— Потому что, видимо, вельможный пан граф заплатил ему или запугал, — задумчиво молвил Попельский. — Он считает себя средневековым сеньором, которому принадлежит право primae noctis…[56]
— Слушай дальше, — Заремба огляделся по залу, ища взглядом женщину, которую ждал его друг. — Наш граф — завзятый националистический деятель, антисемит и ярый русофил. С недавних пор проявляет завидную политическую активность, говорят, будто он собирается стать кандидатом в сейм и ищет себе сообщников. Вот и все. Больше грехов не припомню. Пойду домой, приголублю Владзю.
— Спасибо, — Попельский быстро зафиксировал в памяти услышанное. — Очень тебе благодарен, мой дорогой.
— Ого, какой ты сейчас учтивый, какой вежливый! А я ничего особенного для тебя не сделал! — Заремба поднялся с места и протянул другу большую, мягкую ладонь. — Но ты такой добрый, видимо, из-за той панны! А ее нет! Не расстраивайся, брат. Она тебя испытывает. Видимо, думает: «Если любит — подождет!»
Рената опоздала более чем на четверть часа, хотя с улицы Линде до «Лувра» было не больше, чем пять минут неспешного хода.
IX
Увидев Ренату Шперлинг, Попельский тотчас же простил ее опоздание на двадцать минут. Она выглядела потрясающе. На ней было платье до колен с подолом «зубчиками» и квадратным вышитым вырезом. Между грудями вилась нитка кораллов. Когда Эдвард вскочил, чтобы поздороваться с ней, то подумал, что радостно, хоть на минутку, превратился бы в ее ожерелье, которое так доверчиво лежало между мягких бугорков.
Он смотрел на нее робко и вел себя неуклюже, как испуганный гимназист в кабаре. Попельский давно не встречался с женщиной, завоевывать которую следовало медленно и терпеливо. Давно не испытывал таких невыразимых чувств и восхищения.
Его настрой передался и Ренате. Девушка не могла решить, какое выбрать блюдо, а позже, когда заказ принесли, была смущена его изысканным видом. Молчала, неуверенно накалывая на вилку кусочки жаренной на вертеле пулярки с перловой кашей и спаржей, и едва пригубливала рюмочку с водкой. Эдвард заказал рябчиков с брусникой и тщательно следил, чтобы не перебрать с выпивкой. Это постоянное пересчитывание рюмок сердило его и раздражало.
Говорил преимущественно Попельский, причем ему казалось, что он должен сыпать блестящими шутками и комплиментами. Первые ему ну никак не удавались. От вторых он, наконец, тоже отказался, поняв, что настроение у Ренаты не лучшее. Опрометчивым и слишком настойчивым флиртом он мог обидеть ее. Оставалось или пригласить Ренату на танец, или вести приятную дружескую беседу, которая бы вызывала у девушки доверие и затмила ужасные впечатления от встречи у Гутмана. Поскольку его танцевальные способности были более чем скромными, он выбрал разговор.
— Расскажите мне, пожалуйста, — улыбнулся он, вращая на пальце кольцо, — что вы делали все эти годы, когда мы не виделись?
— После окончания гимназии я выехала в Краков, к родным, — было заметно, что эта тема не вызывает у молодой женщины особого оживления. — Там окончила торговые курсы. А потом уже только работала — то здесь, то там… Бухгалтером. Последнее место работы было у Бекерского.
Услышав эту фамилию, Попельский немедленно потерял остатки хорошего настроения. Он даже понятия не имел, о чем они будут разговаривать. Поэтому он угрюмо молчал и курил сигарету. Не знал, что делать с руками, когда она закончится. Может, выпить? Графин с охлажденной водкой соблазнял его схватить и опрокинуть ее, но это была дьявольская ловушка, которая могла грозить потерей контроля.
— Можно пригласить вас потанцевать? — спросил он наконец в отчаянии.
— Да, через минутку, — ответила Рената. — Я только приведу себя в порядок.
Вскоре она вернулась из уборной и выжидающе взглянула на него. Попельский поднялся и резво двинулся на танцплощадку со своей молодой спутницей. К счастью, заиграли венский вальс, ритм которого он чувствовал, пожалуй, лучше всего.
Поддерживал рукой чуть отклоненную назад Ренату и, вальсируя по залу, воспоминаниями возвращался в счастливые годы обучения в Вене, где он как раз в вальсе получил женщину своей жизни, Стефанию, которой через несколько лет, уже во Львове, надел кольцо на безымянный палец. Эти звуки венского вальса звучали у него в голове, когда через год он сидел у ее смертного ложа, которое одновременно было местом рождения Риты.
Такие мысли сопровождали его во время танца и позднее, когда они вернулись к столу. Постепенно Попельский рассказал Ренате историю своей жизни: говорил про обучение в сердце императорско-королевской империи, про игру в шахматы и карты на деньги в венских кофейнях, благодаря чему он мог жить роскошно, про войну и русский плен в далеком Нижнем Новгороде, про увлечение математикой и классическими языками. Рассказывал и про Стефанию, про Леокадию, о которой весь город судачил, будто она живет с ним на веру, про любимую Риту. Упоминание о дочери неожиданно вызвало у него слезы, будто он не видел своего ребенка несколько лет.
