и — ин и янь, — чтобы строго соответствовать порядку, существующему в природе. Требованиям морали и конфуцианским правилам даосизм противопоставляет свой идеал жизни, в которой индивид вновь обретает совершенную простоту и созвучие ритмам мироздания.
Согласно каноническим текстам даосизма — «Дао Дэ Цзин» («Книга Пути и Добродетели»), приписываемой Лао-цзы, «JIe-цзы» («Книга учителя Ле»), «Чжуан-цзы» («Книга учителя Чжуана») — существуют несколько состояний, в которые попадают души людей после смерти: пребывание в могиле, существование в Девяти Темнотах Жёлтых Источников, жизнь рядом со Всевышним Господином. В даосизме существует целый пантеон бессмертных и блаженных наяд источников и духов гор.
Есть также гипотеза, согласно которой учение это было придумано библиотекарями, хранителями государственных архивов — чрезвычайно скрытной и консервативной корпорацией, ревниво оберегавшей свои знания в тех видах деятельности, которыми занимались тогда немногие, — в медицине, фармакологии, диетологии, а также в механике, астрологии, магии, гадании. По-видимому, именно это обстоятельство наряду с присущим даосизму культом природы позволило ему вербовать прозелитов за счёт официальной и почти государственной религии — конфуцианства.
Начиная с VI века в даосизме сложилось духовенство со своей иерархией, было возведено множество храмов. С новым вероучением стали сближаться аристократы, искавшие религиозного обновления. Сложные даосские ритуалы и литургия, аскетические практики не могли не привлечь монархов и интеллектуалов, готовых посвятить себя даосизму. К тому же считалось, что даосы умеют превращать загрязнённую воду в чистую, общаться с небесными божествами и даже способны раздобыть рецепт эликсира бессмертия. Поэтому некоторые из них пользовались большой известностью, особенно выходцы из провинций Сычуань и Шаньдун, где зародилось это вероучение. Из Шаньдуна происходил и Шань Шун. Он был не только алхимиком и астрологом, но и мыслителем.
Чингисхан решил пригласить к себе этого святого человека, слава о котором дошла до степей Монголии. Воитель, ставший, по выражению Джувейни, «Владыкой мира», вероятно, готовился к другим завоеваниям, которые не совершаются с помощью сабли.
Китайскому монаху было 72 года, когда он получил послание от хана. Несмотря на свой почтенный возраст, он решил предпринять долгое путешествие к летучему центру Монгольской империи. Решение довольно неожиданное: ведь он отправлялся к завоевателю его собственной страны, к тому, кто был повинен в её опустошении. Когда посланцы хана предложили ему ехать в караване повозок, в которых перевозили женщин, предназначенных для утех кочевого двора, Шань Шун якобы ахнул от возмущения. Конечно, его как философа-конфуцианца не могло не задеть, что учёного человека ставят на одну доску с женщинами.
Итак, в марте 1221 года Шань Шун выехал из окрестностей Пекина и медленно последовал дорогами, над которыми носились последние зимние бури и которые вели в земли всё более и более засушливые. Монаха сопровождал один из его учеников, который тщательно записывал и большие, и мелкие события, которыми было отмечено их долгое паломничество через Центральную Азию. Шань Шун был не первым из китайских путешественников, прошедших по этим землям. Ещё в 138 году Жань Клан встречал варваров юэджи к северу от Амударьи во время путешествия, которое привело его в Согдиану и Фергану. Между IV и XI веками буддийские монахи ходили в Индию, и были собраны путевые записи Фа Сяня (около 414 года) и Сюань Цзана («Записки о западных землях»), написанные в середине VII века. Позднее, в эпоху правления династии Тан, имперские комиссары Сю Канцзу и Сун Хуан писали отчёты о Джунгарии[20] и Туркестане, а также о чжурчжэнях и киданях.
Рассказ Шань Шуна («Паломничество на Запад Совершенного Шань Шуна») в редакции его ученика — это достоверный путевой отчёт, который во многом согласуется с описаниями, оставленными европейцами Гийомом де Рубруком и Сен-Кентеном. В этом рассказе подробно зафиксировано всё, что вызвало удивление пекинского интеллектуала, отправившегося к самому могущественному «варварскому» властителю обитаемого мира.
В конце апреля 1221 года, когда зима подошла к концу, Шань Шун достиг берега реки Халха, где стоял лагерем Тэмуге, младший брат великого хана. «Лёд начинал таять, и из земли появлялась молодая трава. Там праздновали свадьбу, приехали многие монгольские вожди, которые привезли с собой кобылье молоко. Мы видели несколько сотен повозок чёрного цвета и ряды войлочных шатров. На седьмой день Учитель (Шань Шун) был представлен принцу, который спросил его о способах продления жизни».
