстояния. Если весть полетит с самой что ни на есть быстротой, то он услышит о ней примерно через шесть дней. Числа они прикинули совместно с Яо Шу, когда начали укреплять город. Даже если Чагатай сорвется с места в секунду и рванет со всех ног к лошади, крича своим готовым в дорогу туменам прыгать в седла, то все равно он появится под этими стенами не раньше чем через месяц, а то и два. И путь его пойдет вдоль ямской дороги по краю пустыни Такламакан.
По наиболее достоверным подсчетам, Чагатай объявится где-то в середине лета. Сорхахтани сделала руку козырьком, наблюдая, как продвигаются работы на стенах, где копошились мастеровые с лицами и руками, серыми от известковой пыли. К лету Каракорум ощетинится пушками, а толщина стен позволит выдержать приступ.
Сорхахтани протянула руку и растерла кусочек ноздреватого камня в порошок, после чего хлопком отряхнула ладони. А ведь уйму дел надо сделать еще до приступа. Империю они с Дорегене удерживают, можно сказать, на честном слове. Пока Гуюк не приведет домой тумены и не примет на себя все звания отца, пока народ не принесет ему клятву верности как хану, Каракорум остается уязвим. Удерживать стены предстоит два, если не все три месяца. Менее всего, понятно, хотелось бы увидеть перед столицей красный, а то и черный шатер.
В каком-то смысле победой Угэдэя было то, что город приобрел такую значимость. Чингисхан для клятвы мог бы просто созвать народ средь чиста поля, вдалеке от белых стен. Раздумывая над этим, Сорхахтани на секунду застыла. Нет, Чагатаю недостает воображения своего отца, да и Каракорум уже успел стать доподлинным символом величия ханской власти. Это уже преемственность. Кто бы в дальнейшем ни занял ханский престол, он должен вначале заручиться властью над этим городом. Женщина кивнула своим мыслям. Чагатай явится непременно. Просто обязан.
Легкой походкой Сорхахтани стала спускаться по ступеням с внутренней стороны стены. Попутно она обратила внимание на стенные зубцы, высота которых позволяла укрываться целому строю лучников и сквозь специальные прорези стрелять в штурмующих. В промежутках новые деревянные навесы укрывали на стене места для хранения стрел, воды для защитников и даже глиняных и железных горшков с черным порошком. Кешиктены со всей возможной быстротой пополняли запас продовольствия, ежедневно покрывая во всех направлениях многие сотни гадзаров, чтобы забрать у селян урожай. Рынки и загоны в городе давно опустели: живность из них забрали на пищу, выдав взамен лишь бумажки с оттиском печати Темугэ, — дескать, оплата будет потом. Настроение в городе уже тревожное, хотя открыто роптать никто не смеет. Не секрет, что по дорогам к востоку текли беженцы и колыхались повозки с целыми семьями, — в основном чужестранцы, надеющиеся спастись от печальной участи. В моменты уныния и тоски Сорхахтани с этими настроениями готова была согласиться. Взять, к примеру, Енкин: держался под натиском хана целый год, да так и не выстоял, хотя стены были не чета каракорумским: как-никак, их возводили целые поколения. Каракорум как таковой для осады не предназначен. Не на это рассчитывал Угэдэй, возводя красавец-город среди безлюдных равнин, где рядом несет свои воды река.
Внизу у стены Сорхахтани увидела Дорегене в компании с Яо Шу и Алхуном. Они стояли и с ожиданием смотрели на нее. Ничто в городе не проходило мимо их глаз, рук и ушей. На миг сердце упало при мысли о сотне всевозможных нерешенных задач и забот. Но эти новые обязанности бесконечно ей импонировали. Вот это и называется жизнь! Такой ее, Сорхахтани, знал муж: чтобы другие смотрели и заглядывались на нее, и только на нее. Внезапно у женщины вырвался смешок: ей представилось, как бы на нее смотрел сейчас Чингисхан, узнав, что делами новоиспеченной державы заправляют исключительно две женщины. Вспомнились слова Чингисхана о том, что в будущем его народ будет носить изысканную одежду и есть кушанья со специями, по беспечности забыв, чем обязан основателю державы. На подходе к Яо Шу с Дорегене Сорхахтани сделала серьезное лицо. Ей еще был памятен этот свирепый старый демон с желтыми глазами. Хотя сейчас заботы иные, а Каракорум в опасности. Вряд ли ее право на владение исконными землями державы продлится долго, если на ханский престол воссядет Чагатай. А ее сыновья в железной чистке нового правителя уж точно погибнут: он будет радеть исключительно о себе, а на ответственные места в армии и чиновничестве поставит своих людей, устранив тех, кто ему неугоден.
Залог их будущего в том, чтобы не дать Чагатаю взять верх, пока домой не возвратился Гуюк. Иной надежды нет и далеко идущих замыслов тоже. Сорхахтани улыбнулась тем, кто ее ждал, видя на их лицах печать тревожного ожидания. Утренний ветер растрепал ей волосы, пришлось пригладить их рукой.
— Ну что, за работу? — задорно спросила она. — С чего начнем сегодня?
Кисрут на бешеном скаку клял небесного отца, одной рукой ощупывая на шее жгучую царапину. Дорожные воры обнаглели, но чтобы до такой степени — это просто уму непостижимо. Он все еще не мог в себя прийти от потрясения. На тракт из-за дерева выскочил какой-то человек и ухватил сумку, что крепилась за плечами у гонца. Кисрут покрутил шеей, чувствуя, как она занемела. Надо же, он был всего в шаге от того, чтобы попасться. Ну да ничего, надо только сказать старому Гурбану — ох, он за них возьмется! Ямским гонцам не смеет угрожать никто.
Посланник уже видел юрту, помечающую дистанцию в семьдесят гадзаров, и по привычке взялся представлять себе сказочной красоты ямские станции Каракорума. Он ведь слышал истории от проезжих гонцов, хотя, признаться, подумывал, что уши развешивать не стоит: льют по ним такое, что даже и не верится. Отдельный стол с кушаньями, для одних только наездников. Лампы в любое время дня и ночи. А конюшни, конюшни!.. Стойла из полированного дерева, где ряд за рядом стоят отборные скакуны, готовые в любую минуту рвануть через просторы империи. Когда-нибудь Кисрут обязательно дослужится до того, чтобы оказаться там. Об этом он грезил всякий раз, когда проделывал путь между двумя захудалыми станциями, такими мелкими и убогими — всего несколько юрт и загон, — что неловко: вдруг прискачет кто-нибудь из роскошного Каракорума, стыда не оберешься.
Но на его чаяния внимания здесь не обращали. Гурбан и еще пара покалеченных воинов со своими женами управлялись здесь и вполне довольствовались тем малым, что имели. А Кисрут между тем грезил о каких-нибудь важнющих посланиях, и потому сердце его сладко обмерло, когда от донельзя измотанного сменного гонца он услышал:
— Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, но доберись до Гуюка, ханского наследника. Передай ему в руки, и только ему!
Что это за послание, Кисрут не знал, но это могло быть только что-то чрезвычайной важности. Он весь горел предвкушением того, как вручит его своему брату и повторит волнующие слова.
Не передать, как гонец был раздосадован, когда на последнем отрезке пути его никто не встретил. Гурбан сейчас как пить дать дрыхнет, накачавшись архи (как раз дозрел неделю назад). Вот же старый пьяница: тут самое, можно сказать, важное послание всей их жизни, а он и его готов проспать… Кисрут, спешившись, еще раз звякнул бубенцами, теперь уже тенькнув по ним рукой, но юрты по-прежнему молчали, и лишь над одной из них сонно вился дымок. На затекших ногах Кисрут зашел в открытый двор. Брата, разумеется, нет как нет. Тогда он криком позвал, чтобы кто-нибудь вышел. В ответ молчок. Рыбачить, что ли, все ушли? Кисрут и сам вот только уехал отсюда три дня назад со стопкой каких-то пустяковых отправлений.
Пнув с досады дверь юрты, он даже не стал заходить внутрь. Отчего-то наличие послания придавало ему спесивой уверенности.
— Ну кого там несет? — наконец донесся скрипучий голос брата. — Кисрут, ты, что ли?
— Мне что, с натуги тут лопнуть, тебя ожидаючи? — сердито бросил Кисрут. — Я, кто ж еще! Письмо из Каракорума везу, наисрочнейшее. И где я тебя нахожу?
Дверь отворилась, и вышел брат, потирая глаза. Лицо его было помятое, заспанное. Кисруту захотелось плюнуть от злости.
— Да здесь я, здесь, чего еще? — потягиваясь, сказал брат.
Кисрут укоризненно покачал головой.
— Знаешь что, я, пожалуй, сам его доставлю. А ты скажи Гурбану, что на дороге к востоку орудует шайка воров. Чуть с лошади меня не стянули.
Глаза брата мгновенно прояснели: понятное дело, новость из разряда чрезвычайных. Ямских никто и пальцем трогать не смеет.
— Скажу, ты не волнуйся, — успокоил он. — Ну хочешь, я с сумкой поскачу? Коли уж письмо такое важное.
Но Кисрут уже все решил. Хотелось узнать, чем же все это приключение закончится. Тут уже на одном волнении доскакать можно.
— Ложись уж, отсыпайся. Я довезу.
Он сам, не давая брату, завел лошадь под уздцы в загон. Отчего-то захотелось поскорей в дорогу: вдруг тот, чего доброго, одумается?
— Ты только не забудь, скажи Гурбану про воров, — напомнил он через плечо и погнал лошадь галопом. К следующему яму он прискачет уже к темноте, но там народ надежный; встречать выйдут, едва заслышав бубенцы.
Брат сзади что-то прокричал, но Кисрут уже скакал без оглядки.
Глава 30
День за днем тумены Субэдэя оставались недосягаемы для вражеской конницы. Число попыток венгерского короля навязать сражение не поддавалось счету. И ту и другую стороны удерживала пехота, а потому в первый же день после перехода через Дунай король Бела бросил вдогонку монголам двадцать тысяч своих всадников. Субэдэй бесстрастно взирал, как они настигают задние ряды его пехоты, и, наконец, в самый последний момент — с редкостным, по мнению Бату, хладнокровием — велел дать остерегающий залп. Под прикрытием стрел таньмачи вскочили на лошадей, и их быстро перевезли на три мили, снова образовав между двумя армиями выгодный для монголов разрыв. Когда венгерские конники поставили себе целью схлестнуться с неприятелем, их встретил черный вихрь из стрел — прицельный, бьющий с дьявольской точностью. Монгольские тумены отличала дисциплина, для их противника попросту невиданная: они обладали способностью налетать в самый неожиданный момент, давали два быстрых убийственных залпа и тут же на скорости возвращались к своим основным силам.
Первый день выдался самым сложным, с частыми повторяющимися бросками и атаками, которые приходилось отбивать. Субэдэй тщательно следил, чтобы две армии на марше не сближались, пока не скроются из виду Буда и Пешт. Когда в первый вечер зашло солнце, орлок с улыбкой оглядел обнесенный стеной лагерь венгерского войска, огромный, как город. Посреди поля венгры окружили себя обширным квадратом из мешков с песком, сделав из них стену в человеческий рост. Эту тяжесть они тащили с собой от самого Дуная. Собственно, это объясняло причину, почему они никак не могли догнать монголов. Подтверждалась и догадка Субэдэя насчет того, что за стенами из мешков надежно устроился только король со своим высшим офицерством. Остальное же войско расположилось на открытой местности, неприкаянное, как любые слуги.
Вероятно, венгерский король рассчитывал, что в своем командном шатре он будет спокойно есть и нормально спать, но Субэдэй взял за правило каждую ночь подсылать к неприятельскому лагерю людей с трубами и цзиньскими хлопушками, чтобы венгерскому войску было чем заняться помимо сна. Орлоку было нужно, чтобы король Бела пребывал в состоянии утомленном и взвинченном; сам же Субэдэй спал поистине багатурским сном, с храпом таким, что его личная охрана возле хошлона лишь улыбчиво перемигивалась.
