Именно такой одноэтажный дом находился возле виллы инженера Николая Байдика. Однако внутри не было прохладно, а на глухо закрытых окнах вместо сетки от комаров были толстые решетки.
Владелец, известный богач, скупец и затворник, приказал свозить сюда со своей фабрики бочки с отработанным маслом, загрязненным парафином. Он не знал, как использовать никому не нужные отходы, но мысль, чтобы их вылить, вызывала у него решительное сопротивление.
Сейчас он впервые нашел для них применение. Этой ночью, на захламленном бочечками импровизированном складе, Байдик именно его обдумывал. Его могучие мышцы, которые распирали рваную майку, сейчас неподвижно лежали на поцарапанном столе ножом. Глаза всматривались в тело с туго связанными вдоль туловища руками, которое свисало с потолка. Оно легонько покачивалось, иногда вращалось вокруг собственной оси, а волосатый канат пронзительно скрипел. Прежде чем заткнуть Буйко рот кляпом, Байдик внимательно его выслушал. Узнал все, что хотел, о романе матери с нищим математиком. Тот, вымазанный с головы до пят легковоспламеняющимся маслом, смотрел на спички, лежавшие на столе, и рассказывал очень охотно. О том, как однажды пришел к Любе Байдиковой, чтобы получить информацию про Лию Кох. Проститутка призналась ему, что часто пользуется услугами гадалки и даже имеет составленный ею гороскоп. Буйко соврал, будто Кох — его родственница, он, мол, беспокоится за нее и поэтому просит назвать дату ее смерти. Предлагал деньги и говорил про свои математические открытия, которые можно использовать для гадания. Люба Байдикова вовсе не разгневалась на посетителя. Имела хорошее настроение, видимо, из-за цветов, которые Буйко принес, чтобы снискать ее благосклонность. Да, ей давно уже никто не дарил цветов. Сначала она немного препиралась с ним, а потом пристально взглянула на Буйко, ее большие глаза потемнели, и Байдикова рассказала ему все, что узнала из гороскопа Лии Кох. Смотрела на него, чуть улыбаясь. Буйко понял, что теперь она готова ради него на все. Не обязательно с ней даже спать, достаточно было приласкать.
Инженер Байдик всматривался в голову математика, которая свисала над бочкой масла, и думал про материны чувства. Вспомнил одно из ее немногочисленных писем, адресованных неловкой рукой и отправленных в Техас. «Я познакомилась с очень приятным мужчиной, чуть моложе меня». Байдик припоминал ее слова и со спокойствием присматривался к макушке Буйко. К большому, поросшему волосами пяту, которое напоминало итальянский сапог. «Я называю его моей Мышкой», — писала мать.
Глянул на ноги Буйко, привязанные под потолком, и размышлял над словами, услышанными до того, как он заткнул математику рот кляпом.
— За что вы меня мучаете? Потому я забил эту молодую жидовку? Это была ваша любовница? Нет, вижу, что нет… За то, что я убил вашу мать… Ну, что ж… Она знала, что скоро умрет. Просила, чтобы я избавил ее от страданий. Гвоздь, забитый в спинной мозг, убивает мгновенно, а я знал, как добраться ее спинного мозга. Я немного разбираюсь в анатомии… Я убил из любви. Попросил прийти на чердак… «Там тебя будет ждать сюрприз», — убеждал я… А там ее ждала милосердная смерть… Кто же еще мог безопасно перевезти ее на другой берег, чем я — тот, кого она больше всего любила?
«Зря он это сказал, — думал Байдик, уткнувшись в глаза Буйка. — Зря сказал, что моя мать больше любила какого-то бродягу, чем родного сына».
В этих ненавистных словах ему ощущались ночные стоны матери и сопение очередных «дядей». Услышал собственный плач, когда он просыпался ночью и забирался на ее постель, откуда мать сбрасывала его пинком.
Тяжело дыша, Байдик взобрался на стол, который угрожающе затрещал и качнулся под его весом. Дотянулся по канату, распутал узел и начал медленно опускать груз. Голова Буйко приближалась к поверхности масла. Повешенный горящими глазами смотрел на инженера, на его ноги, покрытые грязью, что уже въелась в кожу, на голый живот, который вылезал над ремнем брюк, седую щетину на щеках, заскорузлые пальцы, которые ритмично отпускали канат.
«Так выглядит Харон», — подумал Буйко и погрузился в темные воды Стикса.
X
Попельский отодвинул шахматную доску, на которой в течение часа анализировал редкую ныне итальянскую партию. Приоткрыл окно. Утро был прохладное и свежее. Сквозь дверь кабинета Эдвард слышал, как Ганна по его просьбе напускает воду в ванну и заводит свои ежедневные псалмы, сначала тихо и как бы пристыжено, но впоследствии в полный голос, вызывая этим у Леокадии приступ мигрени.