Ему казалось, что Рената не скучает, выслушивая его биографию. И в то же время Эдвард был свято убежден, что это не вскружит ей головы настолько, чтобы ее можно было соблазнить. В конце концов, он избавился от этих стремлений. Рассказывал о своей жизни, чтобы избежать неудобного молчания, которая все время наступало в начале их встречи. Сохранял свойственный зрелым мужчинам покой, для которых удовольствием является проведенный в обществе красивой, молодой женщины вечер.
— Вы об одном не сказали, — заметила Рената, когда он замолчал. — О своей работе в полиции. Вам она нравилась?
— Продолжает нравиться, — Попельский улыбнулся. — С недавних пор я выполняю квазиполицейскую работу. И это почувствовали даже мой нос и спина.
— Простите, — Рената покраснела. — Мне не следовало об этом говорить. Все это из-за меня…
Попельский осознал, что никогда не добьется ее благосклонности, если он постоянно будет вызывать у нее чувство вины. Обругал себя мысленно за глупые слова и лихорадочно думал, как все это превратить в шутку. К сожалению, он не мог вспомнить ни одного анекдота, bon mot[57] или каламбура.
— Я не могу повлиять на ваше будущее, — вырвалось вдруг у Попельского, — и вы тоже бессильны соперничать с собственной и моей судьбой. Все беспомощны перед лицом фатума, который всегда сильнее нас. Однако я терпеливо буду ждать, пока вы взглянете на меня, — он обошел вокруг стола и поклонился ей, протянув руку.
— Потанцуем, — улыбнулась она задумчиво. — И тогда я пойду!
Следующим танцем был фокстрот, который Попельский ненавидел. Он ежесекундно ошибался, забавно отклонялся назад, засмотревшись в разрисованную фресками потолок, и даже не взглянул на свою партнершу, чтобы не увидеть, ненароком, насмешки в ее глазах. Когда музыка умолкла, он облегченно вздохнул, провел Ренату к столику и кивнул официанту, чтобы тот принес счет.
Вышли молча. Бывшее застенчивость словно растаяла в свежем воздухе. Тишина больше не казалась неудобной, она напоминала легкую задумчивость друзей, когда каждый думает о своих делах, спокойно оглядываясь вокруг.
Так и Попельский рассматривал сейчас замечательные дома на Сикстуской, а Рената смотрела под ноги, чтобы не зацепиться туфельками на неровном тротуаре.
Остановились перед домом на Линде.
Попельский снова наклонился над узкой Ренатиной ладонью. Приник губами к гладкой коже и мелким косточкам ее руки.
— Спасибо вам за приятный вечер, — молодая женщина улыбнулась и заговорила очень тихо, робко поглядывая на темные окна дома. — Мне удалось отдохнуть от моих ежедневных хлопот. От подруги по комнате, девушки непредсказуемой и немного эгоистичной, от моей хозяйки, которая все время бегает в костел, а нас упрекает зажженным светом… А вы хоть немного отвлеклись этим вечером от проблем?
— Я мечтаю о том, — проговорил он четко, пристально глядя ей в глаза, — чтобы благодаря вам таких вечеров у меня было больше. Все ваши неурядицы стали моими. Я здесь для того, чтобы их преодолеть!
— Вы песчинка, которой играет ветер моей судьбы, — несколько мелодраматично ответила Рената и, встав на цыпочки и опершись рукой ему на плечо, поцеловала Попельского в щеку.
Попельский стоял и смотрел, как она заходит в дом. Не мог понять, щека у него пылает от недавних ударов или от поцелуя девушки, не был уверен, что музыка, которую слышит, это не бред слегка опьяневшего разума, или, может, это все львовские ангелы поют «Magnificat»?
X
Когда Эдвард Попельский вернулся домой, ему продолжало слышаться ангельское пение. Он поздоровался с печальной и молчаливой Леокадией, поцеловав ее в щеку, смокинг и бабочку сменил на домашнюю куртку и шейный платок, а потом с сигаретой в зубах сел у письменного стола. Снова открыл заметки, словари и даже немецкую книжку про магические квадраты, одолженную перед встречей с Грабовским на кафедре классической филологии, которую Эдвард с недавних пор предпочитал обходить десятой дорогой. Алкоголь уже успел испариться у него из головы, так же, как счастье, вызванное Ренатиним поцелуем. Последнее событие не только не вызвала любовного помрачения, а наоборот, стало толчком к действиям. Он осознал, что только напряженная работа поможет расшифровать сообщение Гебраиста, а это вернет ему хорошо оплачиваемую должность в полиции, что в свою очередь позволит встать на ноги и добиться расположения красивой женщины, которой сейчас нужны поддержка и опека. Он принялся изучать немецкую книжку. Львовские ангелы теперь распевали уже не Deum magnificum[58], a quadratum magicum[59].
Леокадия стояла на пороге и наблюдала за кузеном, который погрузился в работу настолько, что даже не заметил, когда она вошла.