Следующие несколько дней были уже менее напряженными. Король Бела смирился с тем, что заставить врага сойтись в поле лицом к лицу у него не получится. Броски все так же продолжались, но скорее для показа и поддержки боевого духа: рыцари, потрясая мечами, кричали врагу что-то оскорбительное, а затем победной рысцой возвращались в свое расположение.
Тумены по-прежнему скакали, медленно оставляя за собой гадзар за гадзаром. На изломанном рельефе некоторые из лошадей хромели, и их быстро закалывали. Забить и освежевать животных на пищу просто не было времени. Бегущие возле седел таньмачи были закаленными, но часть их тоже выходила из строя. Тогда Субэдэй отдал приказ: тех, кто отстает, оставлять в поле с одним лишь мечом. Однако воины из туменов, прошедшие с пехотинцами долгий боевой путь, предпочитали их не бросать и подхватывали позади себя на лошадей или же усаживали на запасных, вьючных. Орлок закрывал на это глаза.
К середине пятого дня они уже покрыли расстояние в добрых полтысячи гадзаров, а Субэдэй уяснил для себя все необходимое о сути своего противника. Впереди по ходу растянулась река Шайо, и багатур все утро отдавал распоряжения насчет переправы через ее единственный мост. Быть прижатыми к реке для туменов рискованно. Неудивительно, что венгры воспользовались их затруднительным положением и с утра усилили натиск. Свои земли они знали не хуже других.
Когда солнце миновало зенит, Субэдэй призвал к себе Бату, Джэбэ и Чулгатая.
— Джэбэ, — сказал он, — нужно, чтобы твой тумен без промедления перешел эту реку.
Военачальник нахмурился:
— На месте венгерского короля, орлок, я бы ударил по нам сейчас, когда нашим движениям мешает река. Он наверняка знает, что мост здесь всего один.
Субэдэй, повернувшись в седле, пристально смотрел на воду, зеркальным клинком блестящую в каком-то десятке гадзаров. Там уже теснился прижатый к берегу тумен Чулгатая. Оставаться на берегу нельзя, а река здесь глубока.
— Этот король победоносно гонит нас пятый день кряду. Его офицеры уже поздравляют себя и его с победой. Им движет уверенность, что мы отсюда побежим в горы, и он нас за них вытолкнет. Думаю, он нас выпустит, но если он этого не сделает, у меня по-прежнему есть двадцать тысяч воинов, готовых показать, как сильно он ошибается. Действуй, и скорее.
— Ваше слово, орлок, — ответил Джэбэ и, коротко кивнув, поскакал передавать приказ своему тумену.
Бату прочистил горло, внезапно чувствуя перед Субэдэем неловкость.
— Может быть, орлок, настало время довести твой замысел до подчиненных? — спросил он с улыбкой, чтобы вопрос не показался очередной дерзостью.
— Наш ключ — это река, — посмотрел на него Субэдэй. — Пока мы всё уходили и уходили. Удара они от нас не ждут, а сейчас — в особенности. Когда мы начнем переправу, они усилят натиск, но мы удержим их стрелами. К ночи мне надо, чтобы они остались по эту сторону реки, а наши тумены перебрались на ту. Это то, чего их король никак не ждет от врага, которого он пока так легко гонит. — Субэдэй улыбнулся сам себе. — Когда мы перейдем через Шайо, надо будет, чтобы последний минган удерживал мост. В моей заготовке это единственное слабое место. Если нашу тысячу быстро опрокинут, затычка в горлышке исчезнет, и они хлынут на нас.
Бату подумал о мосте, который он хорошо помнил по прежнему разу, когда тумены скакали на Буду и Пешт. Хороший широкий проезд из камня, по ширине вполне достаточный, чтобы по нему в ряд скакал десяток лошадей. Можно хоть весь день держать его против латников, но венгерские лучники, обступив мост с берегов, будут метать оттуда десятки тысяч стрел. И тем, кто на мосту, не укрыться никакими щитами: рано или поздно все равно подстрелят. Он тихо вздохнул.
— Эту задачу ты поручаешь мне, орлок? Еще одно самоубийственное задание, в котором мне уж точно не уцелеть? Я просто хочу досконально понять суть твоего приказа.
К его удивлению, Субэдэй издал сдавленный смешок.
— Нет, не тебе. Ты мне понадобишься завтра перед рассветом. Сам решай, кого пошлешь стоять на мосту. Но учти, Бату, отступать им ни в коем случае нельзя. Добейся, чтобы они тебя верно поняли. Венгерский король должен поверить, что мы намерены уйти окончательно, бесповоротно и не развернемся против его войска в поле. Удерживая мост до последнего, мы его в этом убедим.
Бату кивнул, утаивая невольное облегчение. На расстоянии тумен Джэбэ пришел в движение: конники во весь дух неслись по перекинутой через реку жердочке моста. Закаленный военачальник, промедлений Джэбэ не допускал, и на том берегу уже росло пятно из людей и лошадей. Позади послышалось пение труб, и Бату, оглянувшись, закусил губу: венгры стремительно сокращали дистанцию.
— Крови будет много, багатур, — тихо заметил он.
Орлок окинул молодого воина оценивающим холодным взглядом:
— За свои потери мы с них взыщем. Даю слово. А теперь ступай и выбери людей. И обязательно обеспечь их факелами для освещения моста, когда начнет темнеть. Чтобы все было учтено без всяких срывов. Ночь впереди хлопотная.
Темугэ безостановочно мерил шагами коридор возле палат лекаря. От доносящихся оттуда приглушенных воплей ему было не по себе, но войти обратно он не решался. От первого же надреза из плеча Хасара потекла беловатая жидкость, воняющая так ужасно, что содержимое желудка запросилось наружу. Хасар тогда еще молчал, но содрогнулся, когда нож лекаря стал взрезать его, и взрезать глубоко. Черного зелья он хлебнул в достатке, и Темугэ показалось, что брату начинают мерещиться тенгри: он вслух надсадно звал Чингисхана. На этом Темугэ предпочел выйти, зажав рукавом нос и рот.
За окном постепенно вечерело, но в эти дни город не утихал окончательно. Шум стоял даже в дворцовых покоях. Туда-сюда поодиночке и стайками сновали слуги, таскали все подряд, от съестного до утвари и строительных припасов. В один из моментов Темугэ пришлось посторониться: довольно большая орава протащила мимо здоровенную дубовую балясину (спрашивается, где нашли и для чего собираются использовать?). Эта женщина, Сорхахтани, жена его младшего племянника, взялась готовиться к осаде чуть ли не на следующий день после смерти Угэдэя. Вот бы сейчас явить с того света Чингисхана, чтобы вразумил сумасбродку хорошей оплеухой. Ведь и глупцу понятно, что город не удержать. Единственная надежда — это послать к Чагатаю гонца и начать переговоры. Не такой уж он безумец, единственный живой сын Чингисхана, чтобы на него не подействовало слово. Темугэ лично подал мысль о начале переговоров, но Сорхахтани на это лишь улыбнулась, поблагодарила и отправила его, старика, с глаз долой. Темугэ при этой мысли снова осерчал. Подумать только: именно сейчас, когда его умудренность и жизненный опыт так нужны державе, ему приходится иметь дело со вздорной бабой, которая в подобных вопросах ничего не смыслит. Он снова рассерженно зашагал, еще сильнее щурясь от выкриков Хасара, которые становились все громче.
Городу нужен сильный временный управляющий — никак не вдова Угэдэя, которая все еще оглушена горем и смотрит на Сорхахтани, как на путеводную звезду. Сколько можно! Темугэ снова подумалось, что не мешало бы прибегнуть к волевому решению. Сколько раз он оказывался в двух шагах от власти? Тогда духи, видимо, были против этого, но теперь… Теперь Темугэ чувствовал себя так, будто сами его кости брошены по ветру. Город охвачен ужасом, это буквально чувствуется. Похоже, настало время для того, чтобы сильный человек, брат самого Чингисхана, перехватил бразды правления. Разве нет? Темугэ вполголоса ругнулся, припоминая начальника стражи Алхуна. Он хотел отозвать его на беседу, склонить в нужную сторону, указав на то, что две женщины во главе Каракорума — это посмешище. Темугэ более чем рассчитывал на его здравомыслие. А этот мужлан, вы только подумайте, покачал головой! А когда Темугэ начал рассуждать более предметно, так и вовсе, спешно пробурчав какую-то отговорку, ушел, да так грубо… И он, пожилой человек, остался в коридоре обидчиво смотреть ему вслед.
Мысли его оказались прерваны появлением цзиньца-лекаря, который вышел в коридор, вытирая перепачканные кровью и гноем руки о фартук. В глазах Темугэ засветилась надежда, на что ученый врачеватель молча покачал головой:
— Очень сожалею. Наросты были слишком глубоки и многочисленны. Военачальник в любом случае долго не прожил бы. К тому же он потерял много крови. Удержать его в этом мире мне не удалось.
— Что?! — Побелев от внезапного гнева, Темугэ сжал кулаки. — Да как смеешь ты такое говорить? Он что, мертв?
— Стал тенгри, — печально объявил лекарь. — Хотя он знал, что риск велик. Мне очень жаль, повелитель.
Темугэ оттолкнул его и влетел в палату, где смрад стоял такой несносный, что снова пришлось притиснуть к носу рукав. Хасар лежал, бездумно вперясь в потолок остекленелыми глазами. Голая грудь представляла собой сплошную чересполосицу шрамов — побелевшие зарубцевавшиеся следы тысяч битв, которые на руках были еще гуще и уже с трудом походили на плоть. Сейчас особенно бросалось в глаза, насколько Хасар исхудал, как туго кожа обтягивает проступающие кости. Хорошо хоть, что лекарь повернул его вверх лицом: ужас как не хотелось снова видеть те пурпурные раны с этим их липким тлетворным запахом. Превозмогая тошноту, Темугэ приблизился к телу брата и все-таки сумел закрыть ему глаза, надавив на веки так, чтобы они больше не раскрылись.
— Кто же теперь будет обо мне заботиться? — горестно, по-стариковски, пробормотал Темугэ. — Я же из нас всех последний, брат. Что я такого сделал, чтобы сносить такую участь?
К его собственному изумлению, из глаз безудержно потекли слезы, оставляя на щеках жаркие следы.
— Встань же, глупый, — взывал он к неподвижному телу. — Встань и попросту скажи мне, что слезы мои от слабости. Ну, поднимись же, прошу тебя.
Чувствуя в дверях присутствие лекаря, он рассерженно к нему обернулся.
— Мой повелитель, вы хотите… — начал тот.
— Прочь отсюда! — беспомощно, со слезой выкрикнул Темугэ. — Лезешь тут!..
Лекарь с поклоном истаял, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Темугэ вновь обернулся к лежащей на каменной плите фигуре. Про тягостный запах как-то забылось.
— Я из нас последний, Хасар. Бектер. Великий наш Тэмуджин и наша Темулун, затем Хачиун… А теперь вот ты, взял и ушел. Никого у меня не осталось. — Осознание захлестнуло новым горем и свежими слезами. Темугэ без сил опустился на скамью. — Один я теперь, в городе, ждущем своей погибели, — прошептал он.
На мгновение глаза его зажглись горьким гневом. Это он, он имеет право унаследовать ханство по линии брата, а не какой-то там выродок сын, от которого отцу были одни заботы. Имей Темугэ под своим началом преданный тумен, Чагатаю не видать бы Каракорума, как своих ушей. Этот неуч сожжет все книги городской библиотеки, ни на секунду не вдаваясь в ту неимоверную ценность, какую они собой являют… Темугэ проглотил свое горе и принялся размышлять и взвешивать возможности. Сорхахтани понятия не имеет о том, как велики ставки. Возможно, город устоял бы, кабы во главе его был мужчина, понимающий его ценность, а не женщина, нежданно-негаданно унаследовавшая земли и звания. Тем более что ее премудростям управления никто не учил. Но скоро весть должна дойти до Субэдэя, а он Чагатая презирает. Вся армия бурей полетит на восток, чтобы защитить и оберечь родную столицу. Темугэ сосредоточился еще глубже, определяясь с выбором и наиболее выгодным раскладом. Пожалуй, если город выстоит, то более всех тому обрадуется Гуюк.
