Наш бывший пролетарий рассказывал, что тогда, двадцать лет назад, приехать-то гости приехали, а вот с отъездом заминочка получилась – обратных билетов не было. Возвращались кто как мог – кто на поезде, кто самолётом в Ригу вместо Москвы. Но первым отбыл как раз сам юбиляр, бросив дорогих гостей допивать «Чашму».
Однако пора вернуться из тридцатилетия в пятидесятилетие.
Началась программа банкета. Откуда-то появилась Кристина Андерсон и запела. Пела она замечательно, но пролетарий её почти не слышал: не находя себе места, он всё порывался бежать куда-то, хотя выбегать из зала при поющей Кристине было неудобно.
Наконец, она закончила пение, и начался фильм о жизненном пути юбиляра. Смотреть это было совсем неловко, и в какой-то момент он вышел на веранду как будто бы покурить. Там было безлюдно, но тоже стояли столики. За одним из них он устроился и больше в зал не возвращался. Потом к нему присоединился один из его московских друзей, потом ещё один, и потихоньку они все сюда перекочевали. Официанты принесли вино и бокалы, и потекла неспешная беседа, начатая в Москве несколько лет назад, – о том, о сём, без труда продолженная, как будто и не расставались. Один из официантов стоял чуть поодаль и зорко следил, чтобы вино за столом не кончалось.
Время пролетело так быстро, что пролетарий очень удивился, когда на веранду стали выходить гости, чтобы попрощаться. Ему стало стыдно, что он так по-свински оставил всех в зале, а сам ретировался. «Куда же вы, мы идём уже, идём!», – заволновались любители посидеть на свежем воздухе. Но их успокоили, что идти никуда не надо, что уже первый час ночи и всем пора по домам. Неудобно, конечно, получилось, но, слава богу, никто не обиделся.
Так они и остались на веранде и сидели ещё какое-то время, пока все гости не разошлись, а со столов в зале не начали убирать посуду. И только один официант всё стоял невозмутимо возле них, зорко следя за порядком на столе.
А на следующий день был официальный концерт Кристины Андерсон. Народу было много, все остались довольны, устроителей концерта не побили и денег за билеты назад не потребовали. Там пролетарий перезнакомился с таким количеством людей, какое запомнить не в силах никому. И этот день ещё больше усложнил его жизнь, потому что теперь он на каждом шагу слышал: «Привет! Как дела?» Отвечать приходилось быстро и уклончиво, чтобы тут же перейти к встречным расспросам в надежде выведать что-то, что оживит его память. При этом нужно было никак не обращаться к собеседнику, – ведь неизвестно, успели ли они уже перейти на «ты» или нет.
Он даже не мог спокойно в магазин зайти винца купить – вдруг встретит кого-то из тех, с кем уже знакомился. Не то чтобы встретиться не хотел, – он вообще-то человек очень общительный – просто привычно боялся не узнать и оконфузиться.
Последний конфуз совсем на днях получился. Заходит к нему сосед киприот, пролетарий долго с ним разговаривает, а потом просит записать телефон и имя гостя. Тот опешил: «Я же Никас, твой сосед! Ты что, совсем спятил?!» Очень было стыдно пролетарию. Нет, не помогли развешанные по дому фотографии соседей, – надо, видимо, на них почаще поглядывать.
Спрятаться бы ему от всяких подобных обстоятельств, но ведь были же и неминуемые обязанности. Например, нужно было каждый день дочку из школы забирать. А там куча родителей сидит в ожидании конца уроков. И он придумал маленькую хитрость. Там в фойе, сразу при входе, висел стенд с рисунками учеников, – так пролетарий наловчился каждый раз проявлять к этому стенду жгучий интерес: прямо с улицы, только-только войдя, сразу утыкался в него и пялился до самого звонка. И так каждый день, хотя детские каракули ему быстро опостылели. Молодые мамаши вокруг, наверное, недоумевали, глядя на него, но он смутно подозревал, что его имиджу бывшего советского пролетария уже вряд ли что-то может повредить.
Встретив дочку, он подхватывал её портфель и тут же вперивал в него пустой взор, делая вид, что ищет что-то важное. А потом, стремительно шаркая любимыми шлёпанцами, быстро-быстро удалялся – поскорее вон оттуда, из этого слишком людного места, грозившего непредсказуемыми встречами.
И только запрыгнув в свою машину (условно назовём это его телодвижение прыжком), он обретал спокойствие и уверенность, что всё идёт как надо.
Пролетарий дома
Однажды бывший советский пролетарий никуда не поехал, а остался дома. А то у некоторых может сложиться впечатление, что пролетарий мой, из ума выживший, всё время мельтешит по земному шару или юбилеи отмечает. Однако нет, бывают и трудовые будни у заслуженного работника тыла.
Сегодня, например, он встал ни свет ни заря, как обычно, и, как обычно, вышел из дома в прекрасном расположении духа. Вышел и сразу попал в бескрайнее кипрское поле. Нежное майское солнышко уже выжгло всё вокруг до ослепительной желтизны, и лишь островки, куда хватало пролетарского шланга с водой, как щетина на плохо выбритом пролетарском лице, зеленели стеснительно и неуверенно.
