Оказавшись с Градским за одним столом, пролетарий умственного труда тут же затеял непринуждённую интеллектуальную беседу с великим певцом, демонстрируя свои глубокие познания как в композиторском искусстве, так и в исполнительском. Мэтр до поры слушал благосклонно, но после того, как собеседник похвалил его синкопы и сольмизацию, он, сославшись на спонтанно возникшую занятость, стремглав выскочил из-за стола. Вскоре где-то за кулисами послышался его разъярённый красивый тенор – что такого уговора не было, что да, он обычно берёт двойную плату за то, чтобы общаться и фотографироваться с идиотами, но в данном исключительном случае коэффициент должен быть утроен. Ему предложили пересесть за другой стол, но, обведя оценивающим взглядом зал, он грустно вернулся на прежнее место. Бывший баянист оценил вкус артиста в выборе собеседника, но из врождённой скромности ничего не сказал, а лишь продолжил развивать свои мысли в области музыкальной грамоты, не забывая себе подливать. Градский поддержать компанию отказался, заявив, что перед выступлениями не пьёт. Заявление артиста было горячо одобрено сотрапезником. По ходу этого одобрительного монолога настроение композитора менялось, и видно было, что он, пожалуй, уже жалеет, что отказывает себе в спиртном.
Более за обедом ничего интересного не произошло, и пролетарий вернулся к себе в отель, где ещё раз примерил смокинг, готовясь к завтрашнему основному торжеству. Тот хоть и сидел вполне пристойно, но чувствовал себя в нём счастливый его обладатель ужасно. Смокингу, похоже, компания писателя была ещё противней.
Кстати, рубашку к пролетарскому смокингу прямо без примерки, ориентируясь только на размер шеи, спецрейсом привезли из Англии. Не потому, что она какая-то особенная, но размер! Таких размеров адресат посылки больше никогда не видел, ни до венецианской свадьбы, ни после. Эту рубашку даже неопытный портной мог бы легко перекроить в просторный чехол для малолитражного автомобиля, и ещё осталось бы материи для пары носовых платков. Надев рубашку, пролетарий впервые за последние тридцать лет сумел застегнуть верхнюю пуговицу. Шею не жало. В талии тоже было более или менее. Просторно, конечно, но ничего – под рубашкой можно было спрятать разве что небольшой, литров на сорок, бочонок вина. Зато остальное! Нижние края и рукава рубашки, как шлейф царской мантии, волочились по полу. Края пришлось тут же ножницами укоротить, получив в довесок к рубашке очень миленькую простынку для средних размеров кровати. А рукава пролетарская жена и группа отельных помощников скатали в рулоны до нужного размера и упрятали их в смокинговых рукавах. Получив, наконец, желаемое изображение, все успокоились и позволили измученной модели переодеться.
Вечером трудного дня полный сочувствия к нелёгкому труду манекенщиков пролетарий вышел из отеля прогуляться. Обходя близлежащие траттории на предмет ознакомления с местными достопримечательностями, он часа через полтора незаметно вышел к отелю, где жил Градский, благо тот был всего в ста метрах от отеля, где поселили нашего героя с его выводком. Грех было не зайти, раз уж всё равно здесь оказался.
Апартаменты Градского были тоже очень хороши, но уступали пролетарским по размеру. Да это и справедливо – ведь он же жил там один. Мэтр успел отдохнуть и встретил коллегу дружелюбно, усадил его в кресло и разрешил потрогать гитару. Пролетарный баянист с благоговением взял инструмент в руки, и тут его взгляд упал на красивое серебряное ведёрко на туалетном столике. Из ведёрка выглядывало горлышко бутылки с шампанским. Зашедший на огонёк тонкий ценитель прекрасного обратил внимание хозяина на красоту и изящество серебряной посудины, на что понятливый певец ответил:
– Это подарок администрации отеля, можешь его выпить.
Пока посетитель пил шампанское, хозяин надписывал ему свою книгу. Пролистав подарок, гость похвалил содержание, но не одобрил оформление книги. Не то, чтобы книга ему не понравилась, а просто из врождённой вредности. Или чтобы поддержать разговор.
– Да пошёл ты…! – чтобы сменить тему, лениво отмахнулся автор.
Но незваного гостя не так просто было сбить с толку. Он продолжил выкладывать свои претензии, заодно уже поругивая и содержание.
– Верни книгу! – рявкнул маэстро, резко выбросив руку в его сторону.
Но гость оказался ловчее, он спрятал подарок за спину и невозмутимо продолжил объяснять, почему обложка и оформление никуда не годятся. Плохи также бумага, формат книги и шрифт.
Так в беседе о тонкостях полиграфического искусства незаметно пролетело полночи. Маэстро не соглашался ни с одним из пролетарских доводов и часто перемежал свою речь восхищенным:
– Нет, ну какой же ты всё-таки дурак!
В заключительном слове пара букв пролетарию слышалась несколько иначе, но он списал это на дефект речи артиста и веско возражал, что такое наблюдение, будучи верным по существу, не может служить убедительным аргументом в пользу достоинств книги.
Прощаясь, хозяин сказал, имея в виду, видимо, красоту венецианских каналов:
– Я очень рад, что согласился сюда приехать. Такого я ещё не видел!
