– Ну, чего непонятно-то? – доброжелательно хрипел пролетарий. – Уно литро вино энд уно литро аква!
Но они в два голоса продолжали щебетать что-то своё.
– Чёрт с вами! – сдался кипрский с российским налётом гость. – Воды можно поллитра!
Официант заплакал. Его старший товарищ оказался покрепче и, чтобы не терять лицо и последнее слово оставить за собой, заявил, что надо тогда заказать ещё что-нибудь из еды.
– Чёрт с вами! – вскричал склонный к компромиссам пролетарий. – Давайте пиццу! Самую маленькую!
И по-русски добавил, утихая:
– Можно недоеденную…
Наконец, заказ принесли, гость опять подобрел, размяк и стал вспоминать, как он уже встречался здесь, в Милане, со своей сестрёнкой пару лет назад. Вернее, не встречался, а прощался.
Тогда они вместе колесили по Италии, и он так же, как теперь, безумно устал, тем более что с утра до вечера был за рулём арендованной машины. Машина была огромная, микроавтобус, – чтобы вместить всех многочисленных детей и родителей, и он нервничал поначалу, снова привыкая к правостороннему движению и габаритам. Сестра возвращалась в свой Лондон на день раньше, и машину решено было сдать в тот же день в аэропорту. В назначенный для её отъезда час она, конечно, готова не была, – для неё вообще в порядке вещей были опоздание на рейс и покупка нового билета. Когда стало ясно, что успеть можно только если ехать на сумасшедшей скорости, невзирая на светофоры и правила, она обратила свой лучистый взор на брата:
– Придётся тебе нас проводить… Тем более, что мы с тобой так и не успели поговорить, в дороге наговоримся.
Пролетарию не очень хотелось говорить с ней в дороге, одновременно конкурируя с Шумахером, но делать было нечего. Он сел за руль без документов, без денег, ибо минуту назад не собирался никуда ехать.
Поездка в аэропорт не знающего город сильно спешащего водителя заслуживает отдельного рассказа, но наш бывший не любит вспоминать ни об этом, ни обо всех тех словах, что он говорил в пути своей любимой сестре, – на них она даже не смела ему ничего ответить, несмотря на свойственный ей в таких случаях темперамент.
Где-то в середине пути пролетарий вдруг вспомнил, что у него нет денег на обратную дорогу. Он тут же потребовал каких-нибудь денег у сестры, на что та ответила, чтобы он следил за дорогой и не беспокоился, – сейчас она выдаст кругленькую сумму с учётом его нервной системы. Она даже полезла в свою объёмистую дамскую сумку и долго в ней ковырялась, но потом дорожная ситуация отвлекла её от этого приятного занятия.
В аэропорт они всё-таки успели. По дороге он ещё пару раз вспоминал о деньгах, но она не нашла в своей сумочке достаточного количества наличных, чтобы компенсировать его нервную нагрузку, и пообещала в аэропорту снять наличность в банкомате в неприличном количестве. Писатель успокоился и начал прикидывать в голове, в какой стране он сможет приобрести скромную квартирку на этот неожиданный сегодняшний заработок.
Её рейс уже отправлялся, и они чуть ли не бегом бежали к самолёту. Успели.
Оставшись один, писатель снова впал в привычное для себя меланхолическое состояние. В этом состоянии он с удовольствием избавился от ненавистного уже микроавтобуса и пошёл неспешной походкой уставшего пролетария на поезд, идущий в Милан.
И только завидев билетную кассу, он вдруг понял, что ему там делать нечего. Судорожно стал потрошить карманы своих домашних спортивных брюк и чудом нашёл там мелочь, что-то около четырёх евро. Билет стоил одиннадцать.
Побродив с часок по окрестностям, с теплом вспоминая сестру, он всё-таки решился…
Первый, кого он попросил о помощи, дал пятьдесят центов, брезгливо покосясь при этом на его измученное пролетарско-писательской жизнью и итальянскими каникулами лицо. Но вскоре наш турист набил руку в этой профессии и стал выбирать только привлекательных девушек: они почти никогда не отказывали и давали не меньше одного евро.
Наконец, на билет набралось, и пролетарий унёсся в город Милан в никогда до этого не виданной роскошной электричке.
Выйдя на вокзале, он решил, что пойдёт до отеля пешком. Спрашивал прохожих. Это было просто, ведь отель его располагался вблизи знаменитого театра La Skala. Но все встреченные им прохожие советовали до La Skala добираться на такси. Он же настаивал, что ему непременно нужно пешком. Те с уважением и испугом смотрели на него, но потом, решив, видимо, что это новый вид паломничества, неопределённо указывали рукой и спешили закончить разговор. Часа через четыре он всё же добрался до своего отеля.
…И вот сейчас ему всё это вспомнилось за двумя литрами разбавленного вина. Молоденький официант глаз с него не спускал, дожидаясь, когда этот странный посетитель, наконец, вытащит из-за брючного ремня шланг и начнёт сливать вино в заранее приготовленную грелку, но так и не дождался: выпивка закончилась. Шопинг, однако, продолжался. Можно было, конечно, попробовать заказать ещё литрушку, но было лень снова вступать в борьбу с персоналом, да и опасения за их душевное здоровье тоже имели место.
