– Зато они испытывают! – с налитыми кровью глазами продолжил лечить психолог, но вновь справился с собой и закончил спокойно:
– Родину предали… На чужбине-то, поди, тяжело?
– Конечно, конечно, – поспешил согласиться решительно не настроенный спорить пациент, – тяжело!
Доктор посмотрел на больного долгим обиженным взглядом, пытаясь распознать в ответе оскорбительный подтекст, но, не найдя, вдруг начал рассказывать о том, как он приехал в Москву семнадцать лет назад, как заработал здесь большие деньги и потом в одночасье потерял всё. Квартиру отняли за долги, и он вынужден был снимать квартиру где-то на окраине, на десятом этаже. И вот однажды он вышел на балкон, раздумывая, как жить дальше, и решил броситься вниз. Но что-то его остановило тогда…
И тут он заплакал.
Пациенту с разрушающейся личностью ничего не оставалось, как подскочить к нему и усадить на кровать. Больной сел рядом, гладил врача по голове и говорил ему хорошие слова. От этого тот ещё горше заплакал:
– Семьи нет! Была у меня женщина, но она ушла, когда я разорился… С тех пор живу один…
У пациента мелькнула мысль: а может, всё это тоже входит в систему лечения, и до каких же высот поднялась психологическая наука, если так самозабвенно предаются своей профессии рядовые врачи? Но доктор плакал так искренне и безысходно, что бывшему советскому пролетарию стало его невыносимо жалко. Он вспомнил о своей усталости и почему-то тоже заплакал. Он плакал и думал, что доктор-то ведь прав был – психика у больного ни к чёрту!
И они долго ещё сидели вдвоем в обнимку на больничной кровати, обмениваясь всхлипами обиженных детей.
Хлопок
«Хло́пок – волокно растительного происхождения, покрывающее семена хлопчатника, важнейшее наиболее дешёвое и распространённое растительное волокно».
1
Однажды бывший советский пролетарий в разговоре со старой приятельницей про хлопок вспомнил, который очень усердно выращивали когда-то в советском Узбекистане.
Он так отвык от этого слова, что вспомнив, будто бы хлопок услышал сегодня в разговоре или даже выстрел. Ну, такой ненавязчивый, с глушителем. Но в его изысканно угасающем сознании долго звучит тот выстрел, отдавая эхом. Как будто бы он без глушителя.
Слово изысканно в первоначальном смысле употреблено. То есть что-то ещё он сознаёт и даже помнит, наш незадачливый герой, но этого всё меньше и меньше. Мозг его сам теперь изыскивает, что оставить ещё пока, а что на помойку отправить. И остающегося всё меньше и меньше, а помойка всё полнее и полнее. Ему ещё помнится что-то иногда, хотя чаще всего не то, что хотелось бы. А от того, что он сознаёт, просто хочется убежать. Но бежать уже некуда, да и не надо, поэтому – хлопок.
Да, хлопок. Главное достояние и предмет необычайной гордости советского Узбекистана. Жителей республики на каждом углу огромные плакаты и транспаранты радовали, что пахта, то бишь хлопок – это белое золото, то есть ок олтын. Вообще, это какая-то мания была у советских – к золоту мы были очень неравнодушны. Просто какая-то коллективная мания. Всюду нам золото мерещилось, куда ни плюнь.
Всё у нас было золотым. Кроме упомянутого белого золота, были и другие цвета. Нефть – чёрное золото, газ – голубое золото, икра лососёвых – красное золото. И так далее, вся палитра. Но золота в СССР было так много, что для всего и палитры не хватило, поэтому икру осетровых тоже называли чёрным золотом, как и нефть. И это при том, что и обычного золота, которое аурум, тоже было завались. Единственное, чего у нас было мало, это здравого смысла. Не ума, нет, этого тоже было в избытке, а вот именно здравого смысла. Вот в прямом смысле этого слова, то есть здорового.
Впрочем, я сейчас не о нездоровом уме советских людей пришёл поговорить, хотя его было так много у нас, что тоже надо бы его каким-нибудь золотом его обозвать. Напрашивается определить это как жёлтое золото, но боюсь, будут путать с тем, которое аурум. Так вот, сегодня мы поговорим только о белом золоте, а именно о хлопке. Это я уточняю на всякий случай, потому что могут найтись умники, которые скажут, что и белой горячки у нас было богато и, стало быть, её тоже надо отнести к золоту белого цвета. Впрочем, к делу, хватит уже разглагольствовать!
На этой благодатной земле можно было много чего диковинного и вкусного вырастить, но нужно было только хлопок. Дехкане озолотились бы, выращивая на своей земле дыни и арбузы, персики и виноград. Но сажать можно было только хлопок, потому что это не их земля была, а всенародная. У нас тогда всё было всенародное, поэтому народ был очень богатый, а люди бедные. Бедные и измученные каждодневными битвами. Если не с кем-то, то с чем-то.
А битва за урожай – неважно чего, хлопка или хлеба, – это была самая грандиозная битва всех времён и народов, что бы там ни врали учебники истории.
Бывший советский пролетарий помнит даже, как в начале семидесятых в некоем колхозе некий парень, кажется, Анатолий Мерзляков его звали, сгорел на пожаре, пытаясь потушить поле созревшего зерна. И про его подвиг раструбили по всем газетам, не замечая, что это – идиотизм.
