Однажды воспитательница в детском саду была не в духе и за обедом вдохновенно вымещала своё настроение на детях. Я вообще-то никогда не жаловался на плохой аппетит и обычно всё съедал первым, но в тот день ей, видимо, показалось, что я замешкался, и она, подскочив ко мне, схватила одной рукой меня за волосы, а другой стала ожесточённо запихивать мне в рот хлеб. Он крошился в её сильной руке, и крошки падали в тарелку с супом. Я задыхался, но не мог ничего поделать. Свет совсем померк в моих глазах, когда она, наконец, отпустила мою голову. Она заставила меня есть раскисшую тюрю, в которую превратился суп, а у меня вдруг вид этого супа вызвал такое отвращение, что меня начало рвать. Дальше я ничего не помню, но с тех пор белый хлеб я не ел. Не ел много лет, до самого окончания школы. Сам вид его вызывал у меня рвотный спазм. Поэтому вся несчастная семья наша тоже вынуждена была питаться исключительно серым хлебом. Причём и серый я ел по-особенному, не вприкуску с супом, а отдельно, сначала суп, а потом уже, на сладенькое, хлеб. Потому что иначе хлеб смешивался с супом и становился мокрым. Белый хлеб я, как уже сказал, всё-таки научился есть, хоть и через много лет, а вот мокрый для меня и до сегодняшнего дня остаётся исключительно эффективным рвотным средством. Причём мне достаточно посмотреть на него, не обязательно брать в руки.
А в остальном я теперь почти нормален, как мне порою кажется, если не считать, конечно, моей патологической любви к чёрному хлебу. Эта любовь не знает никаких границ и объяснений. Сколько раз я ловил на себе недоумённые взгляды окружающих, когда в гостях, держа в одной руке кусочек хлеба, по рассеянности другой рукой тянулся за вторым. При этом возле меня уже лежала пара кусочков, которые я бессознательно прятал под бортик тарелки.
…А дышащие жаром чебуреки или хачапури! Я их, конечно, тоже обожаю, но… если бы в них клали поменьше начинки! В Грузии очень популярны хинкали – что-то вроде пельменя, только гораздо крупнее. Слеплен такой кулинарный шедевр в одном месте, сверху, и получается что-то вроде ручки, за которую его держат, чтобы не обжечься. Так вот эти ручки никто не ест, их оставляют на тарелке. А я, бывая в хинкальных, с тоской смотрю в тарелки за соседними столиками и с трудом удерживаю себя, чтобы не подойти и не доесть самое вкусненькое. При этом всякий раз вспоминаю анекдот, как приходит к психиатру на приём женщина и жалуется:
– Доктор, вы знаете, мой муж меня очень беспокоит! Каждый раз, выпивая кофе, он съедает чашечку.
– Что, целиком съедает?!
– Нет, ручку оставляет.
– Действительно, странно, – в задумчивости бормочет доктор, – ведь ручка – это самое вкусное!
А макароны! Это же вообще нельзя описать словами! Но только они должны быть твёрдыми, их ни в коем случае нельзя переварить, поэтому процедуру их приготовления я не доверяю никому. Когда я ем макароны, у меня против моей воли закрываются глаза, ну прямо как во время секса…
Недавно мы с моим отцом попали во Францию, а там такие багеты! Зашли как-то в супермаркет за продуктами, и я надолго застрял в хлебном отделе: два багета взять или три? Они ещё тёплые! Взял четыре. Походил с тележкой по магазину и вернулся – там ведь ещё были такие потрясающие булочки из грубого теста, с начинкой: одни с сыром, другие с оливками… Мы тогда набрали полную телегу продуктов и только дома обнаружили, что багетов – восемь. Оказывается, отец подумал, что я возьму недостаточно, и положил ещё четыре. И одну маленькую булочку…
Однако пора бы уже и вернуться на землю.
Итак, я осваивал своё новое жилище в прекрасной общаге. В руках – буханка хлеба и бутылка воды. Я тогда был страшный книгочей и за книжкой мог съесть целую буханку хлеба, запивая её водой.
И вот лежу, читаю, как вдруг дверь открывается, и на пороге… Рашид. Здесь я лучше ему самому предоставлю слово, которое он молвил многими годами позже, когда мы, смирившись с судьбой, всё-таки вынуждены были подружиться. Да так, что я давно уже ощущаю его не другом, а родственником.
Рашид рассказывает так:
– Иду я по гулким пустым коридорам общежития в свою 617-ю комнату, вокруг ни души, совершенно нежилое здание. Вот, думаю, никого ведь нет ещё в общаге, но зайду я в свою двухместную комнату, а там обязательно на кровати будет лежать Марат с книжкой, водой и хлебом…
Здесь я должен заметить, что он врёт. Не мог он так думать, ибо реакция его при нашей встрече совсем не походила на то, что он к этой встрече готовился. Он остолбенел на время, а потом стал орать, прыгать и пытался выброситься из окна. Я ему не мешал, потому что сам был здорово раздосадован.
Больше мы с ним не пытались расстаться и шли по жизни, как сиамские близнецы. И сейчас идём. Но шествие это всегда получалось странным. Всю жизнь, если кто-то из нас набедокурит, по шее доставалось ему. А «медали и ордена» – мне. Лет двадцать он деятельно возмущался подобным положением вещей, а потом смирился.