Словно вся жизнь готовила его, Темугэ, к судьбоносной минуте этого решения. Родни вокруг больше нет, и без нее он чувствовал странную свободу. А с уходом последнего свидетеля все давние неудачи сгинули, обратились в прах.
Властью Сорхахтани довольны не все. Взять того же Яо Шу — он явно из их числа. Надо будет составить с этим сановником разговор, а уж он наверняка найдет других. И сделать все это следует до прихода Чагатая. Бывают случаи, когда власть переходит из рук в руки быстрее, чем наносится удар ножа. Темугэ поднялся и в последний раз посмотрел на тело Хасара.
— Он сожжет наши книги, брат. Разве я могу такое допустить? С какой стати? Я был в том урочище с самого начала, когда смерть находилась от нас на волоске. Обещаю тебе, что не устрашусь, тем более теперь, когда твой дух смотрит на меня. Я был рожден для власти, брат. Именно таковым надлежит быть миру, а не таким, каким он сложился. Из всех нас я последний. Так что теперь мой черед.
Король Бела смотрел, как вокруг возводится лагерь, начинаясь, понятное дело, с его собственного шатра — величавого, с хорошо просмоленными креплениями и плотной, непроницаемой для ветра парусиной. Попахивало жареным: это слуги уже готовили что-то на вертеле. Весьма кстати. Стоя по центру лагеря, король ощущал прилив гордости. Чтобы безостановочно и вполне успешно гнать монголов, помощь этих презренных половцев ему совершенно не понадобилась. Добрая венгерская сталь и отвага — вот и все, что оказалось нужно. Право, забавно: орды этих монгольских кочевников он гонит так, как они, должно быть, гонят у себя по степям свои стада. Немного жаль, что он не шибанул их пожестче о берег Шайо, но кто мог угадать, что они дадут такого стрекача, без оглядки улепетывая через мост… Прикрыв рукой глаза под уходящим солнцем, Бела мог видеть вражеские палатки — какие-то странные, круглые, пятнышками белеющие за рекой. У этих варваров никакой аккуратности и порядка, присущего расположению его лагеря. Мысль о предстоящей погоне вызывала приятное предвкушение. В его жилах течет кровь королей, и предки сейчас радостно взывают к нему: ату, Бела, отбрось посягателя назад, сломи его; пускай, окровавленный, уползает к себе обратно через горы, откуда явился.
Бела обернулся на стук копыт: к нему подъезжал один из рыцарей фон Тюрингена. Англичанин среди тевтонцев редкость, однако Генри Брэйбрук, этот бывалый именитый рыцарь, вполне заслуживал своего доблестного статуса.
— Сэр Генри, — приветствовал его король Бела.
Рыцарь спешился и неторопливо поклонился. Меж собой они говорили на французском, поскольку оба хорошо знали этот благородный язык.
— Милорд, они пытаются удержать мост. Сотен восемь, а может, около тысячи, сейчас повернули от их арьергарда и устремились на нас.
— Вот как? — с некоторой глумливостью переспросил король Бела. — Они пытаются нам воспрепятствовать? Что ж, немудрено. Чувствуя все эти дни у себя за спиной наше дыхание, они, должно быть, только и думают, как благополучно унести от нас ноги.
— Может быть, милорд. Но это единственный мост на сотню миль, если не больше. Нам нужно вытеснить их за сегодняшний вечер или за утро.
Бела ненадолго задумался. Настроение у него было хорошее, даже слегка игривое.
— Когда я был мальчиком, сэр Генри, то на камнях возле озера Балатон собирал улиток. Они цеплялись за камни, но я своим ножичком отковыривал их и складывал в горшочек. Вы улавливаете намек?
Сам Бела рассмеялся своей остроте, но англичанин слегка нахмурился. Судя по всему, он ждал указаний. Король вздохнул: скучноваты все-таки эти упрямые духовники с оружием. Рыцари вообще народ сумрачный — христиане, но уж больно непреклонные. Между тем по воздуху разносился аромат жареной свинины, и король Бела, со смаком хлопнув в ладоши, определился с решением:
— Пошлите лучников, сэр Генри. Пусть немного развлекутся, посостязаются в стрельбе по мишеням, а то ведь скоро стемнеет. Стрел не жалеть, неприятеля отогнать за реку. Теперь мое указание понятно?
Рыцарь снова поклонился. Сэра Генри Брэйбрука донимал фурункул на ноге, который надо было проткнуть, да еще натертая ступня в повязке сочилась гноем, несмотря на все мази и припарки. Из еды его ждали разве что жидкая похлебка да плесневелый хлеб с глотком кислого вина, чтобы пропихнуть кусок в сухую глотку. На лошадь Генри влез осмотрительно, чтобы не задеть своих болячек и натертостей. Смахивать головы мечом нет никакого желания, хотя эти безбожники монголы заслуживают того, чтобы быть стертыми с лица земли. А приказ короля надлежит выполнять из верности братьям-рыцарям.
Королевский приказ Генри Брэйбрук исправно передал полку лучников — четырем тысячам стрелков под командованием венгерского принца, которого он не любил и не уважал. Лишь дождавшись, когда стрелки пешим строем двинутся к мосту, рыцарь с урчащим животом отправился в свое расположение за миской похлебки и сухарем.
Чагатай оглянулся на яркое солнце. Сердце колотилось. В руке он держал кусок желтоватой бумаги, проделавший с гонцами путь длиной около трех тысяч гадзаров. От дорожных превратностей бумага была в пятнах и замасленной на ощупь, но скупые строки в ней заставляли сердце биться птицей. Доставивший письмо ямской гонец все так и стоял на коленях, напрочь забытый с того самого момента, как Чагатай начал вчитываться в поспешно накарябанные цзиньские иероглифы, которые складывались в слова настолько вожделенные, что внутри от них поднимался дурманящий холодок. Он ждал их все эти годы. Угэдэя наконец-то нет. Пал.
Это меняло всё. Чагатай остался последним из уцелевших сыновей несравненного Чингисхана; последним прямым потомком отца державы, хана из ханов. Чагатай, можно сказать, слышал в голове голос своего старика, вещающий о том, что и как надо сделать. Время быть резким и безжалостным, зубами вырвать власть, некогда обещанную и принадлежащую ему по праву. Глаза обожгли слезы, частично от воспоминаний об ушедшей юности. Он наконец-то мог стать тем человеком, каким ему прочил быть отец. Бумажный лист Чагатай машинально скомкал в руке.
Против наверняка встанет Субэдэй — во всяком случае, на стороне Гуюка. Сторонником Чагатая багатур не был никогда. Придется его по-тихому умертвить, иного выхода нет. Простое решение, открывающее все прочие пути в грядущее. Чагатай кивнул своим мыслям. Вместе с Угэдэем и Субэдэем он стоял во дворце Каракорума и слышал, как брат рассуждает о преданности багатура, хотя сам Чагатай знал, что не доверится ему никогда. Просто слишком уж много между ними накопилось прошлых дел, и в жестких глазах Субэдэя ему не виделось ничего, кроме обещания смерти.
Ключ к замку — это, конечно, Каракорум. Традиции прямого перехода власти на сегодня нет, во всяком случае среди племен, составляющих монгольский народ. Хан всегда избирался среди лучших, что годились для того, чтобы стать вождями и повести за собой. Ну и что, что Гуюк старший сын Угэдэя и что Угэдэй благоволил именно ему? Коли на то пошло, Угэдэй — даже не самый старший из братьев. У народа любимцев нет — примет всякого, кто возглавит город. Пойдет за тем, у кого есть сила и воля завладеть столицей. Чагатай задумчиво улыбнулся. Сыновей у него много — хватит, чтобы заполнить все комнаты дворца и продолжить родословную Чингисхана хоть до скончания времен. Воображение рисовало потрясающие картины: империю от страны Корё на востоке до самых западных морей, и всё под одной сильной рукой. Цзиньцам подобное и не снилось. А вообще владения такие, что так и тянет попробовать, повластвовать.
Сзади послышались шаги. В комнату вошел слуга Сунтай. Сейчас известие Чагатай получил раньше своего главного соглядатая. Раскрасневшееся уродливое лицо Сунтая вызывало улыбку: не иначе как от бега запыхался.
— Время, Сунтай, — произнес Чагатай с глазами, яркими от слез. — Хана больше нет, и я должен собирать в дорогу свои тумены.
Взгляд слуги упал на застывшего в согбенной позе ямского гонца, и, мгновенно сориентировавшись, он тоже встал на колени. Только голову склонил еще ниже.
— Твое слово, мой повелитель хан.
Глава 31
Гуюк, галопом скачущий по лесной тропинке, подался в седле, держа на весу копье. Впереди среди листвы, в пестрых пятнах солнца, мелькала спина сербского конника, рискующего на такой скорости расстаться не только с конечностями, задевающими острые сучья, но и с головой. Под весом возведенного для удара копья мышцы руки горели. Чтобы как-то сгладить напряженность позы, Гуюк на скаку привстал в стременах, чуть сменив положение корпуса. Теперь немели бедра. Сражение вот уже несколько дней как закончилось, но они с Менгу все еще гонялись со своими туменами по лесам за недобитым врагом, чтобы в живых его осталось как можно меньше и он не собрался в сколь-либо серьезную силу, способную оказать помощь венгерскому королю. Гуюк снова подумал о численности этнических венгров, что попадались по обе стороны здешнего приграничья. Субэдэй, конечно же, был прав, направив сына Угэдэя на юг, где столько деревень могло откликнуться на призыв Белы к оружию. Теперь они этого сделать не смогут: их с Менгу бросок по этим землям не оставлял от подобных расчетов камня на камне.
Заслышав дальний звук рога, Гуюк ругнулся. Он уже приблизился к сербу настолько, что видел, как тот то и дело в ужасе озирается. Но уговор есть уговор: старший темник зря подавать сигнал не будет. Ухватив брошенные на деревянный седельный рог поводья, он плавно их натянул. Лошадь послушно перешла с галопа на рысь, а перепуганный серб исчез в деревьях. Гуюк напоследок насмешливо отсалютовал ему копьем, подбросив, ухватил оружие за середину и сунул в притороченный сбоку чехол. Рог зазвучал снова, а затем аж в третий раз. Гуюк нахмурился: что уж там у Менгу такого срочного?
Он поехал обратно по тропе, видя, как тут и там из-под зеленой сени деревьев выезжают воины и весело перекликаются, хвастая своими личными достижениями. Один нукер с гордостью потрясал золотым монистом: на лице его при этом была такая понятная и простая радость, что Гуюк невольно улыбнулся.
Когда Субэдэй отдал ему приказ выехать самостоятельно, Гуюк опасался, что это своего рода наказание. Было ясно, что орлок таким образом удаляет от Бату ближайших друзей. И первоначально поход на юг не сулил никакой славы. Но если сейчас прозвучал действительно отзыв войска обратно к Субэдэю, то эти проведенные в самостоятельном походе недели будут вспоминаться с большим удовольствием. Даже жалко, что все закончилось так скоро. С Менгу они взаимодействовали хорошо, оба научились помогать и доверять друг другу. Конечно же, Гуюк быстро проникся к Менгу заслуженным уважением. Тот отличался неутомимостью, принимал быстрые и правильные решения, и пусть в нем не было броского великолепия, как у Бату, зато он всегда находился там, где нужно. Каким, помнится, для Гуюка стало облегчением, когда несколько дней назад Менгу обратил в бегство большой отряд сербов, устроивших в предгорье засаду на два Гуюковых мингана.
