в соседних пещерах и кто оказался в положении «поселенцев» на собственных разорённых землях.
Если монголы назначали людей из местной знати градоправителями Мерва, то это значит, что какое-то число жителей в городе ещё оставалось. Поиск влиятельных коллаборантов можно объяснить только тем, что город мог помогать монголам в снабжении войска или даже предоставлять им временный приют. К тому же если в Мерве произошли народные восстания против захватчиков, они не могли возникнуть на пустом месте. Можно предположить, что проявления сопротивления, пусть и спорадические, имели место во многих регионах империи хорезмшахов. Но какой захватчик не оставил на покорённой им земле более или менее глубоких ран?
В своей «Совершенной истории» Ибн аль-Асир, упоминая проход монгольских войск по землям ислама, с горечью писал: «События, о которых я поведаю, настолько ужасны, что в течение многих лет я избегал упоминать о них. Нелегко сообщать о том, что на земли ислама и на мусульман обрушилась смерть. Увы, я бы предпочёл, чтобы моя мать не рождала меня на свет. Если вам однажды скажут, что с тех пор, как Всевышний сотворил Адама, земля никогда не знала подобного бедствия, то поверьте, ибо это истинная правда… Нет, до скончания времён никто никогда не увидит подобной катастрофы».
Буря, пронёсшаяся над восточной частью мусульманского мира, приняла эстафету от той, что с падения Иерусалима в 1099 году бушевала на Ближнем Востоке. Нашествие Чингисхана было первой волной того мощного прилива, который через 25 лет накроет Багдад и Дамаск. «Атакованные монголами на востоке и франками на западе, мусульмане никогда не были поставлены в столь опасное положение. Спасти их может один Всевышний», — писал Ибн аль-Асир, когда франки пошли на союз с монголами, чтобы взять мусульманский мир в тиски.
К концу 1222 года Чингисхан оставил Хорасан, переправился через Амударью, вновь прошёл по Мавераннахру и стал лагерем между Бухарой и Самаркандом. В Бухаре, которую он разорил за два года до того, он впервые приблизил к себе кое-кого из побеждённых. То ли на него произвёл впечатление какой-то изящный орнамент на керамическом изделии, то ли он нашёл время спешиться и посетить мечеть? В сущности, нам неизвестны его истинные мотивы. Как бы то ни было, но достоверно установлено, что хан пожелал услышать кое-какие разъяснения, касающиеся той самой арабо-персидской цивилизации, которую он недавно разворошил концом своей сабли. Как человек военный, в архитектуре городов Востока он мог оценить только потерны, мерлоны[18] и бойницы. Как завоеватель, в сарацинских садах и полях он видел только места для своего лагеря и пастбища для своих коней.
Конечно, в какой-то степени хан был знаком с культурой державы хорезмшахов. Среди его военачальников, писарей и толмачей, среди местной знати, готовой к сотрудничеству с завоевателем, было много мусульман — тюрок и иранцев, — которые в той или иной мере могли познакомить его с культурой этой страны: особенностями местных нравов, одежды, кухни, ремёсел и религии, со множеством подробностей, которые могли вызвать его интерес.
Так, в Самарканде Чингисхан пожелал присутствовать на молитве в мечети. Когда он попросил кратко изложить ему основные принципы ислама, ему представили авторитетных богословов. Была ли у них хотя бы робкая надежда обратить в свою веру этого кочевого монарха, который вёл войну против их народа? Маловероятно. Но, во всяком случае, он принял хатиба и имама, которым было поручено просветить его, с уважением и одобрил основные предписания Корана. Мусульманский символ веры шахада, провозглашающий единство Бога и объявляющий Мухаммеда его пророком, неплохо согласовывался с его собственной верой в Тенгри — бога Неба тюрко-монгольских кочевников. Но мусульманский обычай паломничества в Мекку, как считает Груссе, удивил Чингисхана: «поскольку Тенгри присутствует повсюду», ему было непонятно, как может существовать какое-то особое святое место. Похоже, что Чингисхан признал ислам, вернее, то, как он себе его представлял. Несомненно, он видел в этой открытой им для себя вере новую частицу некоего обширного конгломерата религий, в котором раньше ему были знакомы буддизм и несторианство керэитов и найманов.
