Что было в следующие несколько дней, знаю только по рассказам родителей.
После того как врач «скорой помощи» согласилась составить мне компанию по сбеганию с уроков (а это была именно врач, а никакая не Кисточка), меня увезли в больницу. Там мне пытались сделать промывание желудка. Я вёл себя буйно, бил инвентарь, а мне выбили зуб. Меня поместили в специально освобождённую от других больных палату, куда вскоре привезли и Витьку Ходоса. Он пытался выбраться через зарешечённое окно и беспокоился, что где-то забыл свой портфель.
Через несколько дней подавленный отец вёз меня из больницы и всё время задавал странные вопросы, вроде «как тебя зовут?» или «сколько тебе лет?». Ответы радовали его не всегда, и он сильно сомневался, возьмут ли сына снова в обычную школу.
Постепенно я вспомнил всё – и имя, и сколько мне лет, и много чего другого. Но папа ещё долго пытливо на меня поглядывал, силясь оценить степень разрушения моего мозга, да и до сих пор иногда так поглядывает после каких-то моих поступков и слов.
А о чём это я хотел рассказать-то? А, ну да, о том, как несколько дней передвигался на локтях и коленях. Боюсь, не зря ли я такое пространное отступление сделал, теперь многие могут подумать, что после описанного случая этот способ передвижения вообще стал для меня обычным. Так вот нет! Продолжающим сомневаться, что я окончательно поправился, могу пересказать таблицу умножения своими словами. Тем более что я сам её и придумал. Я вообще много чего придумал, взять хотя бы доказательство гипотезы Пуанкаре, если угодно. Перельман ведь почему мильон получать отказался – стыдно ему за чужое открытие деньги брать!
Итак, в чём заключается проблема, сформулированная Пуанкаре? Это же очень просто… Ай, ладно, потом как-нибудь, а то опять забуду, что хотел рассказать.
Так вот, учились мы в шестом классе. И у нас были весенние каникулы. И у нас были велосипеды. Большие такие, тяжёлые. Взрослые. В самом начале каникул мы решили привести их в порядок – подкрутить, смазать, подчистить. Собирались совершить велопробег куда-нибудь подальше за город. Целый день потратили на сервисные работы и с раннего утра следующего дня, по холодку, втроём выехали. День был чудесный, педали легко крутили обильно смазанные шестерёнки. Довольно быстро мы покинули пределы города, дальше дорога шла по холмам. Очень удобно – скатываешься с ветерком с одного холма и на остаточной скорости влетаешь до середины следующего. Дальше, правда, приходилось приложить усилие, но с вершины опять легко.
Красота! Солнышко нежаркое только встало, птички поют, травка ещё не выгорела – начало апреля. И педали так легко крутятся, так всё хорошо, мы перекликаемся, подшучиваем друг над другом…
Но постепенно подъёмы становились всё круче, а спуски всё короче. Час, наверное, ехали, а вокруг, насколько хватало глаз, всё холмы и холмы, и никакого намёка на человечье жильё. А мы всё ехали и ехали. Птички петь перестали, солнце стало недобрым, травка выгорела…
Наконец, остановились, чтобы обсудить дальнейший маршрут. Пора было возвращаться. Тут только, сойдя с велосипедов, мы поняли, что очень устали.
Что делать? Возвращаться обратно? Но как подумали о бесконечных холмах, на которые надо взбираться, аж страшно стало. А что если поехать вперёд? Тут недалеко уже должно быть село Черняевка. Правда, это уже Казахстан, но кого тогда пугали границы между республиками? А главное – от Черняевки ровное гладкое шоссе до самого Ташкента, и, по нашим прикидкам, там не очень далеко, километров пятнадцать. А от Ташкента – тоже ровное шоссе до нашего родного Чирчика. Вот там, правда, не так близко, но возвращаться назад очень уж не хотелось. И мы поехали вперёд.
К обеду добрались до Черняевки. Уже было ясно, что затеяли мы что-то страшное, но о возвращении прежней дорогой думать было ещё страшней. Шутить мы совсем забыли и, даже не остановившись в Черняевке, продолжили путь на Ташкент.
Где-то на подъезде к Ташкенту остановились у колонки, чтобы выпить воды. Денег у нас не было ни копейки, и, если бы не колонка, мы, глядишь, и не вернулись бы вовсе, умерли бы дорогой от обезвоживания. Сойдя с велосипедов, мы с удивлением обнаружили в себе неспособность к пешему передвижению. То есть нога не делала шага. Вместо того чтобы подняться и переступить, она тупо давила несуществующую в асфальте педаль. Страшно болели шея и запястья рук.
Как мы ехали по Ташкенту, я помню так же плохо, как приезд врачей «скорой помощи» годом раньше. Мы заблудились, и уже, казалось, никогда не выедем из этого страшного города. Время от времени кто-то из нас падал, но остальные двое только немного сбавляли ход – остановиться было немыслимо: казалось, что больше уже забраться в седло не удастся. А упавший тут же вскакивал, будто под ним была не земля, а раскалённая сковородка, и, даже не отряхиваясь от пыли, быстро влезал в седло и догонял товарищей.
