м в верхнем течении реки Лаохэ, к северо-востоку от Пекина. Несмотря на мятеж солдат-киданей, ухудшивший, обстановку в гарнизоне, все попытки монголов штурмовать город оказались тщетными, и Мухали не смог захватить его. Но во время второго военного мятежа Аодун был убит одним из своих офицеров. Тем не менее защитники города держались стойко. Выведенный из терпения столь упорным сопротивлением, Мухали отказался от штурма и решил начать осаду столицы чжурчжэней.
Как раз в это время монголам неожиданно повезло. Двор в Кайфэне послал в Бэйцзинь военачальника, который должен был заменить Аодуна. Ввиду того, что перед южным флангом городских укреплений стояли лагерем монголы, тот был вынужден добираться до места назначения кружным путём. Сев на корабль, он пристал к берегу севернее от Ляодунского залива, надеясь продолжить свой путь по реке Сяолинь. Но вскоре попал в засаду, устроенную одним тюркским военачальником на службе у Мухали, неким Шимо Есяном, и был им казнён. После этого Шимо Есян решился на дерзкую авантюру. Он забрал официальные бумаги, которые вёз с собой несчастный, переоделся и, выдавая себя за нойона, преемника Аодуна, проник в город. Повезло ему и там: его провели к коменданту крепости, который попался в ловушку, сразу же перейдя в распоряжение своего мнимого нойона. Тот под предлогом, что монголы якобы начали отводить свои войска от города, быстро снял сторожевые посты и привёл в расстройство всю систему обороны города. С наступлением ночи он отправил Мухали сообщение и с нетерпением стал ждать дальнейших событий.
Для Мухали не составило никакого труда захватить город Бэйцзинь, оборона которого была дезорганизована его союзником. Комендант крепости, поняв, что его ловко провели, укрылся в Запретном городе (квартал, где во всех пяти столицах государства Цзинь находилась резиденция императора). Мухали хотел любой ценой взять его и живым закопать в землю. В итоге коменданта спас Шимо Есян, который убедил своего командующего принять его к себе на службу. Взятие Бэйцзиня принесло монголам большую добычу, в частности много оружия, что давало возможность экипировать несколько тысяч человек. Северная столица была взята монголами в марте 1215 года, за три месяца до падения Пекина.
В начале весны 1215 года Мухали предпринял ещё несколько нападений на чжурчжэней, и почти все они были успешными. В конце мая он получил приказ Чингисхана отправиться на северо-восток Хэбэя, чтобы поддержать там Толун-Чэрби. Мухали прибыл на место, где продолжались сражения за Гуаньнинь, Синьчжун и полуостров Ляодун. Монгольские армии одержали в них победу. По всему региону к юго-западу от современного города Шэньян происходили стычки, зачастую ожесточённые, которые были подробно описаны в китайских хрониках.
Необычайно упорным было сражение за взятие Цзиньчжу, расположенного неподалёку от Ляодунского залива. Когда в сентябре 1215 года город открыл свои ворота, Мухали и его сподвижники подвели итог своей победы: десятки тысяч чжурчжэней и их союзников были убиты и взяты в плен. Пленники, по-видимому, обременяли Мухали, если только их нельзя было использовать для собственных надобностей. Так, он велел перебить всех жителей Цзиньчжу и Гуаньниня, за исключением каменщиков, плотников и актёров. Отметим здесь столь ранний интерес монголов к актёрам, которые позднее, при династии Юань (1276–1368), основанной Чингизидами, будут выступать на сценах китайских театров.
Взяв под контроль правый берег реки Ляо, Мухали переправился через неё, чтобы овладеть Ляодунским полуостровом на подступах к провинции Шаньдун. Его военачальники, к которым присоединился кидань Елюй Люгэ, провели свою конницу до оконечности этого острого выступа, к Люшену. К концу 1216 года Мухали завоевал почти всю Маньчжурию и стал её наместником. Монгольского владычества избежали территории современных провинций Ляонин, Цзилин, крайний север Корейского полуострова и часть Хэйлунцзяна к югу от Амура.
Корейский император предпочёл признать монгольский суверенитет над этим регионом, но был глубоко потрясён грубостью ханских послов, которые прошли в его дворец прямо со своими саблями и луками и позволили себе коснуться рук самого императора! Как бы то ни было, корейский монарх передал для Чингисхана подношение, правда, скорее символическое: изделия из шёлка, хлопка и — довольно неожиданно — 100 тысяч листов рисовой бумаги самого большого формата. Один примечательный факт: монгольский военачальник, возвращаясь к себе, оставил на месте 40 человек с наказом выучить корейский язык.
В 1217 году Чингисхан Китаем всерьёз ещё не занимался, но ему удалось поставить его на колени. Именно тогда он заявил полномочному посланнику чжурчжэней, намекая на его суверена Удабу: «Теперешнее положение можно сравнить с охотой. Мы перебили всех ланей и других крупных животных. Остался лишь один кролик. Так оставим его!»