Лес заканчивался, начиналась каменистая возвышенность, и из зарослей Гуюк выбирался по неровному, поросшему травой и подлеском склону. Уже было видно, как на расстоянии строится тумен Менгу, а со всех сторон появляются воины Гуюка. Его конь легким галопом поскакал к месту сбора.
Уже на расстоянии Гуюк заслышал позвякивание бубенцов — оказывается, к ним прибыл ямской гонец. Сердце взволнованно забилось: видимо, есть какие-то новости. А то, находясь в отрыве от остальной армии, живешь как на отшибе, варишься только в своем походном мирке. Направляя лошадь, Гуюк заставлял себя успокоиться. Может, это Субэдэй за неимением другой возможности отрядил нарочного, чтобы их тумены примкнули к нему для окончательного броска на запад. Небесный отец их поход явно благословил; за все проведенные здесь месяцы Гуюк ни разу не пожалел, что проделал сюда далекий путь из родного края. Гуюк был еще молод, но уже представлял себе грядущие годы, когда все, кто участвовал в этом великом завоевании, будут чувствовать себя членами некоего боевого товарищества. Сам он уже ощущал эту спайку, взаимовыручку, даже что-то вроде братства. Что бы там ни умышлял Субэдэй, а своих военачальников, во всяком случае молодых, он меж собой сплотил, тут и говорить нечего.
Подъезжая к Менгу, Гуюк вдруг заметил, что лицо у того красное и злое. Вот те раз. Гуюк вопросительно поднял брови, на что Менгу ответил раздраженным пожатием плеч.
— Этот человек утверждает, что будет разговаривать только с тобой, — указал он на молодого ямского гонца.
Гуюк посмотрел с удивлением. Паренек был заляпан грязью и припорошен пылью, что, в общем-то, естественно. Шелковая рубаха на нем насквозь пропотела. Оружия не было, а только кожаная сумка на спине, с которой он сейчас возился, снимая.
— Мне строго-настрого велено, господин, передать послание лично в руки Гуюку, и никому иному. Я ж это не из вредности говорю. — Последнее он адресовал Менгу, который глядел на него с откровенной мрачностью.
— Наверное, у орлока Субэдэя какие-то свои соображения, — рассудил Гуюк, принимая сумку в руки и расстегивая ее.
Вид у юного гонца был измотанный, а еще ему было явно неловко перед такими высокопоставленными людьми. Однако важность поручения брала свое, и он пояснил:
— Мой господин, орлока Субэдэя я не видел. Сообщение ямской почтой пришло из Каракорума.
Вынув из сумки единственный пергаментный свиток, Гуюк застыл. Когда он оглядывал печать, те, кто находился рядом, заметили, как молодой военачальник побледнел. Быстрым движением он сломал воск и развернул письмо, проделавшее к нему путь, ни много ни мало, в четырнадцать тысяч гадзаров.
Читая, он прикусил губу, а глаза несколько раз подряд возвращались к началу: он все еще не мог вобрать в себя смысл послания. Наконец Менгу не вынес напряженной тишины.
— Что там, Гуюк? — спросил он тревожно.
Тот медленно повернулся.
— Умер мой отец, — выговорил он непослушными губами. — Хан умер.
Менгу, оглушенный известием, какое-то время сидел на лошади, но затем спешился и опустился на коленях в траву, склонив голову. Вслед за ним стали опускаться другие. Весть быстро разлеталась по строю, и вот уже коленопреклоненными стояли оба тумена. Гуюк посмотрел поверх опущенных голов, по-прежнему не в силах до конца все осознать.
— Встань, темник, — сказал он. — Я этого не забуду. Но теперь я должен срочно возвращаться домой, в Каракорум.
Менгу с бесстрастным лицом поднялся и, прежде чем Гуюк успел его остановить, припал лбом к продетому в стремя сапогу ханского сына.
— Позволь мне принести тебе клятву верности, сказал он. — Окажи мне такую честь.
Гуюк посмотрел на него сверху вниз пристально, со светящейся в глазах гордостью.
— Да будет по-твоему, темник, — тихо произнес он.
— Хан мертв, — откликнулся Менгу и произнес слова присяги: — Дарую тебе свои юрты и лошадей, свои соль и кровь. Я пойду за тобой, мой повелитель хан. Даю тебе слово мое, а слово мое — железо.
Гуюк чуть заметно вздрогнул, когда эти слова раскатистым эхом повторили те, кто стоял вокруг на коленях. Это сделали все. В затянувшемся молчании Гуюк оглядел тумены, а еще город за горизонтом, который видел только он один.
— Свершилось, мой повелитель, — сказал Менгу. Мы принадлежим тебе одному.
Одним движением он вскочил в седло и с ходу начал отдавать приказы ближайшим от него тысячникам.
Гуюк по-прежнему держал пергамент на отлете, словно боялся об него обжечься. Слышно было, как Менгу командует туменам взять путь на север, на соединение с Субэдэем.
— Нет, Менгу, я должен ехать нынче же, — выговорил сын Угэдэя. Глаза его как будто остекленели, а кожа на солнце приобрела восковой оттенок. Он едва почувствовал, как Менгу подъехал к нему на лошади вплотную, как легла ему на плечо его рука.
— Теперь, мой друг, тебе понадобятся и остальные тумены, — сказал он. — Причем все.
Субэдэй понуро брел в темноте. Рядом слышался сонный переплеск воды. Воздух наполняли запахи людей и лошадей. Пахло отсыревшей одеждой, потом, бараньим жиром и навозом; все это мешалось на промозглом ночном сквозняке. Настроение у багатура было скверное: на его глазах медленно порубили в куски целый минган воинов, которые пытались по его приказу удержать мост. Со своей задачей они справились, и с наступлением темноты основные силы венгров переправляться не стали. Король Бела отправил на тот берег лишь тысячу тяжелых всадников для закрепления плацдарма к утру. С огнями монгольского становища вокруг спать они не будут. И все-таки жертва монголов была не напрасной. Король Бела оказался вынужден ждать до утра и лишь потом собирался хлынуть через мост, чтобы продолжить неуклонное преследование монгольской армии.
Субэдэй устало повращал шеей, чувствуя, как хрустят позвонки. Убеждать своих людей речью или свежими приказами нет смысла. Они ведь тоже наблюдали, как стоял до последнего минган. Слышали крики боли, видели тяжелые всплески, с которыми умирающие падали в воду. Полноводная Шайо текла быстро, и так же быстро шли ко дну нукеры в доспехах, уже не в силах подняться на поверхность.
В небе холодным сиянием наливался прибывающий серп месяца. Под его светом ртутным блеском сияла река, уходя в далекую мутную мглу, по которой сейчас с тихим плеском пробирались через брод тумены. Двигались они скрытно. Это был ключевой замысел Субэдэя — брод, разведанный еще при первом пересечении реки после того, как монголы пришли с гор. Все, что видел Бела, заставляло его думать, будто монголы бегут. И то, как они держали мост, показывало, что им важно прикрыть отход своих главных сил. А затем Субэдэй использовал ночные часы и свет месяца, взошедшего над рекой и прилегающими к ней равнинами. Замысел, что и говорить, был отчаянный, рисковый, но орлок так же, как и его люди, устал отступать.
За рекой остались лишь его пехотинцы-таньмачи. Они сидели вокруг тысяч ночных костров; вернее, не сидели, а передвигались от одного к другому, чтобы поддерживать видимость огромного становища. Сам же Субэдэй повел тумены через брод в восьми гадзарах к северу. Лошадей вели пешком, в поводу, чтобы враг передвижение не видел и не слышал. В резерве багатур не оставил ни одного тумена. Если замысел сорвется, то венгерский король, ворвавшись с рассветом на тот берег, сотрет пехотный заслон с лица земли.
Вдоль строя Субэдэй шепотом послал приказ: шагать быстрей. Чтобы перевести через реку столько людей, требуются часы, особенно если при этом еще и стараться соблюдать тишину. Вновь и вновь он посматривал вверх, где месяц своим перемещением по небосводу указывал время, оставшееся до рассвета. Войско короля Белы огромно. Понадобится целый день, чтобы как следует посчитаться за понесенные потери.
Тумены выстраивались по ту сторону реки. Лошади ржали и всхрапывали, и воины своими загрубелыми ладонями прикрывали им пасти и ноздри, стараясь как-то заглушить эти звуки. Люди в темноте перешептывались и тихо пересмеивались: то-то будет потеха, когда они набросятся на преследовавшее их войско. Для венгров это точно станет неожиданностью. Пять дней монголы только и делали, что отступали. И вот, наконец, пришла пора покончить с этим и нанести ответный удар.
В сумраке Субэдэй различил, как улыбается Бату, трусцой подбегая для получения указаний. У самого орлока лицо было строгое.
— Твой тумен ударит по передовой части их лагеря, там, где расположился их король. Застаньте их сонными и уничтожьте. Если сможете добраться до стен из мешков, раскидайте их: будет хорошо, если удастся прорваться внутрь. Приближаться как можно тише, а затем пусть за вас вопят ваши стрелы и клинки.
— Твое слово, орлок, — ответил Бату. Кажется, впервые звание Субэдэя он произнес без издевки.
— Я поскачу с туменами Джэбэ и Чулгатая, чтобы одновременно напасть на них с тыла. В нашем расположении они уверены, а потому в гости нас нынче никак не ждут. Их стены бестолковы, поскольку враги чувствуют себя там в безопасности. Мне нужна их паника, Бату. Весь упор на то, чтобы рассеять их быстро. Не забывай, они по-прежнему превосходят нас числом. Если у них хорошие командиры, то они могут резво собраться и перестроиться. Тогда нам придется биться до последнего, и наши потери будут огромны. И смотри не вздумай попусту разбрасываться моими воинами. Ты меня понял, Бату?
— Буду беречь их так, словно это мои сыновья, — заверил юноша.
Субэдэй фыркнул:
— Тогда скачи. Скоро рассвет, а тебе еще надо выйти на позицию.
Багатур пронаблюдал, как Бату бесшумно исчез в темноте. Сигнальных рогов и барабанного набата не было: враг близок и не должен ничего заподозрить. Тумен Бату построился деловито, без суеты, и на рысях пустился к венгерскому лагерю. Все свои повозки, юрты и раненых монголы оставили за заслоном пехоты: пускай обороняются как могут. Тумены скакали налегке, а потому были быстры и внезапны, как оно и надо.
Субэдэй резко кивнул самому себе. Скакать ему дальше, чем Бату, а времени в обрез. Он ловко взобрался в седло, чувствуя, что сердце в груди колотится сильнее обычного. Вообще волнение для него — вещь достаточно редкая. Так что два последних тумена он повел на запад с бесстрастным лицом.
Король Бела пробудился резко, толчком. Что там за шум? Он вскочил в липком поту, всклокоченный от дурного сна. Мысли мутились. Что такое? Слышалось, как ночь снаружи обрастает голосами и железом. Бела моргнул, осознавая: это явь, а не сон. Охваченный внезапным испугом, он высунул голову из командного шатра. Было все еще темно, но мимо, не замечая короля, уже пронесся на коне начальник тевтонцев фон Тюринген, выкрикивая приказы, которые Бела в суматохе не разобрал. Магистр как будто и спал в доспехах: был уже в полном боевом облачении и с оружием. Во всех направлениях стремглав бежали люди, а откуда-то из-за стены мешков доносился тревожный звук рога. Бела сухо сглотнул, оторопело вслушиваясь в тысяченогий дробный топот, еще отдаленный, но с каждой секундой становящийся все ближе.
Проклятье! Он кинулся обратно в шатер, ощупью нашаривая в темени одежду. Слуг, как назло, не было, да еще под ноги предательски подвернулся стул, о который король запнулся и пребольно ударился. Одежда висела как раз на его спинке. Бела в спешке ухватил и, приплясывая, натянул плотные штаны. На все это уходило драгоценное время. Жупан с вышивкой он набрасывал, уже выбегая в тревожную ночь. К королю подвели коня; он влез на него. С высоты седла можно было хоть что-то разглядеть.
