«Все царевичи собрались, – пишет Джувейни о “малом” курултае, состоявшемся в ставке Бату. – От сыновей Каана [хана Угэдэя] прибыл Кадаган-Огул [Кадан]… [Также прибыл] Менгу-каан со своими братьями… и из других земель прибыли эмиры и нойоны и другие царевичи и племянники Бату. Они устроили великое собрание и после пиршеств, продолжавшихся несколько дней, стали размышлять о том, что управление ханством нужно доверить человеку, который подходил бы для этого и испытал бы добро и зло, горе и радость, и вкусил бы сладость и горечь жизни, и водил бы войско в далекие и близкие земли, и прославился бы на пирах и в бою». Таким человеком стал Менгу. Примечательно, что от дома Угэдэя на «малом» курултае присутствовал только Кадан. Впоследствии он стал сторонником брата и преемника Мункэ-хана Хубилая и помогал ему в борьбе с врагами.
Кадан вошел в историю как отважный воин и талантливый полководец. Он принимал участие в Западном походе и дошел до условного «последнего моря» – до Адриатического моря. Но, как можно судить, политиком он тоже был неплохим, умел просчитывать расклады и становиться на верную сторону.
Уже знакомый вам Угэдэид Хайду-хан стал основателем и первым правителем независимого государства, возникшего на месте улуса Чагатая, однако возвышение Хайду не принесло никакой пользы дому Угэдэя. Судьбе было угодно распорядиться так, что все старания Угэдэида Хайду послужили на пользу дому Чагатая, а дом Угэдэя захирел после разгрома, учиненного Менгу-ханом. Но успехи Хайду впечатляли – в 1289 году, во время войны с Хубилай-ханом, он смог захватить Каракорум, старую[123] столицу монголов, правда, удерживал ее недолго. Подобно своему прадеду Чингисхану, Хайду начинал с нуля, не имея в активе ничего, кроме знатного происхождения, расчетливого ума, талантов стратега и умения привлекать к себе людей.
Некоторые историки склонны приписывать Хайду желание стать великим ханом монголов, но вряд ли амбиции этого одаренного человека простирались так далеко. Скорее всего, Хайду заботило укрепление своей власти в бывшем улусе Чагатая и восстановление улуса Угэдэя.
Помимо Хайду-хана, отдельные другие Угэдэиды тоже становились правителями Чагатайского ханства, но у них не получалось дать начало правящей династии. В качестве примера можно привести хотя бы потомка Кадана Али Халила, также известного как Али-Султан. Али Халил был чагатайским ханом с 1339 по 1342 год. Будучи истовым мусульманином, он прославился борьбой с представителями других религий, а больше никаких заслуживающих упоминания дел не совершил.
Двум Угэдэидам было суждено стать ханами в государстве Северная Юань, которым преимущественно правили Хубилаиды. Эруг-Тимур-хан правил с 1402 по 1408 год, а его сын Адай-хан – с 1425 по 1438 год. Впрочем, некоторые историки оспаривают и то, что Адай был сыном Эруг-Тимура, и их принадлежность к дому Угэдэя.
Также некоторые Угэдэиды были наместниками в империи, созданной Тимуром, но они никакого следа в истории не оставили, и вообще редко какому наместнику удается это сделать. Слава дома Угэдэя закончилась на его внуке Хайду.
Возможно, что если бы Угэдэю наследовал Ширамун, то судьба дома Угэдэя сложилась бы иначе… Но что толку думать об этом, ведь ход времени невозможно повернуть вспять и прошлого не изменить. Кстати говоря, изначально Менгу-хан относился к Ширамуну весьма хорошо. «Когда Кучу [Куджу] не стало, Менгу-каан из-за любви к отцу очень дорожил Ширамуном, старшим сыном Кучу, весьма умным и способным, – пишет Рашид ад-Дин, – он воспитывал его в своих ставках и говорил, что тот будет наследником престола и [его] заместителем. Но в конце концов Ширамун замыслил против Менгу-каана измену и предательство, и его вину установили. В то время как Менгу-каан отправлял своего брата Кубилай-каана в Китай, он вызвал этого Ширамуна от отца и взял его с собой, потому что любил его. Когда Менгу-каан выступал в Нангяс [и] Кубилай-каан к нему присоединился, то он не возымел к Ширамуну доверия и приказал бросить его в воду».
Надо отметить, что кандидатура Ширамуна не устраивала никого из Чингизидов, за исключением его деда Угэдэй-хана. Даже Бату, ненавидевший Гуюка всей душой, не стал выступать в поддержку Ширамуна. Почему так сложилось, достоверно неизвестно, но можно предположить две причины – или Бату, как старшего среди Чингизидов, не устраивал юнец на ханском престоле, или он вообще был против великого хана из дома Угэдэя, считая, что «ворон ворону глаза не выклюет», – мол, любой Угэдэид станет возвышать и поддерживать Гуюка.