План, который он разработал в квартире Буйко, был очень рискованный, как комбинационная игра, использованная им в последней партии с самим собой. Разум подсказывал ему отдать подозреваемого убийцу полиции, однако честь и данная клятва подсказывали, что преступника следует отвезти Байдику. И с этим связана была нешуточная опасность, потому что если Коцовский разоблачит его интриги, Попельский навсегда попрощается с полицейской работой, не говоря уже о том, что его ждет судебный процесс и приговор за препятствование деятельности органов защиты общественного порядка. Однако были здесь и свои преимущества: Эдвард сдержал бы слово, данное инженеру, спас свою честь и заработал бы таким образом солидное «генеральское» вознаграждение. «Итак, у меня есть убийца, и я возвращаюсь в полицию! Даже если Буйко не подтвердит своей вины на полицейском допросе и будет настаивать на собственной невиновности вопреки доказательствам, однако «дело Гебраиста», то бишь «дело магических квадратов», станет моим успехом. Вина Буйко уж слишком очевидна: он знал обе жертвы, с обеими имел интимные отношения, держал дома порнографические снимки и сам смахивает на извращенца. А прежде составлял магические квадраты, своеобразные некрологи своих жертв! Чего тут еще желать? Разве что убедительного мотива… Но это дело суда, а не мое. Я свою задачу выполнил: поймал подозреваемого. И меня не интересует, признает ли суд его сумасшедшим, который мучает, чтобы подтвердить вымышленные и не совсем понятные теории, или сознательным убийцей, который хладнокровно запланировал свои преступления. Речь идет о том, чтобы не выпустить его на волю! Какая мне разница, сколько лет он проведет в тюрьме, если его осудят? Завтра для меня зазвучат трубы победы, — восторженно думал Попельский, — завтра, когда я пожму руку коменданту Грабовскому, а он мне вручит полицейский жетон. А потом будут проходить дни, месяцы, возможно, годы, пока не наступит подходящий момент для неожиданных ночных посещений графа Юзефа Бекерского».
Попельский вошел в ванную, сбросил на пол легкий шелковый халат и взглянул на собственное отражение в зеркале. Сломанный нос делал его похожим на боксера. Обернулся к светильнику боком и удовлетворенно отметил, что живот стал плоским. Тогда с помощью небольшого зеркальца осмотрел свою спину, покрытую иссиня-розовыми выпуклыми шрамами. Края ран от ржавых колючек проволоки напоминали причудливую татуировку. Залез в ванную, сел на корточки и открыл кран душа.
В прихожей зазвонил телефон, и Ганна прервала пение. Попельский закрыл кран. В дверь легонько постучали.
— Тут есть очень важное, — прошептала Ганна в отверстие для ключа. — Звонит пан Байдик. Он, определенные, немного пьяный… Я ему ответила…
— Я уже выхожу! — крикнул в ответ Попельский. — Положите трубку на столик! Слышите, Ганна? На столик, не на рычаг!
Натянул халат и вышел в прихожую, оставляя за собой мокрые следы. Испуганная Ганна недоверчиво взглянула на хозяина.
— То-о-от, как там его, холера, тот Бу-у-уйко… Сдох как пес, — послышалось в трубке лепетание инженера Байдика. — Не зна-а-аю, как это ста-а-а-алося…
— Он признался в преступлении?
— Да-а-а, убил и одну, и вторую… А затем говорил, что во всем виноваты журнали-и-и-сты-ы-ы…
— В чем именно?
— Как это, черт побери, в чем? — заорал Байдик, прекратив растягивать слоги. — В их смерти…
— Объясни это понятнее!
Раздался длинный сигнал. Попельский кинул трубку на рычаги.
— Ну, видите, что это какой накиряный лахабунда![75] — гордо заявила Ганна. — Боже мой! А вы тут так мне наследили!
«Соучастие!» — прошипел в голове Попельского какой-то демон. Он виновен в соучастии, потому что отдал жертву убийце. Это карается многими годами заключения. Оперся на стену и закрыл глаза. Все ускользало из-под контроля. Придется отдать на суд другого убийцу. Надо спасаться!
Поднял трубку. Соединился с Байдиком и произнес одно-единственное предложение:
— Вы удвоите «генеральское» вознаграждение.
— До-о-обре, шефунцю. Десять тысяч, — сказал инженер.
— А потом еще больше. Гораздо больше, понял? Спасение от виселицы дорого стоит.
— Сколько хо-о-очешь…
— Я скоро приеду. Не выходи никуда из дома.
Попельский тщательно побрился и еще старательнее собрался. Надел светло-пепельные брюки и бежевые ботинки на пуговках. Перламутрово-серый галстук завязал свободным узлом под воротником белой сорочки. На плечи накинул льняной пиджак, на голову надел белую итальянскую шляпу.
— Куда это ты, так вырядился? — Леокадия с чашечкой ароматного кофе прошла мимо кузена в гостиную. — Таки позвонила эта твоя хорошенькая Ренатка?
— У меня встреча, — сказал Эдвард. — Однако не с Ренатой Шперлинг… А с лицом гораздо менее привлекательным, а ко всему еще и таким, которое пренебрегает гигиеной. А сейчас мне надо напечатать на машинке письмо… Ты же знаешь, как я люблю стук клавиш, — и он улыбнулся.
Леокадия пристально глянула в свою чашку. Кузина была слишком воспитана, чтобы демонстрировать свое стеснения. Она знала Попельского с детства и понимала, что он часто врет, чтобы ее разозлить. Придумывает невероятные истории, чтобы ее обмануть, а потом еще и насмехается.
Вскинула на него глаза. В зеленых глазах Эдварда глазах не было и признака веселья или насмешки. Они были такие, как всегда. Спокойные, непроницаемые и чуть мутные от бессонницы.