Понемногу светало, на востоке уже развиднелась холодная бледная просинь. Белу прошил ужас: его ряды кипели в полном хаосе. Стены из мешков с песком осыпались наземь, и теперь проку от них нет никакого. Сквозь бреши в них вливалось венгерское воинство, беспомощное под натиском свирепых всадников и их смертоносных стрел, от которых снаружи некуда укрыться. Слышно было, как фон Тюринген орет приказы своим рыцарям, скачущим заткнуть здесь оборону. Хоть какая-то надежда.
Гром барабанов покатился снова, и король машинально пришпорил своего скакуна. Монголы каким-то образом оказались сзади, за спиной. Но ведь это немыслимо! И тем не менее рокот барабанов свидетельствовал именно об этом.
Сбитый с толку Бела скакал через лагерь, молчанию и бездействию предпочитая пустой порыв, хотя в уме не было ни проблеска. Королевское войско врывалось в собственный лагерь в двух местах, привлеченное мнимой безопасностью огороженного пространства. Оставалось лишь гадать о потерях, которые оно понесло, чтобы вливаться вот так, слепо, без попытки наладить сопротивление.
На его глазах бреши росли, ширились, и все больше людей набивалось внутрь. А снаружи ошалевших от ужаса венгров вовсю рвали монголы, сражая и рассеивая стрелами и копьями. В набирающем силу свете им, казалось, не было конца и края, и Бела в тревожном изумлении взирал: они что, до этих пор где-то прятали свою основную армию?
Король изо всех сил пытался взять себя в руки, сохранять спокойствие. Вокруг царит сумятица? Ну, так надо выровнять позиции, по-новому овладеть территорией, отстоять лагерь, а для этого необходимо правильно выстроить людей в его пределах. Тогда можно будет примерно оценить потери, а то и начать контратаку. Бела провопил приказы посыльным, и те помчались в людскую сутолоку, надрывно крича всем, кто мог услышать: «Отстроиться! Держать стены!» Если это сделать, то еще можно будет уберечься от поражения. Его офицеры из хаоса восстановят порядок, и тумены удастся отбросить назад.
Рыцари под командованием Йозефа Ландау его расслышали — выстроились литым клином и ударили по лагерю встречно. Монголы уже влезли на стены, и на территорию градом сыпались жужжащие стрелы. В этой давке даже не было нужды целиться. В такое количество потерь Беле с трудом верилось, но рыцари рубились как одержимые, зная не хуже него, что стены для них — единственное спасение. С сотней тяжелых рыцарей неистовствовал гигант Тюринген, хорошо различимый за счет роста, бородищи и огромного двуручного меча.
Свое гордое звание и предназначение железные латники оправдывали сполна. Ландау с фон Тюрингеном взяли ворвавшихся в лагерь монголов в клещи и постепенно оттесняли обратно к стенным брешам. Бились они с праведным гневом, и теперь уже у монголов не было места, чтобы сновать и увертываться под их мечами. Бела смотрел и восторженно молился, молился и восторженно смотрел, как тевтонцы наглухо загораживают одну из брешей своими конями, держа щиты под стрелами, которые все еще хлестали извне. Но вот Йозефа Ландау чем-то ударило. Его голова бессмысленно качнулась, а конь прянул в сторону. С минуту ливонец еще держался, но затем, раскинув руки, пал вниз, в утоптанную грязь. Из-под шейных пластин доспеха струилась кровь, хотя раны видно не было. Судя по всему, он медленно задыхался в своей броне, а его тело уже огибали и переступали бегущие.
Те, кто без коней, подхватывали и, поднатужившись, укладывали опавшие мешки, отстраивая стены заново со всей возможной быстротой. Монголы, видимо, получив очередной приказ, снова нагрянули волной, подскакивая на своих лошадях вплотную к стенам и перепрыгивая через них. Вниз они по большей части приземлялись на четвереньках, и их тут же приканчивали в основном те же полковые стрелки, что давеча обстреливали мост. Бела вздохнул свободнее: угроза неминуемого разгрома вроде как отступала. Стены худо-бедно подлатали, враги теперь бесновались снаружи. Они, кстати, тоже понесли существенные потери, хотя и несопоставимые с потерями короля. Хвала Господу, что лагерь выстроен обширный и в нем может укрыться большинство войска.
Король Бела озирал груды мертвых тел и лошадей, что образовали внутри лагеря чуть ли не вторую стену. Все они были утыканы стрелами, кое-где еще наблюдалось шевеление. Солнце успело взойти высоко. Это сколько же времени миновало с начала вражеского приступа? Представить сложно.
С высоты своего коня Бела видел, что монголы все еще теснятся возле стен. Между тем в лагере имелись всего одни ворота, и король на случай очередной вражеской атаки незамедлительно послал туда лучников. Он смотрел, как фон Тюринген выстраивает там в колонну рыцарей. Вон они уже опустили забрала и подготовили копья. По крику фон Тюрингена ворота распахнулись. Почти шесть сотен железных всадников дали шпоры своим коням и вихрем вынеслись наружу. Неизвестно, посчастливится ли им вернуться.
Беле достало прозорливости выставить лучников на все стены, причем с полными колчанами. По всему периметру защелкали луки. От утробных воплей снаружи сердце взволнованно билось. Тевтонцы свое дело знали: сквозь монголов они прожимались, используя напор и скорость. Сказывалась и мускульная масса коней: они таранили гривастых монгольских лошадок, а рыцари в это время с натужным рявканьем срубали их седоков. Сеча вокруг стен шла нешуточная. Надо сказать, что вместе с волнением Белу пронизывал и страх, сдерживать который становилось все трудней. Внутри лагеря заваруха стояла такая, что толком и не поймешь, кто кого, но оказывается, что изрядную часть королевского войска побили еще сонной.
Едва Тюринген снаружи начал бросок, как крики и гиканье монголов мгновенно осеклись. По спине Белы пробежал холодок. В случае чего из этого места ему не уйти. Он здесь заперт и погибнет вместе со всеми.
Минула, казалось, вечность, прежде чем тевтонский магистр влетел сквозь ворота обратно. Сиятельная колонна из шестисот рыцарей теперь убавилась в лучшем случае до сотни, а то и более того. Те, кто возвратился, были окровавлены и измяты. Многие едва держались в седле, а из их доспехов торчали стрелы. Венгерские конники смотрели на тевтонцев с благоговением. Многие спешивались, чтобы помочь рыцарям слезть с седла. Бородища фон Тюрингена была ржавой от чужой крови. Выглядел он как какое-нибудь темное божество. Пронзительно-синие глаза, полоснувшие по королю венгров, были наполнены яростью.
Беле стало нехорошо. На тевтонского льва он взирал с беспомощностью затравленной лани. Тесня толпу конем, Конрад фон Тюринген мрачно проехал мимо.
Бату, отдуваясь, скакал к Субэдэю. Орлок стоял возле своей лошади и с невысокого гребня, что тянулся через поле боя, наблюдал за битвой, начатой по его приказанию. Бату ожидал, что Субэдэй будет разъярен тем, как прошла атака, но тот неожиданно встретил его улыбкой. Темник отколупнул от щеки присохший комочек глины и неуверенно улыбнулся в ответ.
— Те рыцари — внушительная сила, — промолвил он.
Субэдэй кивнул. Ему самому приглянулся тот великан, что расшвыривал его нукеров. Из-за близости к стене монгольские воины оказались чересчур скучены и во время броска латников не могли маневрировать. Но и без того внезапность атаки действовала ошеломляюще своей спаянностью и жестокостью. Латники прорубали через его воинов проход, как неистовые мясники, мгновенно смыкая свои ряды в тех местах, где кого-то из них вырывала из строя монгольская стрела. Каждый из их павших унес с собой двоих-троих воинов. Кое-кто из латников брыкался даже лежа, когда его, пригвоздив, торопливо засекали сразу несколько нукеров. Достойно похвалы.
— Теперь их уже не так много, — отметил Субэдэй, хотя атака несколько поколебала его уверенность.
Угрозы со стороны латников он и без того не отметал, но, возможно, он недооценил их силу, проявленную в нужное время и в нужном месте. Тот бородатый безумец определенно рассчитал момент, внезапно набросившись на Субэдэев тумен как раз тогда, когда там уже торжествовали победу. Хотя обратно тех латников вернулась считаная горсть. Едва со стен врага дружно полетели стрелы, Субэдэй отдал приказ отойти от стен на безопасное расстояние. Его воины начали отвечать своими стрелами, но количество смертей было неравным, поскольку лучники венгров сейчас стреляли из-за этой своей перегородки. Орлок подумал еще об одном броске, который сокрушил бы стены, но цена была бы слишком высока. А впрочем, ладно. Враг сейчас находится за перегородкой куда более хлипкой, чем любая из цзиньских крепостей. Да и припасов у такого количества людей, забившихся в эти утлые стены, вряд ли хватит надолго.
Орлок пристально оглядел равнины с грудами тел. Некоторые раненые все еще ползали. Броски монголов сотрясли венгерское войско, сбили наконец-то с их короля спесь. Впору бы радоваться, но Субэдэй закусил губу в размышлении, как закончить начатое.
— Сколько они еще продержатся? — спросил вдруг Бату, вторя мыслям багатура так, что тот посмотрел на него с удивлением.
— Еще несколько дней, пока не закончится вода, — ответил он. — Не более. Однако до этой поры они ждать не будут. Вопрос в том, сколько у них годных к сражению людей и лошадей, сколько осталось стрел и копий. Да еще этих латников, покарай их небесный отец.
Четкого ответа не было. Поля усеяны трупами, однако неизвестно, сколько воинов выжили и добрались до своего короля. Субэдэй на минуту прикрыл глаза, представляя образ этой земли с высоты полета. Его оборванцы-таньмачи по-прежнему находились за рекой, зловеще поглядывая на небольшой конный отряд венгров, перешедший с вечера удерживать тот берег. Королевский лагерь раскинулся между Субэдэем и рекой, наглухо обложенный и пригвожденный к одному месту.
И вновь Бату словно прочел его мысли.
— Позволь мне послать гонца, чтобы призвать на этот берег пехоту, — сказал он.
Субэдэй промолчал. Неизвестно, сколько монгольских воинов этим утром были убиты или ранены. Даже если король уберег всего половину своего войска, он может позволить себе биться на равных. И эту битву удастся выиграть, лишь кинув в ее горнило все свои силы. Драгоценное войско, которое он вел в этом великом походе, источилось, побилось о врага, равного по силе и воле. Так дело не пойдет. Багатур думал изо всех сил, после чего открыл глаза и еще раз оглядел землю вокруг лагеря. Затем он медленно растянул губы в улыбке. Бату перед ним как будто не было.
— Ну так что, орлок? — был вынужден напомнить о себе молодой темник. — Мне слать гонца через брод?
— Да, Бату. Скажи им, чтобы расправились с королевскими ратниками на том берегу. Мы должны занять этот мост по новой. Я не хочу, чтобы королю было куда посылать своих людей за водой. — Он постучал каблуком по камню. — Когда они с этим справятся, я отведу свои тумены подальше, еще гадзара на три отсюда. Жажда распорядится за них сама.
Бату лишь в смятении смотрел, как Субэдэй щерит зубы в подобии оскала.
Глава 32
Темугэ обильно потел, хотя воздух на внутреннем дворе дворца был холоден. Тело чувствовало нож, укрытый под долгополым одеянием. Созванных сегодня утром никто не обыскивал, но все равно Темугэ на всякий случай упрятал клинок так, что тот скреб в паху, от чего приходилось идти неестественной походкой, враскоряку.
На расстоянии слышалась стукотня молотобойцев — звук, в последнее время сопровождавший Темугэ решительно всюду и ставший неотвязным, как головная боль. Работы по укреплению Каракорума велись день и ночь, и так должно было продолжаться вплоть до той минуты, когда на горизонте покажутся стяги Чагатая. Если Сорхахтани с Дорегене удержат город до возвращения Гуюка, то их будут превозносить над всеми женщинами. Мужчины станут в красках расписывать, как они готовились к обороне Каракорума, всем своим детям и внукам. Лишь имя Темугэ, хранителя ханских библиотек, пребудет в безвестности.