Хотя Чингизидов обвиняли в том, что их правление построено на насилии, но при этом нередко упоминали их большую веротерпимость. Она была не индивидуальным свойством натуры Чингисхана, но характерной особенностью монгольских народов. В противоположность великим империям Византийской, западноевропейским и мусульманской, в основе которых лежала государственная религия, Монгольская империя была этого лишена. Чингисхан был убеждён, что обладает особыми полномочиями на управление миром, полученными от Тенгри, но был далёк от всякого религиозного экуменизма. Однако непомерное честолюбие, несомненно, побуждало его к попыткам заменить шаха, потерявшего трон, как «повелителя правоверных». В Бухаре хан встретит двух тюрок, которые занимали высокие административные посты в столице Хорезма Ургенче. Одного звали Махмуд Ялавач, второго, его сына, Масуд. Оба чиновника старались убедить хана в выгодах хорошо налаженного управления, показывали преимущества успешного земледелия, строительства зернохранилищ, постоянных торговых обменов и регулярных налоговых поступлений в казну. То были основы организации всякого осёдлого общества. Это соответствовало тем доводам, которые приводил хану, вернувшемуся из китайского похода, Елюй Чуцай. Чингисхан, как это ни удивительно, согласился с соображениями двоих бюрократов и приставил их к интендантам (даругаси), управляющим провинциями. Их опыт был поставлен на службу главам Бухары, Самарканда, Хотана и Кашгара, то есть своего рода сатрапам крупных городов Хорезма.
После тех значительных разрушений, которые были результатом его приказов, — в частности, в Бухаре и Самарканде, куда он входил со своими войсками, — решение хана выглядит по меньшей мере неожиданным. Чем объяснить такой резкий и полный разворот? Что касается доводов в пользу сдержанности и щедрости, то он слышал их из уст служившего ему советника-киданя, и непохоже, что он придавал им какое-нибудь значение в пору завоевания Хорезма. И всё же Чингисхан вернулся к рекомендациям Елюй Чуцая. Чтобы согласиться на такой крутой поворот — словно попытку выкупить пролитую кровь, — у него было два вероятных мотива. Первый из них — намерение частично приглушить многочисленные свидетельства свирепости, которые ему предъявляли. Историки, например Рене Груссе и Владимирцов, признают, что хан пролил много крови, но при этом не проявлял бесполезной жестокости, а делал это по чисто военным соображениям. Китайские, а также, и особенно, арабские, персидские и русские летописцы, возможно, преувеличивали зверства монголов. Здравый смысл и взвешенность решений вовсе не кажутся чуждыми натуре Чингисхана.
Второе предположение полностью не исключает первого, а именно: люди из окружения Чингисхана постепенно подводили его к раскаянию в совершённых злодеяниях. Благодаря некоторым своим сподвижникам из китайцев и киданей, например Елюй Чуцаю, а также иранцев и даже монголов, хан признал, что возможны другие, отличные от его собственных способы управления. После долгого сопротивления и нерешительности он постепенно стал склоняться к принятию тех принципов, что ему советовали. «Встречи в Бухаре», видимо, дали ему возможность перейти к «более мирной» политике. То не была история Дьявола, который, раскаявшись, внезапно повернулся к Богу в попытке вернуть пролитую кровь. Перемена, вероятно, стала результатом долгого процесса, созревшего только к концу жизни завоевателя.
Какие последствия имело монгольское нашествие для исламизированных стран Среднего Востока? Сведения, приводимые на этот счёт авторами-мусульманами, разумеется, недостаточны и необъективны. Называемые ими цифры потерь ужасают. Из-за отсутствия переписи населения в отдельных местностях мы не знаем о том, сколько было жителей в средневосточных городах до их захвата монголами. Археологические раскопки в соответствующих местах не позволяют утверждать, что в городах, опустошённых в XIII веке, было так много жителей, даже если допустить, что монголы могли перебить и крестьян, пришедших в города, чтобы спастись от врага за их стенами. Так, хотя эти города и восстанавливались после нередких в Иране землетрясений, по сохранившимся фундаментам, остаткам исчезнувших укреплений, жилищ и других зданий удалось установить, что Самарканд, Балх, Герат и соседние с ними города не могли быть очень густонаселёнными.
В итоге об этих реальных, предполагаемых или преувеличенных массовых убийствах мы знаем не так много. Одно можно сказать с достаточной определённостью: первая опустошительная волна монгольского нашествия, которая словно туча саранчи в течение более десятилетия обрушивалась на разные районы Мавераннахра, Ферганы, Хорасана и Тохаристана, нанесла этим землям глубокие раны, следствием которых стало другое, более продолжительное бедствие — упадок земледелия. На высокогорных плато Ирана и Афганистана, где недостаточно пресной воды, земледелие зависит в основном от искусственного орошения через систему каналов, в том числе подземных. Бегство крестьян от монгольских войск, массовые убийства, следовавшие за взятием городов, приводили к полному (в разных местах по-разному) или частичному запустению ирригационных сетей, и — как следствие — земли пересыхали и становились бесплодными. Без ирригации огороды и поля не могли прокормить города.
Современный историк Льюис утверждает, что если в Мавераннахре и Хорасане последствия монгольского завоевания были катастрофическими, то в других регионах удар был смягчён тем, что местные власти предпочитали быстро покориться захватчикам, а также в силу того, что на засушливых по большей части землях Среднего Востока не было обширных пастбищ, что не давало кочевникам возможности задерживаться там надолго. Итак, возможно, что в одних местах разрушения были почти катастрофическими, в других — менее серьёзными. В конце XIII и в XTV веке Марко Поло и арабский