Наиболее интересным представляется пример с Кокандским ханством, которое, в отличие от Хивы и Коканда, до нач. XIX в. вообще не имело собственных ханов. Тем не менее представители узбекской династии Минг, управлявшие собственно Кокандом, и с начала XVIII в. фактически установившие контроль над всей Ферганой, не только присвоили себе ханский титул, но даже в большей степени, чем бухарские эмиры, обосновывали свои права на трон как потомки и правопреемники Тимуридов.
Как и в ранее рассмотренных примерах, первый правитель, провозгласивший себя ханом, Алим-хан, не слишком беспокоился о легитимации своей власти: ему было достаточно сильной армии, централизованной власти и покорности других ферганских родов и племён. А вот его брату и преемнику Омар-хану уже потребовались основания для обоснования законности своего правления, поскольку он намеревался управлять не только Ферганой, но и претендовал на владения бухарских и хивинских монархов. Естественно, для этого ему понадобилось представить себя более законным правопреемником прежних монархов, нежели бухарские Мангыты и хивинские Кунграты[332].
Именно при Омар-хане возникает историографическая легенда о происхождении кокандской династии Минг от некоего Алтун-Бишиха — мифического сына Захир ад-Дина Бабура, правившего, как известно, в Фергане до его изгнания Шайбанидами и основания империи Великих Моголов в Индии. Потомки Алтун-Бишиха, согласно кокандской историографии, правили в Фергане с XVI в. (хотя известно, что в действительности до XVII в. включительно она входила в состав Бухарского ханства). Как и бухарские Мангыты, кокандские Минги последовательно проводили идею о большей законности прав на престол Тимуридов из Чагатайского улуса, нежели Чингизидов — выходцев из Золотой Орды. А поскольку Бабур по материнской линии принадлежал к ханам Могулистана, т. е. чагатайской ветви «золотого рода», то новые кокандские ханы представали в глазах подданных и соседних правителей как прямые наследники законной династии[333]. Тем не менее в переговорах с китайским императором кокандский Мадали-хан заявлял: «Моя родословная плоть от плоти доходит до самого Чингиз-хана хана, и я потомок ханов во плоти»[334]. Несомненно, происхождение от Тимура (по некоторым сведениям, платившего в своё время дань империи Мин) в глазах правителей Китая не было столь значимым, сколь происхождение от Чингис-хана, что и предопределило выбор генеалогии кокандским ханом в переговорах.
Тем не менее такая легитимация власти кокандских ханов оказывалась уязвимой в случае претензий на власть прямых потомков Чингис-хана. Так, в 1853 г., отправляясь в поход на кокандскую крепость Ак-Мечеть, оренбургский и самарский генерал-губернатор В. А. Перовский взял с собой казахского султана Иликея (Ер-Мухаммада Касымова, также потомка Абулхайра), который в 1845–1852 гг. уже признавался в ханском достоинстве хивинскими властями[335]. Мы не нашли в источниках прямых указаний на то, что Перовский намеревался выдвинуть султана в качестве претендента на кокандский трон (как он планировал в отношении другого казахского султана Бай-Мухаммада во время своего же «зимнего похода» на Хиву в 1839/1840 г.), однако, по-видимому, сами власти Коканда заподозрили такую возможность. На это указывает тот факт, что кокандские чиновники из осаждённой Ак-Мечети обменивались посланиями и вели переговоры не только с В. А. Перовским, но и с самим Иликеем, хотя султан никакого официального статуса в походе на кокандскую крепость не имел[336]. Нет сомнения, что Перовский намеревался использовать в качестве дополнительного инструмента борьбы с кокандцами тот факт, что они, будучи подданными хана с сомнительной легитимацией, противостоят русским, среди которых находятся и «природные» Чингизиды (помимо Иликея, Перовского сопровождали ещё несколько казахских султанов).
Итак, ссылка на происхождение не только от Чингис-хана, но и от Тимура — весьма специфическое явление, имевшее место в политической жизни Средней Азии XVIII в. и в особенности в XIX в. По мнению казахстанского исследователя Т. К. Бейсембиева, среднеазиатские правители этого периода стали выдвигать идею, которую он назвал «возрождением чагатайской государственности». Её суть заключалась в том, что две последние ханские династии — Шайбаниды и Аштраханиды — объявлялись незаконными: они происходили от Джучи, основателя Золотой Орды, и, следовательно, не имели права на трон в улусе, принадлежавшем потомкам его брата Чагатая, которые сначала поддерживались, а затем были сменены на троне Тимуром и его родом[337]. Соответственно, новые правители (Мангыты, Кунграты, Минги), свергнув этих «пришлых» ханов, стали восстановителями чагатайской государственности, разрушенной джучидскими династиями.