Он холодно смотрел, как Сорхахтани обращается к небольшой группе собравшихся. Алхун, старший тысячник ханских кешиктенов, также здесь присутствовал. Чувствовалось, как он подозрительно на него зыркает, и Темугэ предпочитал не отвечать на его взгляд. Глубоко вдыхая холодный воздух, он думал, просчитывал, решал. Как-то его брат Чингисхан — давно, еще в молодости, — зашел в юрту одного из влиятельных нойонов и перерезал ему глотку. Казалось бы, тут брату и конец, но нет: своими увещеваниями и угрозами он утихомирил то племя. А вот интересно, кто-нибудь из этих людей остановился бы и прислушался к нему, к Темугэ?
Под одеждой он тайком нащупал рукоятку ножа. Похоже, в жизни предопределения нет; есть только то, что человек сам для себя берет и отстаивает. В свое время Темугэ явился свидетелем кровавого зарождения державы. Понимают они это или нет, но всем своим городом они обязаны ему; всем своим добром, самими своими жизнями. Если бы не Чингисхан, мужчины и женщины, собравшиеся на этом дворе, сейчас пасли бы на степных просторах скот, мерзли в убогих юртах и, как когда-то, враждовали между собой до смертоубийства; один род впивался бы в горло другому. А теперь люди в державе даже жили дольше, чем те, кого Темугэ знал в детстве. Цзиньские и магометанские врачеватели нынче спасают от недугов, которые раньше считались смертельными.
Несмотря на медленное кипение гнева, какая-то часть Темугэ пребывала в ужасе от задуманного. Он вновь и вновь устало свешивал руки, твердя себе, что его момент в истории упущен. Но затем всплывала память о братьях, и он чувствовал, как они исподволь смотрят и посмеиваются над его нерешительностью. Ведь дело всего лишь в одной-единственной смерти, и ничего более; неужто у него и на нее не хватит духу? Никто его в этом не упрекнет, не назовет недостойным. Чувствуя, как по шее струйкой стекает пот, хранитель библиотек машинально отер ее рукой, привлекая этим движением внимание Яо Шу. Их глаза встретились, и Темугэ снова ощутил, что в своем заговоре не одинок. Ханский советник был с ним более чем откровенен. Он ненавидел Сорхахтани лютой ненавистью, которая привела к тому, что и Темугэ разоткровенничался с ним о своих мечтах и замыслах.
Сорхахтани тем временем распределила дневные задания, отпустила ответственных должностных лиц, а сама повернулась уходить. С ней тронулась и Дорегене, уже что-то по пути обсуждая.
— Одну минутку, моя госпожа, — подал голос Темугэ.
Слова вырвались из уст как бы сами собой. Сорхахтани спешила, а потому в ответ лишь махнула ему — мол, ступай следом — и по лестнице сошла в уединенный переход, ведущий в дворцовые покои. Именно этот ее мимолетный жест и вызвал у Темугэ вспышку гнева, а вместе с тем и решимости. Терпеть с собой обращение как с каким-нибудь просителем, и уж тем более со стороны этой проходимки, просто недопустимо. И хранитель библиотек поспешил вдогонку за женщинами, подбодряясь присутствием Яо Шу, который тоже подстраивался под его шаг. Воровато оглядевшись на выходе со двора, Темугэ слегка нахмурился, заметив там по-прежнему бдящего Алхуна.
Сорхахтани между тем допустила ошибку: в затененном коридоре она позволила Темугэ приблизиться к себе излишне близко. Он попытался ухватить ее со спины за руку, но женщина выдернула пальцы из его потной ладони.
— Ну, так что там у вас, почтенный? — выжидательно повернулась Сорхахтани. — Только быстрее, а то у меня уйма дел.
Для слов сейчас вряд ли подходящее время, но Темугэ, чтобы улучить момент, все же заговорил, одновременно под полой нашаривая нож. Рука отчаянно дрожала.
— Мой брат Чингисхан был против, чтобы его землями повелевала женщина, — невнятно пробормотал он.
В тот момент, когда он вынул нож, Сорхахтани напряглась. Дорегене тихонько ахнула и в страхе отступила на шаг. Глаза Сорхахтани потрясенно распахнулись. Темугэ ухватил ее левой рукой, а правую занес, целя в грудь.
И тут запястье ему перехватило с такой силой, что он пошатнулся и ойкнул. Оказывается, его удерживал Яо Шу, взгляд которого был полон ледяного презрения. Темугэ дернулся, но куда там: стискивает как железной клешней. Сердце от охватившей паники затрепыхалось испуганной птицей.
— Презренная самозванка! — несуразно тонким голосом выкрикнул Темугэ. В углах рта пузырьками вскипала слюна. Он сейчас вряд ли что-то соображал.
— Что ж, Яо Шу, — холодно произнесла Сорхахтани. — Получается, ты был прав. — На Темугэ она даже не взглянула, как будто его здесь и не было. — Мне неловко за то, что я в тебе сомневалась. Но я действительно не думала, что он настолько глуп.
Яо Шу сдавил запястье сильнее, и нож со звоном выпал на каменный пол.
— Этот человек всегда был слаб, — сказал советник, встряхнув Темугэ так, что тот вскрикнул. — Как прикажете с ним поступить?
Сорхахтани озадаченно смолкла, и тогда Темугэ вроде бы опомнился.
— Я последний брат Чингисхана, — горячечно зачастил он. — А вы, вы? Кто вы такие, чтобы судить меня? Цзиньский монах и две женщины… У вас и права такого нет!
— Угрозы он собой не представляет, — продолжал Яо Шу, как будто Темугэ ничего и не сказал. — Можно отправить его из ханства в изгнание, как обычного странника.
— Да, лучше будет его услать, — дрожащим голосом промолвила Дорегене. Видно было, как ее трясет.
Темугэ, чувствуя на себе взгляд этих женщин, тяжко вздохнул: его жизнь сейчас всецело в их руках.
— Нет, Дорегене, — рассудила наконец Сорхахтани. — Такое деяние наказуемо. Он бы к нам снисхождения не проявил.
Она подождала, пока горе-убийца, со сдавленной руганью повозившись в руках советника, утихнет. Тогда она обернулась к Дорегене, оставляя решение за ней. Но вдова хана лишь качнула головой и ушла с глазами, полными слез.
Тогда Сорхахтани повернулась к Яо Шу.
— Отдай его Алхуну, — распорядилась она.
Темугэ, охваченный внезапным отчаянием, снова завозился, задергался, но в железной хватке советника был беспомощен как ребенок.
— Кто, как не мы, нашел тебя тогда в лесу, монах! — в отчаянии крикнул он. — Я ж сам там был! Это же я привез тебя к Чингисхану! Да как ты можешь кланяться этой давалке моего племянника!
— Скажи Алхуну, пусть все сделает быстро, — добавила Сорхахтани. — Это единственное, на что я могу для него пойти.
Яо Шу понимающе кивнул, и женщина ушла, оставив их вдвоем. При звуке тяжелых шагов Темугэ как-то разом пожух. Из яркого прямоугольника дверного проема в затененный переход шагнул Алхун.
— Ты слышал? — спросил его Яо Шу.
В полумраке глаза тысячника свирепо блеснули. Одной рукой он ухватил Темугэ за плечи, чувствуя сквозь ткань хрупкие стариковские кости.
— Слышал, — ответил он. В руке у него был длинный кривой нож.
— Будьте вы оба прокляты, — произнес Темугэ. — Тенгри с вами за все рассчитается.
Когда Алхун поволок его обратно на солнце, он беззвучно заплакал.
Ко второму дню после ночной атаки воинство Белы отстроило стены из мешков, дополнительно подперев их сломанными возами и седлами павших лошадей. Лучники теперь стояли на стенах бессменно, но от постоянной жажды люди буквально задыхались. Воды всем хватало лишь на глоток — один утром, другой вечером. Мучились и лошади. Оперев подбородок на грубую холстину мешка, Бела пристально смотрел на монгольскую армию, становище которой расположилось напротив. Уж у врага-то воды вволю: доступ к реке за ним, пей не хочу.
Оглядывая ухабистые просторы, Бела изнывал от отчаяния. Прежние сообщения с севера уже не казались преувеличением. Численность армии у монгольского полководца намного меньше, но она сумела посечь венгров и нагнать ужаса на превосходящую ее силу, явив такую маневренность и такие приемы ведения боя, что Бела сгорал от бессильного гнева и стыда. До самого конца того ужасного дня он с замиранием сердца ждал от врага последнего решительного штурма, но тот отчего-то не последовал. А теперь вот Бела сидел в западне, утиснутый в такой массе людей и коней, что не повернуться. Непонятно, почему враг бездействует. Наверное, злорадно созерцает, как медленно, но верно гибнет от жажды венгерский король. Отодвинувшись за пределы полета стрел, монголы не угрожали даже для виду. Нахождение их на таком отдалении вселяло даже некое ощущение мнимой безопасности. Хотя из донесений, да и из собственного горького опыта Бела знал, что при желании монголы могут двигаться с немыслимой быстротой.
Краем глаза король заметил, как к нему, прервав разговор со своими рыцарями, направляется фон Тюринген. Тевтонец был без своего стального нагрудника, а потому в глаза отчетливо бросались руки в шрамах и стеганая поддева, засаленная и в грязных пятнах. От рыцаря по-прежнему исходил запах пота и крови. Взор магистра был суров, и Бела, когда фон Тюринген, подойдя, сухо поклонился, не нашел в себе сил взглянуть ему в глаза.
— Один из моих людей полагает, что нашел выход из этого положения, — сообщил фон Тюринген.
Король недоуменно моргнул. О спасении он, разумеется, истово молился, но вряд ли представлял ответом на свои мольбы этого верзилу-бородача, перепачканного засохшей чужой кровью.
— И… какой же? — спросил Бела, вставая и под пристальным взглядом рыцаря распрямляя плечи.
— Проще показать наглядно, ваше величество, — ответил фон Тюринген.
Он без слов повернулся и зашагал, проталкиваясь через скопище людей и коней. Беле оставалось лишь идти следом, раздраженно надув щеки.
Расстояние прошли небольшое (дольше было проталкиваться; в одном месте короля чуть не опрокинула пятящаяся кобыла). Остановились у другой части стены. Фон Тюринген указал куда-то рукой.
— Вон там, видите, трое моих людей? — сдержанно спросил он.
Бела поглядел через стену и увидел троих рыцарей без доспехов, но в черно-желтых сюркотах своего ордена. Их было прекрасно видно со стены лагеря, но, как ни странно, со стороны монгольского становища их вряд ли было заметно: мешал отлогий гребень, подъемом идущий отсюда на запад. При виде этого в сердце робко затеплилась надежда. А что, чем черт не шутит…
— Рисковать при дневном свете я бы не стал, но в темноте под прикрытием этого гребня можно проехать даже конным строем. Если повезет и если держать голову пониже, то монголы поутру застанут лишь пустой лагерь.
Бела закусил губу. Покидать хрупкую, но все же безопасность лагерных стен стало вдруг страшновато.
— А какого-нибудь другого выхода нет? — спросил он, со стыдом ощущая себя купчиком на неудачных торгах.
Фон Тюринген содвинул брови так, что они сошлись единой чертой.
— Смею заверить — нет. Особенно без воды, а также без более крупного лагеря и подсобных материалов для укрепления стен. Здесь мы набились так тесно, что в случае повторного нападения будем мешать сами себе. Слава Всевышнему, ваше величество, что они еще не поняли нашу уязвимость в полной мере. Господь указует нам путь, но двинуться мы можем лишь по вашему повелению.
— А если нам тоже пойти на них приступом? Как они — а, Тюринген? Нам ведь наверняка будет где развернуться в поле?
