Попельский мысленно проклинал свою рассеянность, которую мог назвать, скорее, слепым математическим инстинктом. Именно он приводил к тому, что его разум мгновенно реагировал, только наткнувшись на графический или звуковой элемент любого числа. Даже если Попельский думал о том, что его больше всего восхищало, то есть о любимых античных авторах или прелестях женского тела, стоило увидеть на вывеске или услышать какое-то числительное, и Эдвард немедленно невольно сосредоточивался на нем. Теперь это было количество лет, которые Круль проработал в магистрате. При этом Попельский полностью забыл, что хотел спросить того про определенную важную вещь. Так или сяк, портье надо было чем-то задобрить.
— Простите, пан Круль, — Попельский склонил голову, — и уверяю, что никто вас не уволит с работы. Это моя вина, я вас обманул, но вы не виноваты в том, что не заметили подделки. Ведь раньше вы ничего похожего не видели! Зато знали, кто я такой. Вот и поверили мне. Именно так я все объясню вашему начальнику, пану Соммеру. Еще сейчас. Поэтому не переживайте, пан Круль. Выпьете кофе или лимонада? Может, сигаретку?
— А откуда я знаю, что это ни голодные кавалки?![70] — портье резко поднялся. — Я свое самолюбие имею. Я ни обманщик, как вы.
И тогда Попельский вспомнил, о чем хотел узнать с самого утра от своего собеседника.
— Вы можете дать мне пощечину, пан Круль, и таким образом меня наказать! — Попельский вскочил и оперся ладонями о стол. — Ну, смелей, бейте в морду! Не бойтесь! Но прежде чем вы это сделаете, скажите мне кое-что. Это может быть неоценимым для моего следствия. Я сотрудничаю с полицией в качестве консультанта! — Озадаченный портье посмотрел на заклеенную пластырем щеку своего собеседника, которую тот ему подставлял, а потом тяжело сел и протянул руку к портсигару. — Когда я пришел в архив, то прежде всего должен у вас кое-что спросить, — из ноздрей Попельского вырвались два снопа дыма. — Я понял это сегодня утром, когда вас уже не было. Я веду определенное расследование. Должен узнать, регистрационные книги просматривал какой-то математик или нет. Искал, как дурак, кого-то вне архива, кто брал бы книги из вашего отдела… Потратил всю ночь на бесплодные поиски. Мне и в голову не пришло вполне очевидное предположение, что между чиновниками есть тот, кто мог бы одалживать книги тайком, без формуляра! А даже если бы он и заполнил формуляр, то их все равно выбрасывают в макулатуру! Работник архива, пан Круль, который знает математику! Скажите мне, есть ли у вас такой?
— Ну, да наверняка, — портье прищурился от дыма. — Был такой. Пан Леон Буйко. Он моей Казе, дочери, значит, уроки давал. Малая никак до арифметики голову ни имела…
— А он очень нищий? Семью имеет? Приходится подрабатывать уроками? — спросил Попельский, вспомнив себе эпитет «бедняга», которым Байдикова окрестила своего любовника.
— Ну, да беден он был потому, как уволился… Никто ни знал, чего он так сделал…
— Он одинок?
— Да, холостяк.
— Жид?
— А где там… Вы когда слышали, чтобы мехідрис[71] назывался Буйко? То наш… Поляк, значит…
— И самое важное, — Попельский перевел дыхание. — Где он живет?
— А на Садовницкой.
— На Садовницкой, говорите, на Садовницкой… — вена на шее Попельского начала пульсировать.
Такое случалось всегда, когда он чувствовал приближение разгадки, через мгновение в его размышлениях произойдет перелом, и все станет понятным и четким.
— Где это? — прохрипел он.
— Простите, что невольно подслушала, — из гостиной послышался голос Леокадии. — С недавних пор Садовницкая официально зовется Задвужанская.
Попельский влетел в гостиную, как вихрь. Леокадия, одетая в домашнее платье, пересматривала «Модную пани». Эдвард схватил ее в объятия, поднял вверх и закружил с кузиной на руках. Ее порозовевшее после ванны лицо пахло кремом. Целуя Леокадию в обе щеки, Попельский уловил легкий аромат талька.
— Спасибо тебе, дорогая Лёдзю! Мне очень помогли твои знания львовской топографии!
Слегка помрачневший Вацлав Круль стоял на пороге гостиной, готовый уйти, и пренебрежительно смотрел на пару, которая обнималась. Леокадия весело смеялась. «Оно и не удивительно, что весь Львов говорит о них, будто они живут на веру», — подумал ночной портье.
— А может, мне бы тоже полагалось «спасибо»? — нехотя буркнул он и ушел, не попрощавшись.
VI
Эдварда Попельского разбудило веселое щебетание Ренаты. «Видимо, говорит по телефону с какой-то подружкой, — подумал он в полудреме, — видимо, той яркой блондинкой, с которой она жила. Видимо, договариваются о ménage à trois. А кто в главной роли? Я сам! Это сумасшествие, когда тебя чествуют две женщины!»
Почувствовал сильное возбуждение, а через мгновение — такое же сильное отвращение к самому себе. Лежал в собственной постели, а в щебете, которое доносилось из прихожей, узнал голос родного ребенка.
