Перед судьями стоит еще несколько столов, а в задней части зала — перегородка, а за ней два ряда стульев. Там сидит какой-то дядька с ноутбуком, а еще бабуля и Сара.
Не ожидал я их тут увидеть. Даже не думал, что они придут.
Не хочу, чтобы они видели меня таким.
Не могу на них смотреть.
Бабуля поднимает руку и собирается мне помахать, но я отворачиваюсь и прохожу мимо.
Мне показывают стул рядом с моей адвокатшей. Она улыбается мне и, когда я сажусь, легонько пожимает локоть.
— Как ты? — спрашивает она.
Не могу ничего ответить. Оцепенел. Как будто все это происходит не со мной.
Краснопиджачная тетка говорит: «Ну что, начнем», и поднимается дядька в мятом костюме и начинает бомбардировать меня вопросами. Имя? Адрес?
Выдавливаю ответы, потом зачитывают обвинения.
Убийство.
Потом еще немного говорят, но я не понимаю про что. «Заключение под стражу… продолжение расследования… предварительные слушания…»
Потом все встают, охранники возвращаются, и мне опять надо куда-то идти. Что дальше? Что происходит?
Адвокатша подается ко мне:
— Я приеду к тебе в Сиднэм. Завтра или послезавтра. Поговорим.
— В Сиднэм? Это где? Это почему?
— Тебя отправляют в исправительное заведение для несовершеннолетних правонарушителей, — говорит она. — До суда. Ты там держись тише воды, ниже травы. Смотри не наделай глупостей. Ну, до завтра.
Когда меня проводят мимо перегородки, бабуля тянется ко мне. Охранник оттирает ее руку в сторону и толкает меня так, что я чуть не падаю.
— Адам… — окликает меня бабуля, но отвечать мне некогда. Меня выводят из зала и потом тащат вниз по лестнице, обратно в камеру. Снимают наручники, дверь захлопывается, слышу, как шаги охранников удаляются по коридору.
— Что происходит? Зачем вы меня сюда привели?
Стучу по решетке. Сказали, куда-то повезут, а вместо этого посадили обратно.
Шаги останавливаются.
— Тише, ты. Мы тебя перевезем, когда фургон будет готов. Сегодня в Лондоне черт ногу сломит. Сиди и молчи, усек?
Ничего себе — сиди! Время же уходит! Прямо чувствую, как тикают в голове секунды — обратный отсчет. На часах в зале суда было полдвенадцатого. До Нового года осталось чуть больше двенадцати часов. Что делают сейчас бабуля с Сарой? И что делать мне — взаперти в этой долбаной камере?!
Сара
Канун Нового года. Утро мы с Вэл проводим в суде магистрата, а весь день висим на телефоне. Я звоню в комитет по правам ребенка — пытаюсь выяснить, где Мия. Вэл звонит в полицию, адвокату Адама, всем на свете. Нам обеим кажется, что это как со стенкой говорить. Все твердят, что надо соблюсти соответствующие формальности, а на формальности нужно время.
Мне говорят, я должна пройти собеседование — «скажем, на следующей неделе». Завтра — нерабочий день, так что везде будут сидеть только дежурные на экстренный случай.
— Это и есть экстренный случай!
— Ваша дочь в полной безопасности. О ней заботятся. После выходных мы позвоним вам и вызовем на собеседование. Вероятно, потребуется несколько встреч. Нам необходимо получить полное представление о вас, ваших обстоятельствах, вашем опыте по уходу за ребенком. С учетом всего этого обсуждение дела состоится скорее всего только в начале февраля, а какое-то время спустя будет принято решение о долгосрочной опеке.
— Какое время? Мне нужно увидеть мою дочь прямо сейчас! Завтра! Я не могу ждать.
— К сожалению, такова система.
— Неужели мне нельзя увидеть ее? Просто увидеть. При этом может присутствовать кто угодно, я не буду возражать.
— Право на посещение мы сможем рассмотреть только после первого собеседования.
— Скажите мне хотя бы, где она!
— В безопасном месте.
— Прошу вас!
— Ваша дочь в полной безопасности. Мы свяжемся с вами после Нового года.
И повесили трубку. Вот так вот. Послали к черту. Сиди и молчи. Два дня ничего не делай. Ничего не делай, пока мир кругом не рухнет. Ничего не делай, пока Лондон не разнесет в клочки. Гляжу в кухонное окно. Снаружи темнеет. В многоэтажках вокруг загорается свет. Каждый огонек означает, что дома кто-то есть, но огоньков мало, меньше, чем обычно. Похоже, кое-кто все-таки уехал.
Вэл пытается поговорить с Адамом или вызволить его из исправительного заведения, но у нее тоже ничего не получается, как и у меня. Пока она говорит, я стою на пороге кухни, прислонясь к косяку. Мне сразу понятно, что ничего у нее не выходит, но когда она вешает трубку, то разражается таким потоком ругательств, что даже я загордилась бы.
— Сара, мне не разрешают даже увидеться с ним — в ближайшие две недели! Он же маленький еще! Он там с ума сойдет! Я его знаю! Он будет волноваться за тебя, за Мию, за меня. Сорвется — и пиши пропало. Он на все способен!
— Как же нам теперь быть?
— Не знаю, лапа моя. Не знаю.