Монгольское вторжение в империю Цзинь опустошило Китай, подобно гигантскому цунами. Десятилетие монгольских походов, кочевых набегов, массового истребления людей навсегда врезалось в память китайского народа. Вместе с тем представляется, что страшный удар этой волны по Китаю положил начало медленной эволюции в сознании некоторых кочевых вождей. Эти степняки, ставшие на какое-то время воинами, открыли для себя китайскую цивилизацию. Зрелище густонаселённой страны, так отличающейся от привычных им малолюдных пространств, вид возделанных полей и шумных городов — всё это не могло не поразить их.
Высшие кочевые военачальники пользовались услугами местных коллаборантов, которые — кто добровольно, а кто по принуждению — снабжали их разнообразными сведениями о географии страны и её ремесленных производствах. Победители тесно общались с толмачами, которые знакомили их с новыми словами и новыми представлениями. Монгольские захватчики завязывали бесчисленные контакты с киданями, тюрками и другими когда-то кочевыми народами, но за несколько поколений подвергшимися китаизации. Свидетельство тому — значительное количество военных и гражданских чинов, которые примкнули к победителям. Поэтому трудно предположить, что монгольская верхушка избежала влияния имперского Китая. Несомненно, Китай в каком-то смысле завораживал северных кочевников. Само их стремление проникнуть за Великую Китайскую стену, чтобы отобрать у Китая его богатства, было с их стороны признанием превосходства его цивилизации.
Конечно, мы не знаем, как именно кочевники воспринимали эту страну с очень древней культурой. Нам неизвестны чувства их правителей, их нойонов и их сподвижников при виде китайских чудес. Тем не менее история сохранила сведения об отношениях между высококультурным представителем китайской аристократии Елюй Чуцаем и Чингисханом.
Обстоятельства, предшествовавшие встрече этих двух персонажей, остаются не вполне ясными. Можно представить, какой отбор после взятия Пекина устроили монголы среди тысяч пленников, захваченных в казармах, кабинетах государственной администрации и ремесленных мастерских. В их числе был и Елюй Чуцай. Как на то указывает его имя, он был из семьи аристократов-киданей и служил династии Цзинь. Его далёкие предки, бывшие кочевники, перешедшие на осёдлость и полностью китаизировавшиеся, принадлежали к высшему слою правящего класса в X и XI веках в эпоху правления киданской династии Ляо, которую позднее сменили у власти чжурчжэни. Семья Елюй Чуцая поступила на службу к новым властям, а сам он даже удостоился завидного поста советника императора Удабу. Словом, это был человек, превосходно разбиравшийся в политике и тесно общавшийся с самыми высокопоставленными сановниками режима.
Мы помним, что Чингисхан, маскируя свою жажду добычи и власти, решил напасть на Китай под предлогом мести за своих предков, умерщвлённых по приказу чжурчжэнских властей. Когда к хану привели Елюй Чуцая, он объявил, что тот видит перед собой победителя и мстителя за киданей, лишённых власти чжурчжэнями в 1122 году. Но Елюй Чуцай, не выразив хану никакой признательности по этому поводу, ответил, что три поколения его семьи верно служили династии Цзинь и что ему трудно изменить своё отношение к ней, сменив господина. Это смелое замечание понравилось Чингисхану, всегда придававшему большое значение лояльности подданных, даже если они служили противнику. Елюй Чуцай, высокий ростом и с длинной бородой, которая придавала его внешности благородство, произвёл на него сильное впечатление. Хану импонировала откровенность киданя.
Тот и другой происходили от монгольского корня, и эта общность происхождения, несомненно, объясняет сердечные отношения, которые вскоре завязались между столь разными натурами. Один из них, у которого среди далёких предков, вероятно, были пастухи, поднялся до самых больших высот благодаря своей культуре. Второй, сам бывший коневод и сын мелкого вождя, также прошёл немало ступеней к вершинам власти, правда, совсем иными способами. Эти двое сохранили отношения до конца своих дней.
В 1215 году Чингисхан, которому тогда было уже около шестидесяти лет, приблизил Елюй Чуцая к своему летучему двору в монгольских степях. Бывший советник императора Удабу практиковал занятие, которое наверняка должно было поразить хана, — гадание на раскалённых и растрескавшихся в огне костях. Этот чрезвычайно древний вид гадания имел хождение в Китае эпохи Шань за полторы тысячи лет до Рождества Христова, но, вероятно, существовал уже в эпоху неолита. Он встречается до сих пор у некоторых тюрко-монгольских народов. Рубрук и Рашид ад-Дин упоминают о его бытовании у киданей. Заключается он в следующем: лопаточную кость освежёванного барана, козы или оленя тщательно зачищают, потом помещают в пламя костра, «напряжённо думая» в это время о поставленном вопросе. Далладжи (гадатель по костям) толкует рисунок появившихся на кости трещин в соответствии с известным только ему кодом. Китайцы времён династии Шань часто прибегали к этой гадательной практике, используя для неё также и длинные кости или часть черепашьего панциря. Во многих случаях прорицатель с помощью острого лезвия ножа записывал на кости вопрос, на который ждал ответа. Вероятно, Елюй Чуцай доказал при дворе хана свои способности прорицателя. Помимо этого он обладал некоторыми медицинскими познаниями, которые производили на монголов большое впечатление. Ут