Часть VПотомки Толуя
Глава 18Великий нойон Толуй
Четвертого по счету и самого младшего сына Чингисхана и Борте Толуя после смерти называли «Великим нойоном»[124], и этот титул очень подходил его обладателю – Толуй был именно Великим нойоном, первым среди других представителей высшей монгольской знати, но при этом он не претендовал на то, чтобы зваться ханом. В «Сокровенном сказании монголов» говорится следующее: «Толуй отвечал [Чингисхану]: “А я, я пребуду возле того из старших братьев, которого наречет царь-батюшка. Я буду напоминать ему то, что он позабыл, буду будить его, если он заспится. Буду эхом его, буду плетью для его рыжего коня. Повиновением не замедлю, порядка не нарушу. В дальних ли походах, в коротких ли стычках, а послужу!”. При жизни Чингисхана Толуй принимал участие в завоевательных походах, а именно – в покорении Хорезма и Хорасана, но главной его задачей стало охранение порядка в исконных монгольских землях и участие в управлении Монгольским государством при великом хане Угэдэе. Как и подобает младшему сыну-отчигину, Толуй получил в наследство исконные отцовские владения (для Чингисхана ими была Монголия) и играл роль хранителя отцовского очага.
Правда, у Рашид ад-Дина сказано следующее: «Так как Чингиз-хан испытал сыновей в делах и знал, на что пригоден каждый из них, то он колебался относительно [передачи] престола и ханства: временами он помышлял об Угедей-каане, а иногда подумывал о младшем сыне Тулуй-хане, потому что у монголов издревле обычай и правило таковы, чтобы коренным юртом и домом отца ведал младший сын. Потом он сказал: “Дело престола и царства – дело трудное, пусть [им] ведает Угедей, а всем, что составляет юрт, дом, имущество, казну и войско, которые я собрал, – пусть ведает Тулуй”. И всегда, когда он по этому поводу советовался с сыновьями, все они, видя, что мнение отца таково, с ним соглашались и это одобряли». Не слишком глубокомысленные историки выводят из этого фрагмента, а также из схожего по смыслу отрывка из «Истории завоевателя мира» Ала ад-Дина Джувейни, заключение о конкуренции за верховную власть между Угэдэем и Толуем. Но давайте не будем забывать, что Рашид ад-Дин и Джувейни были хулагуидскими сановниками, а Хулагу, от которого пошла эта ветвь Чингизидов, был сыном Толуя. Любые летописи в той или иной мере политизированы, субъективны, ибо личность автора и условия, в которых он живет, накладывают определенный отпечаток на его повествование, даже в том случае, когда автору кажется, будто он придерживается максимальной объективности. Разумеется, от автора, служившего при дворе Хулагуидов, ожидалось выражение определенного уважения к Толуй-хану, достопочтенному отцу основателя правящей династии, и оно было проявлено.
Авторы исторических романов любят представлять Толуя миролюбивым человеком, почтительным сыном и хорошим администратором. Нам неизвестно о том, чтобы Толуй когда-либо проявил бы непочтительность к отцу, заслуживающую упоминания в летописях. Этим он выгодно отличается от Чагатая, затевавшего свары с братьями на глазах у отца, и от того же Джучи, который в присутствии Чингисхана набросился на Чагатая с кулаками (да, разумеется, «меркитский подарок» – это тяжелое оскорбление, но устраивать драку на глазах у отца и великого хана монголов все равно не стоило). Можно предположить, что Толуй был хорошим администратором, иначе бы он не участвовал в делах правления наряду с многомудрым Елюем Чуцаем, но по поводу миролюбия Толуя есть возражения. Хотя бы у Джувейни, который, в числе многих прочих деяний монголов, описывает взятие войском Толуя хорасанского города Нишапура, состоявшееся в начале апреля 1221 года. Справедливости ради следует отметить, что несколькими месяцами ранее нишапурцы оказали сопротивление тумену нойона Тогочара, зятя Чингисхана, и убили самого командира. Однако же на этот раз жители Нишапура сразу же согласились сдаться, поскольку понимали, что сопротивление бесполезно… «Жители Нишапура увидели, что дело нешуточно и что на этот раз пришли не те люди, каких они видели до этого; и хотя на городской стене у них было три тысячи исправных арбалетов, и установлено три сотни камнеметных машин и баллист, и запасено соответствующее количество снарядов и нефти, их колени задрожали, а сердце ушло в пятки, – пишет Джувейни. – Они не видели иной возможности [спасения], кроме как послать к Толи [Толую] главного кади [судью] Рукн ад-Дина Али ибн Ибрахим аль-Мугиши. Когда он пришел к нему, он стал просить пощадить жителей Нишапура и согласился платить дань. Это не помогло, и ему самому не позволили вернуться.
На рассвете в среду двенадцатого числа месяца сафара [7 апреля 1221 года] они наполнили утреннюю чашу войны и яростно сражались до самой полуденной молитвы пятницы, и к тому времени ров заполнился в нескольких местах, а в стене появилась брешь. А так как наиболее ожесточенным бой был у ворот Погонщиков верблюдов и в башне Кара-Куш и там находилось больше воинов, то монголы установили свое знамя на стене Хусрау-Кушк и, поднимаясь наверх, они сражались с горожанами на крепостному валу; в то время как силы, находившиеся у ворот Погонщиков верблюдов, также взбирались по укреплениям. И весь тот день до самого наступления ночи они продолжали лезть на стены и сбрасывать с них людей. К ночи субботы все стены и укрепления были покрыты монголами… Тем временем монголы слезли со стен и начали грабить и убивать; а горожане сопротивлялись, рассеявшись по домам и дворцам… Они [монголы] выгнали всех оставшихся в живых, мужчин и женщин, из города на равнину; и чтобы отомстить за смерть Тогачара, было приказано разрушить город до самого основания, чт