Шань Шуна не пригласили на свадебную церемонию, которая проходила в самом лагере кочевников, но Тэмуге распорядился передать даосскому монаху сотню лошадей и быков, чтобы снабдить его одновременно и транспортным средством, и продовольствием для сопровождающих на пути вплоть до пределов Афганистана, где в то время находился великий хан. Заметим, что гость не воспользовался Великим шёлковым путём, самой короткой дорогой от Пекина до берегов Амударьи. Начиная от Люояня, колыбели китайской культуры, Шёлковый путь разделялся на два направления: одно — на север пустыни Такла Макан, другое — на юг, через Хотан и Яркенд. Шань Шун же углубился далеко на север, пройдя через Монголию и Джунгарию. Этот большой крюк даёт повод поставить вопрос о степени самостоятельности народа сися и о реальном контроле монголами Западного Китая. Дело в том, что империя Си Ся Миньяг, попавшая в вассальную зависимость от Чингисхана в результате нескольких конфликтов 1205–1209 годов, отказалась предоставить китайскому путешественнику отряды конницы.
Пройдя по левому берегу реки Керулен, Шань Шун направился на восток, к верхнему течению Орхона. В середине лета он достиг ханской орды, где находились жёны и наложницы Чингисхана, ожидавшие возвращения своего господина. Бортэ приняла даосского монаха и угостила его кумысом и разными «белыми кушаньями». Китайские принцессы передали ему тёплую одежду (хотя дело было в середине лета) и разные подарки. Шань Шун отметил, что лагерь кочевников состоял из нескольких сотен войлочных юрт, паланкинов и более или менее постоянных «павильонов». В конце июля монах продолжил свой путь. По дороге он иногда встречал кучи камней: «Вершины гор были ещё покрыты снегом. У их подножия часто попадаются тумули. На их склонах мы иногда замечали следы жертвоприношений духам гор». Шань Шун прошёл недалеко от развалин города Холюосяо и углубился в пески, с которых начинались засушливые земли мусульман.
В середине августа путник дошёл до города Чинкай-Балгасун, где увидел колонии военнопленных, в основном китайских, согнанных для выполнения разных работ. Среди них Шань Шун встретил бывших наложниц Цзинского двора, которые, увидев его, не могли сдержать слёз. Местный градоправитель Чинкай, ссылаясь на распоряжения великого хана, попросил путешественника ускорить ход каравана. Шань Шун поторопился, но трудности перехода замедляли продвижение. Приходилось то толкать повозки по крутым склонам, то придерживать на опасных спусках. Пройдя долину Булгун, Шань Шун заметил, что сопровождавшие его караванщики обмазывают головы своих лошадей кровью, чтобы отвести от них злых духов, и дал им понять, что даос не нуждается в таких суеверных приёмах. Впереди уже были видны вершины Тянь-Шаня.
Каравану потребовался целый месяц, чтобы дойти до уйгурского поселения Бешбалык, находящегося в 100 с небольшим километрах к востоку от Урумчи. Дальше дорога стала легче. По пути уже то и дело встречались оазисы, и на поливных землях тянулись ряды фруктовых деревьев и хлебные поля по соседству с небольшими селениями, зажатыми между дюнами. В этих местах, населённых в основном уйгурами, Шань Шуна встречали радушно, поскольку имя его было широко известно, хотя, разумеется, и его ученик, редактировавший путевые заметки, старался показать его в самом выгодном свете. В Джамбалыке Шань Шуна угостили вином и дынями. Наконец, оставив позади последний город, где было заметно влияние буддизма, караван вступил на земли ислама, которые принимали эстафету у Великого шёлкового пути. За озером Сайрам, близ перехода Тайки, путник обратил внимание на мосты через реки, построенные по приказу Чагатая, второго сына Чингисхана.
Тогда, в конце XIII века, монгольские завоеватели, видимо, уже не пренебрегали постоянными городами. Монгольские гарнизоны стали размещать в покорённых городах, управляемых даругаси, наместниками — пока ещё нередко из местных, — которые собирали налоги с населения и обеспечивали поставки оккупантам продовольствия и фуража. Так было и в городе Чингай-Балгасун, бывшей уйгурской столице Кара-Балгасун, который при Чингисхане находился в разрушенном состоянии и в котором тот не соизволил поставить свой шатёр. Не прошло и десятилетия после смерти великого хана, и Каракорум стал настоящим монгольским городом. Сначала это было поселение, называвшееся Хара-Хурэн (Чёрный Пояс), где собирались повозки орду, — подобие лагеря с жилыми юртами знати и военачальников, окружёнными многочисленными юртами служебного назначения, в которых размещались слуги, хранились продовольственные запасы, инвентарь, а также награбленное добро.
«О городе Каракорум да будет вам известно, — писал Рубрук, — что если не считать ханского дворца, то он не больше деревни Сен-Дени, а монастырь в Сен-Дени в десять раз больше того дворца. Там два квартала: один сарацинский, в котором расположены рынки и собирается большое количество татар и послов, — из-за двора, который постоянно находится близ этого города; другой квартал китайский, который заселён ремесленниками. Кроме этих кварталов есть большие здания для секретарей двора». По сведениям Рубрука, в Каракоруме существовали в то время около десятка храмов «идолопоклонников различных народов», две мечети и одна христианская церковь. Город был окружён глинобитной стеной протяжённостью от трёх до четырёх километров с четырьмя вор