Разогреваем поесть, хотя обе ничего не можем толком проглотить. Сидим, глядим в телевизор — там показывают то последние новости, то всякие воспоминания про прошедший год, то «развлекательные» программы, записанные давным-давно в студиях с большими циферблатами на заднем плане.
— Конечно, лапа моя, это Новый год. В прошлый раз я встречала его совсем одна…
— А я — дома. С мамой и папой.
Тут во всех шкафах наметились здоровенные скелеты, которые мы решили не трогать.
— Ну что, выпьешь чего-нибудь? Я — да.
— Вообще-то я не пью.
— Тогда налью тебе самую капельку.
Вэл семенит в кухню и возвращается с двумя бокалами из тонкого стекла с темной густой жидкостью — и с бутылкой под мышкой.
— Капелька шерри, — говорит Вэл и вручает мне бокал.
— Ладно. Спасибо.
Нюхаю жидкость. В горле першит от одного запаха. Держу бокал в ладони — не собираюсь я пить эту дрянь. А Вэл тут же присасывается.
— Наверное, нам надо подготовиться, — говорю. — К завтра.
— А что, мы знаем, что будет? Землетрясение? Бомба? Наверное, стоит спуститься в подземку — так делали во время войны.
— Может, действительно? Пойти и там заночевать?
— Да как-то не тянет. У меня там и в мирное время сразу начинается боязнь закрытого пространства. Вдруг так и не выберусь? Пожалуй, попытаю счастья здесь. Спрячусь под кухонным столом, например. А ты что собираешься делать?
«Пожалуй, попытаю счастья здесь».
Я видела ее число в книжке Адама. И свое тоже видела. Мы уцелеем, и я, и Вэл. Не важно, где мы будем, когда рванет: мы — выживем.
А Мия — нет. Мии осталось жить несколько часов. Моей дочке. Моей маленькой.
— Собираюсь найти Мию.
Вэл наливает себе еще бокал шерри, глядит на мой — нетронутый — и ставит бутылку.
— Я об этом думала, — говорит. — Сдается мне, ты знаешь, где она.
— Что?
— Твой страшный сон, твое видение. Ты видела его много раз. Наверняка там есть намеки на то, где это будет. Рассказывай.
— Кругом огонь, пламя, стены рушатся. Мы в ловушке. Там Адам. Он берет ее у меня. И уносит в огонь.
— Это ты мне рассказываешь, что будет, — а где? Думай, Сара, думай. Нащупывай.
Она сверлит меня взглядом, силой воли заставляет меня все вспомнить. Смотрю ей в глаза — и погружаюсь все глубже в себя.
— Думай, Сара, думай. Закрой глаза. Что ты видишь?
Адам
Отсюда не выбраться. Из окна не выброситься. За дверь не выломаться. Единственный шанс — когда меня будут перевозить.
Когда меня везли сюда, руки у меня были в наручниках спереди и я сидел в фургоне, где было еще несколько человек. Не так-то просто вырубить охранника и убежать, когда у тебя руки скованы. Может, остальные тоже решат сбежать вместе со мной? Самый удачный момент — до того, как меня запрут в фургоне, когда меня только будут выводить. Шагаю по камере, думаю про локти, колени и ноги — много ли урона ими можно нанести. Надо, чтобы все получилось. Если я окажусь в Сиднэме, мне кранты. Встречу Новый год под замком. Нет, этого допустить нельзя — чтобы я торчал в камере, как баран на бойне. Чтобы не видел, не слышал, не знал, что происходит. Может, меня вообще завалит, когда здание рухнет. Отличное, блин, место последнего упокоения — тюряга. Нет, этого не будет. Я не допущу.
При аресте у меня забрали часы и ремень, и я не знаю, сколько прошло времени, когда за мной приходят. Наверное, часов десять — двенадцать: мне успели два раза принести поесть, хотя едой это не назовешь, а квадратик окна давно потемнел.
Только вот все не так, как я думал. Меня приковывают наручниками к охраннику. Жирнющий, как сволочь, лет на десять старше меня, на губе мерзкие усики. Сзади и спереди — еще по охраннику, и вот так мы выходим во двор и оказываемся в фургоне, а я даже моргнуть не успеваю. Машина заводится, и мы уезжаем.
Блин, блин, блин! Все проворонил! Что мне теперь делать?
— Который час, чел? — спрашиваю у охранника.
— Без четверти двенадцать.
— Черт!
— А что? Не успел на праздник? Ну так я тоже. Новый год на дворе, а у нас чрезвычайное положение и домой не пускают.
— А почему чрезвычайное положение?
— Ты чего, с луны свалился? Весь Лондон с катушек слетел. Все дороги забиты, народ рвет когти, а кто остался, психует, как перед миллениумом. На Трафальгар-сквер развернули полевой госпиталь, свозят туда всех, кто надрался в зюзю. Блин, целый город одних долбанутых!
— А я бы, знаешь, делал ноги вместе со всеми… Серьезно, чел, надо валить отсюда.
Он косится на меня, как на ненормального, и тут я вижу его число. Первое января. Я прикован наручниками к человеку, которому осталось жить меньше суток. А больше ничего его число не говорит — чернота, пустота и все. Странно.
— Вот только не надо этого, — говорит он.
— Да я серьезно. Мне к родным надо.
Он мотает головой:
— Ну, друган, сегодня не получится. Едешь в Сиднэм, и точка. Мы уже переехали мост, осталось минут пятнадцать. Из этих фургонов не выбраться.
— И остановок не будет?