Тевтонский магистр медленным вздохом смирил свой гнев. Не он осуществлял разведку окрестностей вокруг Шайо. Его люди не могли предвидеть, что всего в паре миль вниз по течению есть брод. Вина за чудовищные потери лежит целиком на короле, а не на рыцарях. Единственное, что мог сейчас сделать фон Тюринген, — это сохранять спокойствие.
— Ваше величество, мои рыцари готовы биться за вас до гробовой доски. Остальное же войско, вы сами это видите, — просто напуганные люди. Используйте этот шанс, данный нам Богом, и уйдем из этого треклятого лагеря. Я изыщу другое место, откуда можно будет нанести этим скотоводам решительный удар и отомстить. Про ту резню забудьте. Одна неудача еще не означает поражения во всей кампании.
Король Бела стоял, безостановочно крутя на пальце перстень. Фон Тюринген нетерпеливо ждал и наконец дождался — король кивнул:
— Хорошо. Как только стемнеет, мы выходим.
Фон Тюринген зашагал прочь, отдавая приказы тем, кто вокруг. Подготовку к отступлению он брал на себя, надеясь лишь, что никто из монгольских лазутчиков не подберется в эту ночь к логу чересчур близко.
Как только сумерки сгустились, фон Тюринген приказал покинуть лагерь. Последние часы прошли в обматывании конских копыт тряпьем, хотя земля и без того была достаточно мягка. Рыцари-тевтонцы наблюдали за теми, кто первыми выберется во тьму и поведет по логу коней, с замиранием сердца ожидая окрика врага. Но окриков не было, а значит, следовало двигаться, и двигаться быстро. Рыцари вышли из лагеря последними, покидая его неживое пространство под светом ущербной луны.
Костры монголов мерцали на большом отдалении, и фон Тюринген устало улыбнулся, представив, как они увидят утром, что лагерь опустел. Королю магистр сказал правду. Потери удручающие, но не все так безнадежно. Даже если единственным успехом окажется подходящее поле для битвы, это все лучше, чем умирать от жажды за стенкой из мешков.
Под покровом ночи магистр постепенно терял счет массе людей, что прошла вперед. Первые мили были мукой напряженного ожидания, но когда лагерь оказался далеко позади, общий строй растянулся в бесконечную унылую цепь. Те, кто попроворнее, обгоняли раненых, больных и медлительных. Даже рыцари испытывали пламенное желание оставить меж собой и монголами как можно более длинную дистанцию.
Об ударах, перенесенных тевтонским магистром во время боя, тело напоминало тупой болью. От ударявших в доспехи стрел по коже расплылись цветастые пятна синяков. Моча была красноватой от крови. Фон Тюринген раздумывал над тем, что довелось увидеть, и выводы напрашивались самые неутешительные. Новой битвы ослабшей венгерской армии ни в коем случае не миновать. Если сообщения с севера соответствуют действительности, то это, в сущности, последняя армия между Венгрией и Францией. И ей во что бы то ни стало надлежит остановить монгольское нашествие. Сама эта мысль была невыносима. Магистр и не думал, что когда-нибудь на протяжении его жизни она из умозрительного кошмара превратится в явь. Порвать монголов в клочья должны были уже русские князья, однако им этого не удалось, а города их оказались пожжены.
Надо будет все описать в реляции французскому королю Луи. Более того, сделать так, чтобы Папа и император Священной Римской империи отложили свою междоусобицу хотя бы временно: пока не разбит основной враг, ни один из них не может чувствовать себя в безопасности. Фон Тюринген, покачав головой, тряхнул поводьями, чтобы конь пошел быстрее. Где-то впереди скакал со своими гвардейцами король Венгрии. Само собой, в такую годину не мешало бы монарха получше, но уж, как говорится, что Бог дал. И после первой проигранной битвы раскисать нельзя. Тевтонский магистр, случалось, тоже терпел поражения, но потом неминуемо посылал души своих обидчиков прямиком в ад. Так было всегда.
В воздухе уже плавал синеватый сумрак рассвета. Какое расстояние войско покрыло за ночь, можно лишь гадать. Фон Тюринген смертельно устал. Запас воды давно иссяк, в горле першило от сухости. Как только развиднеется, надо найти реку или хотя бы ручей, чтобы восстановить силы людей и лошадей. Наклонив голову, магистр ласково похлопал своего коня по шее, бормоча что-то утешительное. Если Бог даст, монголы спохватятся не раньше, чем утро перерастет в день. Он улыбнулся, представляя, как они в напрасной уверенности ждут, что жажда доконает венгров, ан их-то и нет. Так что не дождутся.
В голове свербели насущные заботы, а свет зари тем временем из серебристого переплавлялся в бледно-золотой. Самое насущное сейчас — найти источник воды и всем утолить жажду. При этой мысли губы непроизвольно чмокнули, и магистр сплюнул загустевшую слюну.
По земле пролегли янтарные дорожки света, когда фон Тюринген по правую руку от себя различил темную линию. Вначале показалось, что это деревья или что-то вроде горной породы. Но через секунду-другую туманные очертания обрели четкость, и тевтонец, натянув поводья, застыл.
Вдоль тропы с натянутыми луками выстроились монгольские всадники. Фон Тюринген хотел было сглотнуть, но от сухости лишь поперхнулся. Взгляд прошелся по растянувшейся цепочке людей. О Боже, нет даже герольда, который протрубил бы в рог! Лишь несколько ехавших рядом рыцарей остановились, глядя на своего предводителя в сумрачном осознании.
На минуту мир, казалось, замер. Конраду фон Тюрингену это время было отпущено, чтобы обрести умиротворение и поцеловать напоследок свой перстень с частицей святой реликвии. Пришпоривая коня, он вынул меч, и словно по этому сигналу взмыла туча стрел, воющих, как полчище одичалых кошек. Монголы галопом устремились на тонкую изломанную цепь отступающих солдат, и началась кровавая потеха.
Возвратившись в Венгрию, Байдур с Илугеем застали Субэдэевы тумены за отдыхом. Лица всех воинов светились победным торжеством, а возвращение своих они встретили барабанным боем и ревом рогов. В стане Субэдэя было известно, какую лепту внес Байдур в общую победу, и в расположенном на берегу Дуная стане его чествовали как героя.
Несколько дней, как водится, ушло на неспешное, тщательное разграбление и разорение Буды и Пешта, благо города эти были богатые, бери что душе угодно. Байдур из любопытства проехался по полусожженным улицам, где раскаленные камни строений лопались, окончательно превращаясь в завалы мусора. Король Бела хоть и спасся бегством, но его войско разгромлено наголову, а потери не поддаются счету. Субэдэй послал специальных учетчиков, которые привезли мешки с отрезанными ушами. Говорят, убитыми насчитали тысяч шестьдесят, если не больше. Дальше на запад в заведенном порядке уже отправились разведчики, ну а пока на лето тумены могли сделать в великом походе перерыв: набраться сил, отъесться на жирном мясе и отпиться захваченным на здешних виноградниках вином.
К Гуюку и Менгу Субэдэй отрядил посыльных. Фланговые броски можно было закончить и снова собраться воедино, чтобы затем сообща продолжить победный рывок к морю.
Бату сам смотрел, как отъезжают нарочные, а потому удивился, когда вскоре один из его людей доставил весть, что тумены двоих тайджи уже близятся с юга. Для того чтобы приказ орлока достиг братьев, еще рановато. Странно. Бату позвал Байдура, и они вместе выехали из стана встречать героев.
Стяги Гуюкова тумена они заметили одними из первых. Бату рассмеялся и вдарил свою лошадь по бокам, устремляясь галопом через травянистый дол. Столько историй им предстояло рассказать, столько всего вспомнить в ходе совместных попоек — просто дух захватывает! Поначалу, когда встречающие сблизились, ни он, ни Байдур не обратили внимания на то, что лица подъехавших воинов сумрачны. Духа веселья и радости в туменах Гуюка и Менгу почему-то не было. Особенно мрачным выглядел Гуюк: Бату его таким и не видел.
— В чем дело, брат? — спросил он. Улыбка сошла с его лица.
Гуюк повернул голову, и стало видно, что глаза у него красные, а веки набрякли.
— Хан умер, — ответил сын Угэдэя.
— Твой отец? — изумленно переспросил Бату. — Но как? Он же еще такой молодой…
Гуюк посмотрел исподлобья, а затем выдавил:
— Сердце. Мне сейчас к Субэдэю.
Бату с Байдуром поехали рядом. Байдур потускнел лицом и всю дорогу ехал задумчивый. Своего отца он знал лучше других и теперь боялся, что бок о бок с ним скачут не родичи и друзья, а уже, может статься, враги.
Глава 33
Все вместе они въехали в Буду и по разоренным улицам направились к королевскому дворцу, который Субэдэй облюбовал под ставку. Решать вопросы с размещением и пропитанием вновь прибывших было поручено старшим тысячникам туменов. По прибытии четверо тайджи спешились у главных ворот. Мимо караульных они прошли без остановки. Телохранители орлока посмотрели на них лишь мельком и букве указа предпочли почтительную сдержанность.
Сейчас Гуюк шел чуть впереди остальных, а Бату шагал за его правым плечом. Субэдэй находился в пустой танцевальной зале. Сюда притащили огромный трапезный стол, на котором сейчас была расстелена карта и лежали какие-то бумаги. Орлок увлеченно беседовал с Джэбэ, Чулгатаем и Илугэем. Военачальники вдумчивыми кивками сопровождали движения Субэдэя: багатур укладывал монеты в те места, где, видимо, должны на местности располагаться тумены. Бату бегло вобрал взглядом происходящее и натянуто улыбнулся. Вот она, встреча молодых со старыми, и впервые Бату мог уверенно предсказать ее исход.
Багатур поднял глаза на четверых тайджи, с гулким эхом идущих по залу. Заметив суровое выражение их лиц, он нахмурился и сделал от стола шаг в их сторону.
— Я вас сюда еще не вызывал. — По обыкновению, багатур смотрел на Бату, но когда голос неожиданно подал ханов сын, Субэдэй удивленно переметнул взгляд на Гуюка.
— Орлок, — сказал Гуюк. — Отец мой мертв.
Субэдэй на какое-то время прикрыл глаза и стоял с окаменевшим лицом. Затем он кивнул, медленно и молча.
— Прошу садиться, — сказал он после паузы.
Непререкаемость авторитета багатура сидела во всех так глубоко, что четверо тайджи как по команде выдвинули из-за стола стулья. Один лишь Бату намеренно не спешил, желая удержать тот напор, с каким они сюда явились. И снова первым заговорил Субэдэй.
— Это было… сердце? — задал он вопрос.
Гуюк вдохнул:
— Так ты знал? Да, сердце.
— Я присутствовал, когда он говорил об этом своему брату Чагатаю, — ответил багатур. Взгляд его перешел на Байдура, к которому сейчас обернулся и Гуюк.
— Я ничего не знал, — холодно сказал Байдур.
Тогда Гуюк поглядел на Субэдэя, но тот продолжал смотреть на Байдура, пока молодой темник не заерзал от неловкости.
Сотни мыслей и слов рвались у багатура с языка, но он усилием воли себя осадил.
— Каковы теперь твои замыслы? — спросил он Гуюка, с интересом ожидая ответа. Все, что оставалось в этом человеке от юноши, оказалось в одночасье задавлено. Перед орлоком сидел ханский наследник — это явствовало из его величавой степенности. Хочет того сам Гуюк или нет, но на его плечах теперь лежит новое, еще непривычное для него бремя.
— Я наследник своего отца, — молвил Гуюк. — И должен возвратиться в Каракорум.
Субэдэй снова взглянул на Байдура. Как бы ни хотелось смолчать, но задать этот вопрос он обязан:
— Ты осознаешь угрозу, исходящую от твоего дяди? Ведь он тоже претендует на ханство.
На зардевшегося Байдура никто из присутствующих не посмотрел.