На следующий день многочисленных гостей продолжали возить по завтракам, обедам, ужинам и прочим развлечениям, но смокинг, к счастью, пока был необязателен. Певец с пролетарием были неразлучны, используя всякую минуту, чтобы ещё о чём-то поспорить. Неважно о чём, хотя бы о песнях самого Градского. Пролетарий сокрушался, что его собеседник ничего не понимает в своих замечательных песнях, просто не дорос ещё до их понимания. Обильно цитировал тексты, чтобы автор, наконец, уразумел, что там имеется в виду. В ответ Градский снова громко радовался, что судьба его сюда занесла.
Поздно вечером, на затянувшемся ужине в прибрежном ресторане на каком-то острове посреди моря, пели цыгане. Пролетарий очень расчувствовался и энергично выталкивал своего соседа по столу составить цыганам компанию. На что выдающийся певец и композитор отвечал намерением выбросить нового друга в набежавшую волну, – благо, их стол стоял на самом краю обрыва. Пролетарий терпеливо объяснял бестолковому гению, что тому спеть одну песню, тем более в хоре, будет гораздо легче, чем кантовать большое пролетарское тело. Это было резонно и склонило певца к консенсусу. Маэстро прямо с места пропел несколько музыкальных фраз, ловко подстроившись к хору, находящемуся метрах в сорока, и легко перекрыл его звучание. Обалдевшие цыгане воззрились на стоявший на отшибе композиторско-пролетарский стол, а потом дружно кинулись к нему и принялись обнимать и целовать пролетарского друга.
Наконец, наступил третий, главный и завершающий день торжества. Пришёл час смокинга. Пролетарию показалось, что теперь тот сидел почему-то куда хуже, чем раньше, – он топорщился, бабочка съезжала набок. У входа в отель выстроились в очередь катера, чтобы везти гостей в какой-то дворец, где всё и будет происходить. Пролетария с его семейством кое-как погрузили в один из катеров. Ему захотелось забиться под скамейку – казалось, что на берегу все специально останавливаются, чтобы получше рассмотреть его смокинг.
Наконец, приплыли. Какие-то люди в камзолах и ливреях извлекли упирающегося пролетария из катера. Здесь уже было много народа, прибывшего из разных отелей. Вокруг суетились папарацци, пугая дикого пролетария вспышками фотокамер. Он с тоской вспоминал далёкий свой дом и диван, успокаивая себя философским постулатом, что всё проходит и это пройдёт.
Единственным мужчиной без смокинга был Градский, но, сознавая торжественность момента, он надел чёрную майку.
Обед сопровождался выступлением артистов лондонской оперы. Они были молоды, красивы и с лоском одеты. И пели божественно. Пролетарий, забыв о собственных треволнениях и ненавистном смокинге, с тревогой поглядывал на сидевшего рядом и наслаждавшегося чужим пением Градского, который должен был завершать программу. Как-то его примут? Ведь процентов девяносто из присутствующих не знают не только Градского, но даже и русского языка.
Наконец, объявили Градского, и все увидели, как из-за одного из гостевых столов поднялся немолодой грузный патлатый barbone и вразвалочку направился к микрофону. Гости замерли в ожидании, отложив вилки. Чувствовалось, что тревога пролетария передалась всему залу – ну чем может подивить народ этот странный человек, выступление которого чего-то ради назначено завершающим? Ну не петь же он будет после артистов лондонской оперы! Но Градский, ничуть не конфузясь, запел.
Первой песней был бессмертный шлягер «Как молоды мы были…» Зал слушал затаив дыхание. Певец допел, воцарилась мёртвая тишина. Невеста плакала, ни слова не понимающий по-русски жених тоже прикладывал салфетку к глазам. Наконец, неизвестно откуда налетел шквал аплодисментов. Артисты лондонской оперы вышли из-за кулис и стоя присоединились к овации.
Концерт продолжился, а с облегчением вздохнувший писатель принялся оценивать вкусовые качества невиданных им доселе напитков. Градский спел ещё несколько песен, а потом вместе с солистами из Лондона исполнил несколько арий из классических опер.
Обед закончился, и гости ринулись к Градскому. Они говорили по-английски какие-то слова, и находящемуся рядом пролетарию тоже досталась немалая толика пожиманий руки и слов, смысл которых был, как ему казалось, легко понятен, хотя в английском он не был силён.
Потом все гости спустились вниз смотреть театрализованное представление, а пролетарий с Градским остались. Они попросили бутылочку «Столичной», но выяснилось, что «Столичная» уже вся вышла, а ждать, пока куда-то сплавают за новой, не хотелось. Пришлось давиться «Абсолютом».
Для начала пролетарский писатель очень эмоционально и торжественно поздравил любимого певца с замечательным выступлением. Потом разговор углубился, и вскоре уже первый укорял второго в том, что тот не совсем правильно выбрал репертуар для сегодняшнего выступления, – ну просто потому, что не понимает, что и как надо петь. В ответ на это артист сокрушался, что не захватил с собой записную книжку, чтобы записать, как именно надо петь, и предлагал собутыльнику отправиться уже, наконец, по хорошо заученному за эти три дня адресу. Но пролетарий так никуда и не пошёл, и они долго ещё сидели в обнимку, пели песни и посылали друг друга в разные места. А официанты, чтобы не мешать, неслышно убирали посуду со столов, потому что свадьба давно закончилась.