Ещё пролетарий помнит, что если в прошлом году советский Узбекистан дал любимой Родине пять миллионов тонн хлопка, то в наступившем должны были собрать уже шесть. Всё это он помнит потому, что память его изысканная.
Первую четверть узбекистанские дети в школе не учились – собирали хлопок. Не все, конечно, а только старшеклассники – с восьмых по десятые классы. Но это касалось только городских детей – колхозные дети и совсем маленькими должны были Родине помогать на хлопковом поле.
А что касается городских учеников, они даже не всю четверть – только с середины сентября и по 6 ноября обычно хлопком занимались. К седьмому ноября детей возвращали родителям. Но не всякий год, как подсказывает пролетарию его изысканная память. Иногда и до декабря там развлекались.
Холод собачий в актовом зале сельской школы, где спят не привыкшие к тяготам сельской жизни городские помощники. Утро приносит облегчение, всех выгоняют в поле, и видишь, что не одному тебе холодно. Всем несладко, а это уже и весело.
Весело видеть своего одеревеневшего шмыгающего носом товарища. Весело вместе исходить поносом в засранном сортире без перегородок, но с дырками в полу. Весело умываться из крана на улице ледяной водой. Всё весело. Потому что молодость.
А теперь нашему бывшему советскому пролетарию и в Куршавеле этом райском не так весело! И в отеле пятизвёздочном всё не так, и море не такое мокрое, как хотелось бы. Официантки не такие приветливые и попастые, и от вина их гадкого изжога. Почему так, непонятно. На хлопке школьники, бывало, если портвейна не хватит, у девчонок одеколон выпивали. И изжоги не было.
Высохшие кусты хлопка густо припорошены снегом, и не отличить его, белого, от коробочек белого золота на кустах. Некоторые злопыхательствуют нынче, что, дескать, в СССР рабский труд использовался. Вот здесь наш пролетарий готов поспорить. Нет, нет и нет! За эту работу советским людям деньги платили, и немалые – по две или по три копейки за килограмм. Конечно, собрать килограмм хлопка гораздо труднее, чем мешок картошки, но ведь и дневная норма у городских школьников была щадящая – всего сорок килограммов. Да и времена им достались уже хорошие, за саботаж уже не расстреливали, потому за всего лишь восемь собранных за день килограммов ваты никто никого не наказывал. Были, конечно, передовики, которые даже дневную норму умудрялись перекрыть. Делалось это несколькими способами. Например, можно было в середину своего мешка-фартука, который вешался на шею и завязывался тесёмками за спиной, накидать камней и комьев глины. А ещё некоторые умудрялись несколько раз через взвешивание пронести свой мешок.
Ну так вот, высохшие кусты хлопка густо припорошены снегом, и не отличить его, белого, от коробочек белого золота на кустах.
А что там отличать? Собственно всё, что можно было собрать с этих грядок, давно уже собрано, ещё комбайном. Так только какие-то остатки сырой протухшей ваты нет-нет да и встретятся случайно. Но… республиканский план горит, а значит, мы его потушим «в полях под снегом и дождём». Делалось это так: два ученика брали за разные концы длинную верёвку, растягивали её и шли, сбивая снег верёвкой с давно отдавших всё, в том числе и богу душу, кустов. И мы отдавали всё, что могли. Потому что мы очень любили свою Советскую Родину. И мы знали, что Родине не хватает именно той коробочки хлопка, которую мы сейчас преподнесём ей непослушными окоченевшими пальцами.
И Родина тоже нас очень любила. Поэтому перед тем, как послать детей на сбор хлопка, она посыпала хлопковые поля с самолётов-кукурузников дефолиантами. Дефолианты – это то, что уничтожает к чёртовой матери всё живое, все листики с куста. Остаётся только стебель сухой и коробочка с ваткой, чтобы детишкам удобнее было собирать. Вот ничего Родина для нас не жалела, лишь бы нам было хорошо.
И бывший советский пролетарий это хорошо помнит, несмотря на особенности своей памяти.
Такими же дефолиантами несколькими годами раньше американцы посыпали вьетнамские поля и джунгли, чтобы земля облысела и тамошним партизанам негде было прятаться. Они, партизаны, как коробочки хлопка белели после того, как вся зелень опадёт.
2
Однако наш рассказ будет неполным или даже, не побоюсь этого слова, клеветническим, если не сказать, что хлопок не одни лишь школьники собирали. Нет, его собирали и рабочие разных предприятий любого города, будь то Чирчик, будь то Алмалык, не говоря уже о Ташкенте. Из обкома партии приходила разнарядка на каждый завод на количество пахтакоров, или по-русски – хлопкоробов. Ну, хорошего слесаря или сварщика кто же пошлёт в длительную командировку на месяц, на два, и заводы слали тех, что поплоше.
Получались на зависть капиталистам жизнерадостные и боевые отряды. Под бравурные речи на заводской площади будущих передовиков-хлопкоробов рассаживали по автобусам. Некоторых, особо прытких, уже не рассаживали даже, а заносили. Жёны и дети печально махали платочками уходящей веренице автобусов. За автобусами следовали грузовики, набитые матрасами, которые завод за свой счёт предоставлял своим любимым гегемонам, цвету человечества.