דםדרבןעיאויבאפםמותלבןשחרלאכויהולאחלי
דם кровь
דרבן острие
עי руина
אויב враг
אפס конец
מות смерть
לבן для сына
שחר утренней зарницы
לאכויה не [является] пятном
ולאחלי и не [является] злом
— Это еврейский язык, — профессор кружил вокруг доски в тесном кабинете, поднимая ноги высоко, словно аист, — который принадлежит к группе семитских языков. На этом же языке много веков назад написан Ветхий Завет. Точного времени не указываю, потому что разные книги Библии возникали в разные эпохи, например, так называемые исторические книги… Ну, ладно, — он быстро взглянул на Зарембу. — Не будем здесь играть в преподавателя, перейдем к теме! Итак, еврейский язык как живой до недавнего времени использовался исключительно в иудаистичной литургии и звучал в синагогах, однако лет тридцать назад наблюдается его возрождение в сионистичном прародителе. Он должен стать языком будущего иудейского государства! Но я опять утомляю вас разговорами, которые не имеют ничего общего с экспертизой… Итак, ваш текст записан в библейском стиле, однако в таком виде в Ветхом Завете он не встречается. Отдельные фразы, слова — да, но в целом это не цитаты из Библии. Я проверил это благодаря конкордансу[28] Библии. А вы знаете, что это такое?
— Нет, — буркнул Заремба, который уже изрядно терял терпение. — Но я и не должен этого знать. Мне достаточную факта, что этот текст не происходит из Библии. В конце концов, это мало чем поможет следствию…
— Помогло бы больше, если бы вы рассказали мне подробнее о расследовании, которое ведут господа полиция. В свою очередь, — профессор закурил сигарету, не угощая Зарембу, — вы заметили, что сейчас я бессознательно принял странную аппозиционную коллокацию[29] «господа полиция»?
— Ну, что же… — Заремба вспомнил категорический запрет рассказывать о деталях следствия. — Мы лишь просим перевести, а уже используем это сами…
— Следует добавить, что эта надпись может происходить из другого источника. Говоря «еврейский язык», мы имеем в виду прежде всего Ветхий Завет. Но нельзя забывать, что на этом языке в древности существовала богатая раввиническая литература, например, мидраши[30]. Или ваши слова являются цитатой из этой литературы? Не знаю. Определение их происхождения превышает мою компетенцию.
— А кто мог бы мне в этом помочь?
— Раввин Пинхас Шацкер, пан. Это блестящий знаток послебиблейской литературы. И все конкордансы он держит в памяти, но… Вы же все равно не знаете, что оно такое…
— Итак, — Заремба сделал вид, будто не услышал последних слов профессора, и заглянул в свои заметки, — эта надпись явно не из Библии… Но может происходить из позднейших иудейских памятников, и я проверю это у пана Шацкера… Если он будет отрицать такую возможность, и окажется, что эта надпись не является никакой библейской цитатой, а сделана она на еврейском, которым пользуется лишь Ветхий Завет или сионисты, остается одно-единственное предположение: эти слова написал сионист, не так ли, пан профессор?
— Я так не считаю, сионисты используют разговорный еврейский, а здесь мы явно имеем дело с литературным текстом. — Курилович взял со стола длинную линейку и указал два еврейских слова. — Видите вот это, пан Заремба? Эту дательную фразу «для сына утренней зарницы»?
— Да.
— «Сын утренней зарницы» — это перифраза эдакого библейского, мифологического персонажа. Тот, кто написал «сын утренней зарницы», явно имел в виду именно это существо. Итак, он определенно пользовался библейской лексикой, хотя, как я уже сказал, это не канонический текст. Кто просто имитировал язык Ветхого Завета.
— А что это за мифологический персонаж?
— Очень зловещий, — профессор потушил сигарету и серьезно взглянул на своего собеседника. — «Сын утренней зарницы» передается греческим словом heosphoros, то есть «тот, что несет зарницу». Сейчас вы поймете, если я скажу, как это передается на латыни. Lucifer, пан, именно так, обычный латинский Nominalkompositum[31] с характерной интерморфемою — i-. А кто такой Люцифер, вам, конечно, известно. Попробуйте подставить его вместо «сына утренней зарницы».
— «Кровь, острие, руина, враг, конец, смерть, — перевел дыхание Заремба, — для дьявола не пятно и не зло».
Выйдя из кабинета профессора, полицейский сел на лестнице неподалеку кафедры классической филологии и начал лихорадочно записывать заметки в блокноте. Голова у него шла кругом после специфических объяснений Куриловича. Он знал, кто мог бы ему помочь разобраться в них. Однако этот человек нашел свое новое призвание и решал за дверью аудитории сложные лингвистические задачи.
IX
В Страстную пятницу Эдвард Попельский ехал поездом Львов-Станиславов. Сидел в вагоне третьего класса напротив неопрятного студента, который увлеченно читал какой-то приключенческий роман. Рядом с погруженным в книгу юнцом расположилась мощная, краснощекая селянка с плетеной корзиной на коленях. Взгляд Попельского странствовал от одного до другого соседа. Эдвард пытался нашествием ассоциаций заглушить внутренний голос, который с самого утра критиковал его начинания. Поэтому Попельский сосредоточился на студенте и его чтиве. «Интересно, этот Марчинский, — думал он, разглядев фамилию автора и едва заметное название главы «… на фоне войны в Марокко», — это именно тот, с которым я познакомился на Персенковце во время обороны Львова?»