И вспомнил пролетарий песню, где с полем не сравнятся ни леса, ни моря. И согласился, улыбаясь солнышку – не сравнятся, конечно!
А главное: зачем их сравнивать? Извращение какое-то…
Всё равно, что сравнивать плов с самсой. Плов настолько совершенен, что с ним, действительно, и леса, и моря, не говоря уже о полях, нервно мусолят гильзу «Беломора» в сторонке.
А вот поди ж ты, после изряднейшего плова ещё самсы душа просит! Нежная пролетарская душа несмело и жалобно просит:
– Самсы бы…
А после самсы непременно всё это надо закусить кусочком узбекской лепёшки, потому что вкусней хлеба всё равно ничего не бывает, и погрустневшие плов с самсой присоединяются к неудачливым лесам, полям и рекам. Или – как их там – к морям.
Или вздумается какому-то чудаку водку с пивом сравнивать. Тоже неблагодарное занятие. Другой день так уж водовка сладкой кажется, что никакого удержу нет. А назавтра? Назавтра наоборот, пиво – это нектар и шербет, почти что плов.
– Диалектика! – с уважением к ходу своих мыслей подумал многоумный пролетарий, продолжая наслаждаться кипрским полем. Не увидев в нём принципиального отличия от поля русского или зулусского, пролетарий вспомнил, что уточки с курочками не кормлены и поспешил на свою фермочку, рискуя затоптать разомлевшую на солнышке змейку или ящерку.
По дороге старый зануда продолжал ворочать рваными мыслями:
– Это не вполне здоровое занятие – сравнивать несравнимые вещи.
Нерваные мысли его давно уже не посещали, но помнилось, что самому ему море было ближе всегда, чем лес. Настолько ближе, что, окунувшись в море, он чувствовал, что домой вернулся. И ему даже мечталось быть когда-нибудь съеденным рыбками, потому, что земляные черви ему были менее симпатичны.
Проведав индюшат и цыплят, закрытых в отдельном сарае, чтобы не утонули в утином бассейне, бывший советский поговорил ещё с наседками, которые для своих гнёзд выбирают самые непроходимые места. Иногда ему даже кажется, что они специально такие места выбирают, чтобы он не приходил к ним с беседами. Если так, то свиньи они, а не куры никакие.
Запирая за собой калитку птичьего загона, бывший пролетарий был озабочен уже другими рваными мыслями. У него весь двор и часть бескрайнего кипрского поля были забиты горшками с разными саженцами и рассадой, которые ему случайно на голову свалились на днях. Это богатство пролетарию на нескольких грузовиках привезли. И им, рано возмужавшим под кипрским солнышком ещё у прежнего хозяина, было тесно в тех горшочках, куда их ещё несмышлёнышами высаживал их совершенно безбашенный прежний владелец, бывший советский агроном, а когда сильно выпьет, бывший полковник КГБ и секретный академик в области… Да в разных областях, каждый раз зависит от количества выпитого.
Но садовник он настоящий, правда, больше тоже бывший уже, потому что, если по совести, в последние годы профессионализм больше к безмозглости его относится, чем к садоводству или агрономии.
Бывший советский агроном жил в маленькой студии на четвёртом этаже многоквартирного дома и потихоньку заставил всё своё жильё горшочками, которые он в больших количествах добывал на разных помойках. Потом его неуёмный садоводческий потенциал выплеснулся в подъезд, где он постепенно заставил своими горшочками все этажи.
Потом сумасшедшего садовода выбросило на улицу, и он быстро засадил и уставил горшочками всю придомовую территорию, не затрагивая сначала паркинги соседей. Но места ему, болезному, продолжало не хватать, и он стал как бы невзначай теснить соседские автомобили.
Соседям не оставалось ничего, как пожаловаться домовладельцу. Приехал хозяин дома и дал три дня, чтобы очистить двор. На четвёртый день он пригонит грузовик и сам всё вывезет на помойку.
Самое интересное, что сам полковник и академик не очень пользовался выращенной продукцией. На большинство фруктов и овощей у него аллергия, а там петрушку или лучок-чесночок он успевал лишь по паре лепестков съесть, прежде, чем остальное засохнет. Выдающийся агроном жил один, без семьи. Вместо семьи у него были кошки, правда, немного, штук двадцать. Кошки зеленью тоже пренебрегали и предпочитали дорогие корма известных производителей.
Получив строгое предупреждение, бывший агроном тут же вызвал по телефону своего друга бывшего пролетария и до глубокой ночи орошал жилетку друга, удручённый людским бездушием и неблагодарностью.
Потрясённый горем коллеги пролетарий тут же предложил свои услуги:
– Давай мы сейчас с тобой всё аккуратненько вдоль забора составим, а остальное, ладно, я к себе заберу!
Безумный агроном сразу же перестал всхлипывать и впился в собеседника наливающимися кровью глазами:
– Что значит – к себе заберёшь?! Да ты знаешь, сколько я за горшки, за саженцы, за землю денег платил?!
Пролетарий, будучи грубияном в силу происхождения, вывалил на друга всю лексику, которой пользовался на заводе, велел поместить всё имущество агронома в его организм не скажу через какое отверстие и отбыл восвояси.