Например, на первом ещё курсе вызывают его в деканат. Не просто вызывают, а повесткой, где в конце приписано: «В случае неявки вопрос о вашем отчислении будет решён без вашего участия». Потрясённый Рашид идёт в деканат. Ну, были у него грешки, и выпить он любил, и подраться… Но откуда узнали-то?
Декан, старенький такой участник войны Василий Васильевич Гутарев, замечательный, между прочим, человек, начинает с ним беседу, всё больше и больше распаляясь:
– Что же вы это себе позволяете?! Лекции пропускаете, семинары тоже! Ведёте себя отвратительно! На вас все преподаватели жалуются! На других студентов дурно влияете!
И так далее, и в таком роде. С обещанием выгнать из института. Полчаса распаляется Василий Васильевич и в конце говорит устало:
– Идите, Каримов, и подумайте хорошенько о вашем будущем.
– Что?! – обретя дар речи, шепчет пересохшими губами потрясенный Рашид. – Каримов?! Я не Каримов!!!
Выясняется, что перепутали. Фамилии рядом, национальность идентичная… Рашид ждёт сатисфакции, но уставший Гутарев после секундного замешательства вместо извинений вдруг орёт:
– А ты тоже хорош! Смотри мне!!! И передай этому Каримову всё, что я тебе сказал!
Меня в деканат тогда так и не вызвали – Гутарев устал.
Должен заметить, что такое положение вещей было, конечно несправедливо по отношению к Рашиду – он поначалу и учился лучше меня, и вёл себя отвратительно только вне стен института. Но меня такое положение вполне устраивало.
Кстати, ещё одно воспоминание о Василии Васильевиче Гутареве сидит в голове и никак не хочет её покинуть. Вёл он как-то у нас семинар, и что-то там о веществе С2Н5ОН зашла речь, то есть об этиловом спирте. Все оживились, стали задавать разные вопросы, а он подошёл почему-то ко мне и говорит, гладя меня по голове:
– А подробности вы у него расспросите…
Ну, эту историю с Рашидом я привёл только в качестве маленького характерного примера нашей с ним сиамской жизни, на самом-то деле таких историй было много.
А для чего я это рассказывал, никто не помнит?
Ах, ну да, для того, чтобы объяснить, почему Рашид злорадно потирал руки, когда свалил от меня с конвейера на засыпку муки. Так вот, я проработал четыре смены, а Рашид продержался десять, больше не смог выдержать даже халявной мешочной работы.
В назначенный день я явился на завод за зарплатой. Расписался в ведомости, получил сто сорок рублей, подивился вначале непомерности суммы за четыре рабочих дня, но, вспомнив, что это были за дни, решил, что это справедливо.
С Рашидом мы разминулись буквально на пять минут, он пришёл позже. Увидев напротив своей фамилии сумму в сорок рублей, он посетовал, что за такую десятидневную каторгу можно было бы заплатить и побольше. Но и это хорошо, и он собрался поставить в ведомости подпись, как вдруг увидел сразу под своей фамилией мою, напротив которой значилось, что я уже получил сто сорок рублей.
Что там было! Он орал, как поросёнок, которого собираются кастрировать. Бухгалтерия, не сразу понявшая причину этого визга, звонила в милицию, но это никак не повлияло на поведение студента, разбрызгивающего вокруг себя слюни и слёзы. В конце концов все поняли, в чём дело, – перепутали. Женщины-бухгалтеры жалостливо гладили его по голове, а прибывший наряд милиции заботливо подносил стакан с валерьянкой. Ему посоветовали догнать меня и, объяснив недоразумение, забрать лишнюю сумму.
– Что?! Сами попробуйте у него забрать! – усилил биение головой о стену обиженный засыпщик муки. – Да и поздно уже, – добавил он, успокаиваясь от валерьянки и посмотрев на часы. – Скорее всего, он уже раздал долги, а остаток допивает сейчас в пивной «Пни»…
И бедняга снова заплакал, но уже не истерично, а тихо, как несправедливо обиженный ребёнок.
Не знаю, как это было сделано, – финансовым ли подлогом или собирали деньги со всех работников завода, но Рашиду выдали такие же сто сорок рублей, что и мне.
И это очень хорошо.
Ну вот, на этом закончим, пожалуй, пространный рассказ бывшего советского пролетария о его непростой судьбе.
А о чём это, собственно, я рассказывать садился?
Ах, ну да, об усталости.
Что-то устал я от этого бывшего советского пролетария, пора закругляться.
А дай-ка, сяду я на свой старенький велосипед. Легко крутану педали голодными молодыми ногами и поеду, помчусь как ветер. Туда, туда – «вслед надеждам, вслед тревогам, вслед воспоминаниям»…
Жизнь – впереди
Однажды бывший советский пролетарий решил себе капитальный ремонт зубов сделать. Я бы даже сказал не ремонт, а заново их отстроить, ибо ремонтировать, собственно, уже было нечего.
Не то чтобы вот так, с бухты-барахты, взял да и решил. Долго думал. В связи с неумным ведением бизнеса, который он не мог окончательно оставить до получения Нобелевской премии по литературе, писатель вынужден был считать затраты. И теперь взвешивал, стоит ли горячиться или так доходить. Имея склонность к арифметике, прикидывал, сколько ещё дохаживать осталось, удастся ли успеть оправдать затраты. В частности, интересно было проверить, сможет ли он новыми зубами, как когда-то старыми, открывать пивные бутылки и тем сэкономить на покупке открывалки. Хотя где теперь искать те бутылки…