Приподнялся на локтях и огляделся по кабинету. Взгляд попутешествовал по корешкам книг за стеклянными дверцами огромного книжного шкафа. Это вернуло его к действительности. Сонные любовные грезы исчезли. Энциклопедии Брокгауза и Оргельбранда были, как гимн в честь человеческого разума. Солидные, оправленные в темные переплета тома «Thesaurus Linguae Latinae» рассказывали ему о бессмертии духовного мира, куда он попал, перешагнув порог станиславовской классической гимназии. О самой важной в настоящее время задаче напоминали небольшие подшивки «Deutsche Schachzeitung»: на их корешках переплетчик вытеснил шахматную доску, что походила на магические квадраты. Так мысль о горячей ménage à trois исчезла под воздействием дуновения холодного ума. Аполлон победил Диониса.
Попельский встал с кровати. Тонкая шелковая пижама была мокрой от пота. Влажной глазной повязкой вытер голову, раздвинул шторы и открыл окно. И в комнате стало прохладнее, а изменение заключалось разве в том, что в помещение ворвался запах переполненной помойки, раскаленного на солнце толя, вперемешку с ароматом акации, которая расцвела на дворе.
Попельский выпил стакан холодной мяты, накинул на плечи халат и вышел в прихожую. Прижал Риту, которая прыгала и кружилась, как юла. Дыхание малышки пахло леденцами. Эдвард поцеловал Леокадию в щеку, вдохнув ее теплые ванильные духи. Потом чмокнул в руку служанку Ганну Пулторанос, от которой исходил запах пирога и крахмала.
Таким поведением он хотел приглушить беспокойство, которое мучило его с самого пробуждения, когда голос своего ребенка он перепутал с голосом Ренаты Шперлинг.
— Идиот, — сказал он себе в ванной, скребя бритвой колючую щетину, — сейчас ты пойдешь к подозреваемому, на чью вину указывают аж три вещи. Любу Байдикову убил ее любовник, математик, который живет на Задвужанской и которого она называла «мой бедолага». Им может быть Леон Буйко. Далее? он работал в отделе регистрации населения и мог там беспрепятственно просматривать книги в поисках лиц с гематрией 68. Ты семимильными шагами приближаешься к убийце! Сосредоточься на этом! Не думай про акробатические трюки еврейской шлендры, которая превратила тебя в постели в покорную марионетку!
Последние слова взволновали его так сильно, что он нажал пальцем на опухоль на лице. Боль просверлил щеку и десну.
«Так мне и надо!» — подумал Попельский. Сел на краешке ванны, тяжело дыша. Готов был убить каждого, кто назвал бы Ренату Шперлинг «жидовской шлендрой».
Попельский позавтракал без аппетита, потом старательно оделся. Выбрал новый костюм и кремовую сорочку, которую любой поклонник традиционных белых сорочек и целлулоидных воротничков, что следовало носить независимо от погоды и времени года, считал бы невероятно экстравагантной. Расстегнул две верхние пуговицы и воротник сорочки выложил поверх пиджака. Не озабочивался тем, что в вырезе виднелись взъерошенные волосы на груди. Может, оно и вправду выглядело нескромно, возможно, как говорила Леокадия, это было признаком парижских сутенеров и прочих мошенников, но ничто не заставило бы его выйти на львовскую жару с шеей, стиснутой узлом галстука. Кроме того, он не был уверен, не придется ли применить к Леону Буйко силу, в этом случае любая неудобная одежда могла стать лишней помехой. Из ящика письменного стола вытащил браунинг, который тяжело лег во внутренний карман его пиджака.
Выходя из квартиры, подошел к телефонному столику. Поднял трубку и прислушался к протяжному сигналу.
— Телефон исправен, — отозвалась из гостиной Леокадия. — Уверяю тебя, она не звонила. Такие, как она, никогда не звонят. А если им звонит какой-то влюбленный дурак, то болтают ногами, хохочут от радости и подмигивают подружкам: вот так умора!
— Спасибо за интересную информацию, — Попельский делано улыбнулся. — Только сделай одолжение и объясни мне, кто здесь кому звонит, потому что я ничего не пойму. Но сделай это позже, потому что сейчас у меня нет времени выслушивать твои догадки…
Вышел, тихо закрыв дверь. И только на лестнице вместе с громким «Курва его мать!» вылил свой гнев на желчную кузину.
Было четыре пополудни. Над городом разливалась жара. Возле почтамта Попельский взял экипаж. Повозка медленно двигалась по улице Коперника в Воеводскую комендатуру. Там Эдвард приказал вознице подождать, вышел и через несколько минут снова сидел под опущенным козырьком. Разодрал конверт, который взял на проходной, и прочитал информацию, о которой вчера вечером попросил, позвонив Юзефу Лопушняку:
Леон Буйко, улица Задвужанская, 25, кв. 14.
Приказал ехать по улицам Потоцкого и На Байках, а затем остановиться на Задвужанской метров за сто от дома под номером 25. Это было здание, отделенное от улицы железным забором и зелеными кустами. Перед ним росли два высоких дерева, которые затеняли окна на первом и втором этаже. На травнике гладкая служанка в льняной сорочке без рукавов развешивала на веревке выстиранное белье, показывая небритые подмышки. Попельский мгновение присматривался к ней и слушал куплет, который надтреснутым от избытка алкоголя и табака баритоном напевал какой-то жилец первого этажа.