Когда мы вышли на трассу Ташкент – Чирчик, уже и солнышко решило отдохнуть. Грустно оно освещало нам последними лучами уходящий в бесконечность путь. Этот отрезок пути мне совсем не запомнился: мозг мой тоже, видимо, решил отключиться и отдохнуть. Помню только заключительные несколько километров по Чирчику. Шея перестала держать мою умную голову, и та неумолимо клонилась вниз, забывая о том, что надо смотреть на дорогу. Я мучительно боролся с ней, а она всё падала вниз, как через несколько лет у очередного главы государства Черненко, когда тот вступал в эту должность. Время от времени я нечеловеческим усилием вскидывал голову, как пьяный Миронов в «Бриллиантовой руке», поправлявший себе причёску, и видел, что еду посередине улицы Ленина. Мои спутники были где-то рядом, они двигались то впереди, то сзади, нещадно виляя из стороны в сторону. Встречные и попутные машины, видя нас, останавливались, опасливо прижимаясь к обочине.
Жили мы поблизости друг от друга. Разъехались, не только не прощаясь, но даже не сказав друг другу ни единого слова.
Я подъехал к подъезду своего дома, остановился и попробовал слезть с велосипеда. Получилось только упасть. Попытался встать на ноги, но они не слушались, они продолжали крутить педали. Пополз по-пластунски в подъезд, подтягивая за собой опостылевший велосипед. На грохот с первого этажа выбежала соседка тётя Света и, причитая и охая, потащила меня по лестнице. Я успел ей сказать, что меня никто не зарезал, просто я очень устал. Пытался не выпускать из рук велосипед, но она пообещала доставить его вторым эшелоном.
Мы тогда жили на третьем этаже хрущобной четырёхэтажки.
Дома меня ждали и готовились. Готовились сказать в изысканных выражениях, как природа бывает несправедлива. Но – разочарование постигло моих дорогих родителей: тётя Света доставила меня спящим.
На следующий день я проснулся не рано. Пока не пошевелился, не мог понять, где я и я ли это вообще. Пошевелившись, всё вспомнил. Дома никого не было, родители давно ушли на работу. Несколько минут сползал с постели. И вот тут-то, добившись желаемого, я и обнаружил, что передвигаться могу только на локтях и коленях. В таком виде попытался достичь кухни. Голова безжизненно болталась и глухо билась об пол. Путь на кухню пролегал мимо прихожей, где я обнаружил скромно стоявший свой велосипед, правда, от пыли он поменял цвет с чёрного на серый. Я прополз мимо него так, будто мы никогда не были знакомы. На кухне, напившись воды из крана, лишился чувств и там же проспал на полу чуть не до самого вечера.
Вечером вернулись с работы родители. Отец, не говоря ни слова и не разуваясь, первым делом прошёл на кухню и вернулся в прихожую с острым ножом. Лицо его было скорбно и торжественно. Я понял, что он решил положить конец всем семейным мучениям, но не сделал попытки уползти и только инстинктивно прикрывал руками шею. В конце концов, после всего случившегося он был вправе…
– Это, конечно, вандализм, но я не вижу иного выхода, – сказал он, не глядя на меня. И – насквозь проткнул ножом оба колеса ни в чём неповинного велосипеда. Воздух из шин выходил последним хрипом невинно убиенного младенца.
Я, сидя на полу, взирал на это безучастно.
Сейчас думаю: господи, да сколько же я горя причинил своим прекрасным родителям, пока вырос, да и после того! Почему у всех были дети как дети, и только я постоянно выкидывал какие-то фортели? А ведь тех, с кем в компании я это делал, и в живых-то практически никого не осталось. Наверное, их дома не так ждали и любили. Мои родители всю жизнь стремились построить счастливое будущее своим детям…
Но я не об этом, вроде бы, собирался сказать, а о том, что это, наверное, был случай самой страшной усталости в моей жизни. Много было других – и когда я тоннами что-нибудь грузил, и когда сутками не спал, но такой сильной усталости больше не припомню.
Нет, всё-таки, пожалуй, ещё об одном случае расскажу. Сейчас расскажу, вот только на секундочку задержусь: вспомнился другой случай – как я устал от… шахмат. Забуду, если сразу не расскажу.
Шахматы я обожал с детства. Папа меня научил играть, когда мне было шесть лет, и с тех пор я с ними не расставался. Мы с моим закадычным другом часами просиживали за шахматными баталиями. А однажды надумали сыграть матч на звание чемпиона мира из двадцати пяти партий. Предполагали за недельку управиться. Мы были уже не так малы – он в десятом классе, я в восьмом. Казалось бы, не дети, могли бы что-то уже и соображать. Но это только казалось.
Мы сели играть у него дома в воскресенье, где-то в середине дня. И играли сутки или чуть-чуть больше, но осилили все двадцать пять партий. Без перерыва на обед. Еду нам приносила его бабушка. Родители наши перезвонились и решили не вмешиваться.
Я выиграл матч.
В школу на следующий день мы, конечно, не попали. Надо было идти домой, но я плохо соображал, где живу. Шёл по улице, ничего не видя, кроме каких-то шахматных комбинаций, и не слыша истошных автомобильных гудков. Самым сложным было переходить дорогу – я не видел автомобилей. Они неслись на меня, но я в это время завершал красивую комбинацию с потерей двух коней.