Гуюк, задумавшись, слегка накренил голову. Субэдэю нравилось, что, прежде чем дать ответ, он взвешивает свои слова. Это уже явно не тот прежний, простоватый молодой человек, уже нет.
— Сообщение ямской гонец доставил мне с месяц назад, — сказал Гуюк. — У меня было время поразмыслить. Клятву верности я возьму с туменов, что находятся с нами.
— С этим, пожалуй, придется повременить, — рассудил Субэдэй. — Когда управимся здесь с делами, ты созовешь всю державу, как это сделал твой отец.
Байдур снова заерзал, но его проигнорировали. Положение его было таким, что не позавидуешь, но ему отчаянно хотелось вставить свое слово.
— Я могу отдать тебе четыре тумена, себе оставлю только три, — сказал багатур. — Чтобы удержать ханство за собой, ты должен располагать силой. На поле Чагатай сможет выставить не больше двух, от силы трех туменов. — Холодным взглядом он смерил Байдура. — Сына Чагатая я тебе настоятельно советую оставить здесь, со мной, чтобы он не метался между своим двоюродным братом и отцом. — Он улыбнулся горькой всезнающей улыбкой. — Так ведь, Байдур? Ты уж меня извини.
Тот открыл было рот, но не нашелся, что сказать. Тогда вместо него заговорил Бату. Глаза Субэдэя прищурились, а челюсти сжались, выдавая напряжение.
— Чагатай-хана ты знаешь лучше всех нас, за исключением его сына Байдура, — начал Бату. — Как, по-вашему, он поступит, когда новость дойдет до него?
Отвечая, багатур не сводил глаз с Гуюка. Каждое слово он из себя словно выдавливал.
— Если у него чешутся руки, он поведет свои тумены на Каракорум.
— Если чешутся, то понятно, — кивнул Бату, явно довольный вызванным замешательством. — А что вообще произойдет вслед за тем, как Гуюк-хан возвратится домой?
— Чагатай или вступит в переговоры, или будет драться. Что у него на уме, не знает никто. — Сцепив на столешнице руки, он доверительно подался к Гуюку: — Поверь мне, Чагатай-хан не так грозен, как может казаться.
Он как будто хотел сказать что-то еще, но поджал губы и понуро вздохнул. Если вдуматься, то решение сейчас обсуждалось не просто военное. Странно было видеть всемогущего орлока с опущенными плечами. Бату едва сдерживал злорадную ухмылку.
Среди общей гнетущей паузы Гуюк покачал головой:
— Если ты предлагаешь мне ограничиться одним лишь твоим заверением, орлок, то я лучше понадеюсь на тумены и поведу их домой. Все тумены. — Он оглянулся на Джэбэ и Чулгатая, но оба пожилых воина от обсуждения явно отмежевались. Их дело — война, а не дрязги вокруг престола.
Субэдэй тяжело вздохнул:
— У меня на столе новые карты с землями, о которых раньше у нас ходили только сказания. А теперь они вот, уже в двух шагах. До города Вена остается пройти всего триста гадзаров на запад. Дальше лежат владения тамплиеров. К югу — страна Италия. Там в горах у меня уже действуют разведчики, намечают линии следующего броска. Это ведь достижение всей моей жизни, Гуюк. Наш общий венец. — Он предпочел умолкнуть, чем униженно просить, когда наткнулся на жесткий взгляд Гуюка.
— Мне понадобятся все тумены, орлок Субэдэй. Все.
— Хорошо. Но оборванная таньма тебе без надобности. Оставь мне хотя бы ее с двумя туменами, и я продолжу путь.
Гуюк протянул руку и возложил ее Субэдэю на плечо — жест, еще с месяц назад просто немыслимый.
— Ну подумай, Субэдэй, как я могу тебя оставить? Тебя, главного военачальника самого Чингисхана? Да еще в то время, когда ты мне нужнее всего? Нет, ты идешь со мной. Ты ведь знаешь, позволить тебе остаться я не могу. А сюда ты вернешься через год, когда у нас наступит мир.
Субэдэй вновь взглянул на Байдура, на этот раз с тоской и болью. Тот предпочел смотреть куда-то в сторону. При взгляде на Бату глаза орлока блеснули.
— Я действительно стар, — промолвил Субэдэй. — А ведь стоял я у самого истока, когда еще сам Чингисхан был молод. Сюда я больше не вернусь. Я разговаривал с пленниками. От океана нас не отделяет уже ничего. Ничего, Гуюк, ты понимаешь это? Мы почти дошли. Мы видели их хваленых рыцарей, и что? Перед нами они бессильны. Если нам пройти еще чуть-чуть, эта земля будет наша на все времена, от моря до моря. Ты сознаёшь ли? На века, на десять тысяч лет! Ты можешь такое хотя бы представить?
— Это не есть важно, — тихо ответил Гуюк. — Родина — там, откуда мы начали. И за здешние земли те, свои, я потерять не могу. Не вправе. — Руку он убрал, а голос его оставался незыблем. — Я буду ханом, орлок Субэдэй. И подле меня должен быть ты.
Субэдэй поник на своем стуле, совершенно опустошенный. Даже Бату неловко было смотреть на него. Орлока как будто подменили.
— Твое слово. Буду готовить всех к отходу домой.
Чагатай стоял, наблюдая восход солнца над рекой. Комната была уже пустая, без мебели; опустел и сам дворец, лишь кое-где слуги заканчивали уборку покоев. Чагатай не знал, вернется ли когда-нибудь сюда снова, и при мысли об этом ощутил боль утраты. В эту минуту послышались шаги. Обернувшись, он увидел рябую физиономию своего верного Сунтая.
— Время, мой повелитель хан, — сказал Сунтай.
Взгляд слуги упал на скомканный клок пергамента, зажатый у хозяина в ладони и со дня вручения читаный-перечитаный сотни раз.
— Да, время, — кивнул Чагатай.
Напоследок он еще раз полюбовался на знакомый вид: в лучах раннего солнца сонно млеет река, а над ней стайкой летят гуси. И печаль, и радость. Еще не набравшееся яростной силы солнце обдает румяным золотом глаза, но еще можно перед ним постоять, почти не жмурясь. Не сожжет, как-никак.
— В Каракоруме я окажусь за месяцы до него, — задумчиво рассудил Чагатай. — Как хан, я возьму с народа клятву, ну а когда вернется он, войны не миновать. Если только мне не уподобиться любимому брату Угэдэю. Как думаешь, Сунтай, Гуюк в обмен на жизнь примет здесь мое ханство? Ну, посоветуй же что-нибудь своему господину.
— Почему бы и не принять, мой повелитель, — почтительно осклабился слуга. — Вы же, коли на то пошло, так поступили.
Чагатай улыбнулся. Впервые за долгие годы он ощущал себя в ладу со всем миром.
— Может статься, через это я откладываю беду про запас — для себя или для сына моего Байдура. Ведь я сейчас вынужден думать и о его жизни. Клянусь Великим небом, если б только Гуюк умер во сне, путь передо мной был бы чист! А я вот, увы, по собственной воле отправил к нему сына…
Сунтай хорошо знал своего хозяина. Продолжая угодливо улыбаться, он подошел к нему со спины.
— Может, Гуюк так и считает, а с ним и орлок Субэдэй, но останется ли этот самый заложник вашей верной рукой? Ведь мир изменчив.
Чагатай пожал плечами:
— У меня есть и другие сыновья. Куш слишком велик, чтобы поступаться им ради кого-то одного. Байдуру придется выбираться самому. В конце концов, Сунтай, я дал для его тумена своих лучших воинов. Таких, равных которым нет во всей державе. Если с ним случится непоправимое, я буду по нему скорбеть, но судьба человека всегда в его собственных руках. Так заведено самой жизнью.
Чагатай не обратил внимания, что вместо обычных сандалий на Сунтае сегодня мягкие цзиньские туфли. Последнего шага своего слуги он не расслышал. А лишь почувствовал, как шею что-то ужалило, и, поперхнувшись, в изумлении протянул руку к горлу. Что-то было до ужаса не так. Когда Чагатай оторопело отвел ладонь, та оказалась в крови. Хотел что-то сказать, но вместо голоса из багряной полоски на горле вырвался лишь булькающий хрип.
— Говорят, нож кирпан так остер, что смерти почти не сопутствует боль, — сказал за спиной Сунтай. — Возможности спросить мне так и не выпало. Не зря, видимо, имя ножа переводится как «рука милосердия».
Слуга подался ближе. Губы Чагатая шевелились, но единственным звуком было все то же тихое бульканье. Тогда Сунтай отстранился, давая хозяину беспрепятственно пасть на колени, по-прежнему хватаясь за глотку.
— Рана смертельна, мой повелитель. Вы уж наберитесь терпения. Смерть не заставит себя ждать.
Голова Чагатая бессильно упала на грудь. Окровавленная правая рука легла на неразлучную саблю, но вынуть ее уже не было сил. Обнажился лишь мягко поблескивающий краешек.
— Мне было велено при возможности кое-что вам передать, мой повелитель. Слова я запомнил. Вы меня еще слышите?
Чагатай брякнулся об пол. Где-то в коридоре послышался тревожный окрик. Сунтай нахмурился: не надо бы. Ну да, чему быть, того не миновать.
— Послание от Угэдэй-хана, — торопливо заговорил он. — И передать его надлежит в момент вашей смерти. Звучит так: «Это не месть, Чагатай. Это за моего сына. Я более не тот, кто позволяет тебе жить. Рукой моей, разящей из недосягаемой дали, свидетельствую: ханом тебе не бывать». Ну вот. — Сунтай вздохнул. — Вашим слугой, мой повелитель, я на самом деле никогда не был, хотя хозяин из вас очень даже неплохой. Отправляйтесь к тенгри с миром. Скоро увидимся.
Руки Чагатая опали, и в эту секунду в комнату с шумом ворвались его тургауды, на ходу выхватывая мечи. Рядом со своим господином они застали его слугу Сунтая, который, стоя на коленях, что-то шептал ему на ухо. Он так и стоял до последнего мгновения, а под взмахами мечей лицо его было мирным, даже приветливым.
Чистым холодным утром Субэдэй сел на лошадь и огляделся. Солнце сияло в снежной голубизне. Построенные, ждали отправки семь туменов из лучших в народе воинов. За ними на многие гадзары тянулся тяжело груженный обоз. Рядом за спиной гарцевали в седлах военачальники — некоторые совсем еще молодые, но уже испытавшие под орлоком свою силу. Гуюк, несмотря на недостатки, из-за увиденного и познанного в великом походе станет ханом, пожалуй, более славным, чем его отец. Понявший многое Байдур будет определенно лучше своего отца. За Менгу может гордиться тень Тулуя, ушедшего до срока к тенгри. Субэдэй вздохнул. Он знал, что такую армию ему больше никогда не возглавить, не повести за собой в поход. На горб уже влезала старость, и усталость брала свое. Он-то все думал, что будет вечно вот так скакать рядом с молодыми, ан нет. Манящая близость никогда не виденного моря занесла его от дома в такую даль, что трудно представить. А когда Гуюк повелел остановиться, в ушах все равно что прошелестел шепоток смерти: «Всё, конец». Задрав голову вверх, Субэдэй смотрел по сторонам, представляя себе города с парящими золотыми шпилями. Он знал их по именам, но увидеть так и не увидел: Вена, Париж, Рим.
Дело сделано, жребий брошен. Багатур знал, что встанет на бой, если Чагатай дерзнет покуситься на Угэдэево ханство. Быть может, это и будет та самая последняя битва, которую увидят его глаза. Вместе с тайджи во всем своем грозном великолепии он выедет на поле, и Чагатай поймет, отчего Субэдэй-багатура главным своим орлоком назначил сам Чингисхан.
Мысль об этом на миг окрылила, а вместе с тем поднялась и опустилась рука багатура. Тотчас у него за спиной пришли в движение тумены, отправляясь в путь длиной четырнадцать тысяч гадзаров; путь, что наконец приведет их домой.