Эта идеология представляется до некоторой степени противоречивой — ведь называя Аштарханидов узурпаторами, бухарские эмиры всё же носили приставку «тура», на которую приобрели право путём браков с царевнами именно из этой династии, да и хивинские Кунграты также породнились не с чагатайскими Чингизидами, а с казахскими — т. е. теми же Джучидами! С другой стороны, эта идея представляет большой интерес с политико-правовой точки зрения — ведь в своих интересах постчингизидские монархи Средней Азии совершенно исказили сам принцип «чингизизма». В имперскую эпоху принадлежность к «золотому роду» давала право стать ханом в любом государстве на пространстве бывшей Монгольской империи. Правители же XVIII–XIX вв., напротив, указывали, что только конкретная ветвь Чингизидов, потомки Чагатая, имела право царствовать в ханствах Средней Азии, тогда как воцарение в них представителей других ветвей незаконно. Изначальной целью создания «чингизизма» было существование (или восстановление) империи под общей властью потомков Чингис-хана и возможностью сохранения власти за «золотым родом», даже если одна из его ветвей, правящая в конкретном государстве, пресечётся. В трактовке же Мангытов, Кунгратов и Мингов эта идея стала орудием своеобразного «изоляционизма» среднеазиатских постчингизидских монархов, поскольку позволяла им не допускать к борьбе за власть в Средней Азии любую ветвь Чингизидов, за исключением потомков Чагатая (к этому времени благополучно вымерших). В результате Чагатаиды, провозглашённые единственными законными правителями Средней Азии, были противопоставлены всем остальным чингизидским династиям. И, как ни парадоксально, в новой трактовке более легитимными правителями этого региона стали считаться Тимуриды, а не сменившие их чингизидские династии более позднего времени[338]. И хотя, согласно исследованиям Т. К. Бейсембиева, эта концепция получила наибольшее развитие в кон. XVIII–XIX вв., её истоки, несомненно, берут начало из куда более ранней историографии. Например, уже Бабур в своих «Записках» себя представляет как потомственного властителя Мавераннахра, тогда как хан-Чингизид Мухаммад Шайбани, пришедший в Среднюю Азию из Восточного Дешт-и Кипчака, бывших золотоордынских владений, характеризуется как «чужак и враг»[339].
Преемниками Чагатаидов и Тимуридов и стали объявлять себя среднеазиатские правители постчингизидского периода. Весьма интересно отметить, что эта преемственность продвигалась не только на чисто политическом, идеологическом или даже историографическом, но и, так сказать, филологическом уровне. Среднеазиатские правители кон. XVIII — нач. ХХ в. широко использовали чагатайский вариант тюркского языка («чагатайский тюрки») в литературе и разговорной речи, ранее широко распространившийся из Средней Азии по многим тюрко-монгольским государствам, но со временем вытесняемый среднеазиатским вариантом фарси[340]. Они покровительствовали поэтам, продолжавшим традиции классической среднеазиатской поэзии (заложенные Алишером Навои и др.). Например, кокандский Омар-хан, при котором, собственно, и началось создание традиции правопреемства династии Минг от Тимуридов, в 1820 г. направил османскому султану Махмуду II среди других подарков и поэтическую антологию, в которую вошли произведения Алишера Навои, Лутфи, Фузули и… самого Омар-хана, который, таким образом, демонстрировал не только политическую, но и культурную преемственность от Тимуридов[341]! Узбекский исследователь А. С. Эркинов назвал эту тенденцию «тимуридским маньеризмом»[342].
Итак, идея чингизидского правления в единой империи к XVIII–XIX вв. трансформировалась в новую идеологию, отвечавшую интересам «региональных» государств, стремившимся выйти из-под власти Чингизидов. Для этого были использованы различные инструменты:
— идеологические (формирование концепции правопреемства именно от Чагатайской династии в ущерб правам на трон потомкам других золотоордынских Чингизидов);
— политико-правовые (сохранение ханских титулов, системы управления, налогов, источников права — в первую очередь ханских указов-ярлыков, — и др. от чингизидских времён, т. е. опять же прямое правопреемство, а не разрушение прежних государственных традиций и формирование новых);
— культурные (использование в качестве официального государственного языка чагатайского тюрки, покровительство учёным и поэтам, создание литературных антологий, начинавшихся произведениями чагатаидских и тимуридских поэтов и т. д.).
Безусловно, мы не можем утверждать, что именно этот инструментарий обеспечил в полной мере нечингизидским правителям легитимацию сначала в XV–XVI вв., а затем и в XVIII — начале ХХ в. (Минги правили до 1876 г., Мангыты и Кунграты — до 1920 г.). Конечно же, следует учитывать и кризис Дома Чингизидов, утрачивавших авторитет в результате собственных междоусобиц, распада государств имперского типа, неспособности адаптировать свои политические взгляды и претензии к изменявшимся условиям. Другим важным обстоятельством стало всё возраставшее влияние вождей кочевых племён, на которых были вынуждены опираться последние ханы-Чингизиды, постепенно уступая им фактическую власть в своих государствах. Со временем именно эти родоплеменные аристократы сами стали выбирать, кого возводить на престол (приглашая даже Чингизидов из Казахстана на троны Бухары, Хивы и Ферганы), пока не сочли, что в результате их действий авторитет «золотого рода» упал настолько, что их может безболезненно сменить другая династия, прежде воспринимавшаяся Чингизидами как «чёрная кость».