Погрустневший писатель достал телефон и набрал номер сестры. Та пролепетала, что они шопинг почти закончили и будут вот-вот. Он прорычал что-то в ответ своим пролетарским рыком, и очень быстро женщины, увешанные сумками, предстали перед его глазами.
Тут вдруг сестра вспомнила о том, что сегодня уезжает в Геную, а пролетарская жена – о том, что их семейство тоже, оказывается, должно отбывать, но в Бергамо. Выяснилось, что ехать им с одного вокзала, с Центрального. По дороге сестра поведала, что она ещё из Лондона арендовала машину прямо тут же, на этом Центральном вокзале, ибо ей после Генуи надо ещё заехать в несколько городов во Франции, и вот – очень удачно получилось, что они вместе: брат ей поможет хотя бы с паркинга выехать и укажет дальнейший путь. Для разомлевшего в такси пролетария эти слова прозвучали неприятно, но мысль о близости окончания путешествия вернула ему хорошее настроение.
На вокзале в офисе аренды машин их ждала нехорошая новость: в наличии были только машины с ручной коробкой передач. А сестра, видите ли, привыкла к автоматической. Я, говорит, разучилась ездить на машинах с ручной коробкой. Как будто бы раньше умела, – злорадно подумал брат, чувствуя, что добром это прощание не кончится. Ну и, конечно, подойдя к машине, сестра поняла, что она не только с паркинга, но и вообще по Милану ехать не сможет.
– Я выпимши! – сопротивлялся брат.
– Ничего, ты не будешь быстро ехать! – резонно возражала сестра.
И они поехали, оставив многочисленную семью пролетария на вокзале.
Дорогой писателя не покидала мысль, что это просто дежавю, что всё это – до мельчайших подробностей – уже было. Он снова, как когда-то, говорил сестре всё, что о ней думает, а она веселилась, утверждая, что скоро он сможет работать в Милане таксистом. Наконец, они выехали на трассу, и сестра милостиво его отпустила, сунув в руку пятьдесят евро.
Писатель шёл по направлению к вокзалу и тщетно пытался поймать такси. Но оказалось, что там они так просто не ловятся. Снова неудача! Дежавю продолжалось, и становилось ясно, что уже просто необходимо что-то предпринять, чтобы положить этому конец.
Ага, надо вспомнить что-то совсем давнее, такое давнее, что нынешние итальянские приключения увидятся совсем не настоящими и неправдоподобными.
Хирургия
Однажды бывший советский пролетарий незадолго до того, как окончательно покинуть самый большой город в самой большой стране самого большого материка и перебраться в самый маленький кишлак на один из самых небольших островов самого Средиземного моря, сам почувствовал, наконец, что с головой у него нехорошо. Окружающие это давно заметили, оказывается, просто не хотели говорить. Отчасти из такта, но больше всё же от того, что не хотели связываться с ненормальным.
И бедный пролетарий за множеством забот как-то упустил момент начала болезни. И теперь даже не помнил, когда эта шишка у него на голове выросла.
Ну, она не то, чтобы неожиданно в одночасье раз и вскочила. Нет, она росла, росла, воспалялась, воспалялась, а потом из неё какая-то грязная жижа вытекать стала. С примесью мозгов, как показалось пролетарию. Но он не обеспокоился – у него этого добра навалом. Мозгов то есть. Помог, как мог, процессу, повыдавил двумя пальцами остатки, шишка как будто бы и поскучнела. Усталый труженник успокоился и вернулся к прежнему занятию. А занятие у него простое: наблюдать жизнь и удивляться.
Через некоторое время притаившаяся шишка снова плечи расправила и давай опять заявлять о своих правах. Пуще прежнего загордилась, говорит, это я здорово голову выбрала – есть куда расти. Не станем скрывать, голова у пролетария действительно выдающаяся, в том числе и размерами. Но он не стал потакать зарвавшейся нахалке и снова жестоко подавил её поползновения. Потом для верности ещё об ствол дерева потёрся головушкой своей большой и постучал больным местом о ствол. Растёртая об кору дерева, шишка совсем разобиделась и сделала вид, что её здесь больше нет. Теперь все видят, что голова у пролетария действительно работала неплохо, несмотря на опухоль? Он вообще привык лечиться сам и никаких таблеток никогда не пил. У него всегда были свои снадобья, но пропагандировать их здесь я не стану, ибо мой народ и так благополучно вымирает.
Вскоре рана на головушке стоеросовой зажила и лишь небольшое углубление осталось. Прошло некоторое время, пока больной совсем забыл о своей голове думать, как там вместо углубления снова бугорок появился. И быстро так набирал силу, как птенцы индоутки на хорошем комбикорме. Наконец шишка повзрослела, стала ещё больше и краше, чем прежде, и даже волосы вокруг себя повывела, чтобы её всем хорошо видно было. Скоро я здесь главная буду, говорит.
Пролетарий решил действовать более радикально и выбирал, на чём ему остановиться, – на молотке или на топорике для рубки мяса. Но домашние его остановили и предложили совсем неожиданное решение, а именно: сходить к врачу. Пролетарию предложение показалось скучным и глупым. Зачем, если он и так давно установил, что это у него неоперабельная опухоль мозга. Тесно мозгу стало в непомерно умной головушке, вот он и вылезает.