Но воспоминания не приглушили того внутреннего голоса, который сейчас упрекал: «Ты, старый дурак, болван такой-сякой, ты даже хорошо не знаешь, куда едешь, не говоря о том, что просьба смазливой Рени может быть самой обычной прихотью и вообще уже не иметь для нее никакого значения!» Он отвел взгляд от книги Марчинского и взглянул на селянские вкусности, что виднелись из-под вышитого рушника в плетеной корзинке: колбасу, копченую грудинку и кровянку.
Почувствовал голод, но не настолько чувствительный, чтобы это могло утишить разгневанный голос, который постоянно упрекал: «Почему ты не сообщил ей, что решил взяться за это дело? А может, она уехала? У тебя что, много денег, чтобы растрачивать их на весенние путешествия по Львовщине?!»
В вагон вошел кондуктор и прокомпостировал билеты. Селянка сказала по-украински, спрашивая, далеко ли еще до Ходорова. Попельский обрадовался, услышав, что они прибывают туда через четверть часа. Именно в этом городке у него была пересадка до Пукова. Несмотря на украинку с корзиной, полной пасхальных блюд, Эдвард погрузился в размышления: неужели в этом году римско-католическая Пасха приходится на то же воскресенье, что и греко-католическая Пасха? Раскрыл блокнот, силясь припомнить себе алгоритм, благодаря которому можно было вычислить дату Пасхи по юлианскому календарю.
Но даже это не успокоило невидимого критика. «Ты влюбился в хорошенькую иудейку? — насмехался голос. — И чем собираешься ее завоевать? Чем хочешь покорить? Кружкой пива, которой угостишь Ренату, оставив перед тем в ломбарде свои запонки? Глянь на себя, на кого ты похож, полинявший сатир! Посмотри на свои потрескавшиеся ботинки, на потрепанные манжеты, вытертые рукава пиджака!»
Поезд миновал село Отинию, озерцо за ним и медленно въехал в Ходоров. Попельский вежливо попрощался со студентом, пропустил вперед украинскую селянку и сквозь темные очки начал разглядывать сонное местечко. Такой типичный пейзаж был ему хорошо знаком: маленькие, кособокие хатки, пожарное депо, барочный костелик и маковка церкви, облака пыли, жиды в ермолках и лапсердаках, собаки, которые слонялись по хатам и становились передними лапами на низкие подоконники.
Давно знакомый пейзаж тоже не утишил внутреннего критика: «Ну, и что ты будешь делать два часа до отъезда поезда до Пукова? Будешь волочиться по грязным пыльным улочкам или, может, пойдешь в кафешку и вытряхнешь несколько грошей на чай и засохшую булку?!»
Поезд затормозил, Попельский выпрыгнул из него вместе с несколькими пассажирами и оказался на перроне, вымощенном неровными плитами. Закурил сигарету.
«Ну, и что ты теперь будешь делать?» — не унимался глумитель.
— Я знаю, что сделаю, ты, тварь! — тихо сказал Попельский своему внутреннему собеседнику и радостно усмехнулся.
Под информационным табло посреди перрона стояла стройная, ловкая женщина с черными блестящими волосами.
Как раз ее собирался сегодня посетить Попельский. «Ну, и чего ты ждешь, ловелас? — докучал назойливый враг. — Что она упадет тебе в объятья?! Да она тебя сейчас прогонит: «Вон отсюда!» — вот, что ты услышишь!»
Рената Шперлинг тоже заметила Попельского и побледнела. Поставила саквояж на грязный перрон.
— Возвращайтесь во Львов! Вы мне больше не нужны! — воскликнула она.
Внутренний голос удовлетворенно захихикал, но Попельский не обратил на него внимания.
Он никогда не отличался особой решительностью в завоевании женщин. Его напрягали флирт, ухаживания, многозначительные фразы, целование ручек, любовные листики и букетики. Аналитический ум Попельского не терпел бесконечных размышлений о том, что какой-нибудь жест, слово, улыбка или что-то подобное обещают незабываемую ночь. Не понимал также некоторых своих товарищей, которые ухаживали за женщинами просто из-за спортивного интереса, сравнивая себя с охотниками, что из-за переизбытка адреналина стремятся затащить свою добычу в постель. Поэтому Эдвард отдавал предпочтение быстрым победам или платной любви. Первое с годами случалось все реже, второе, из-за отсутствия денег, становилось все менее эстетичным. Отсутствие интереса со стороны женщин немедленно его разохочивало. Попельский не был типом упрямого покорителя женских сердец.
Разве что этой женщиной была Рената Шперлинг.
Эдвард сразу же забыл о ее неприветливости и о надоедливом внутреннем голосе, вместо этого он сыпал остротами и постепенно преодолевал холодность Ренаты, пока та не согласилась выпить с ним чаю в ближайшем ресторанчике.