Putrefactio fulminans[77] был вызван слишком высокой температурой в непроветриваемой и плотно закрытой мансарде, расположенной непосредственно под жестяной, раскаленной от летнего солнца крышей».
Допрос графа Бекерского после задержания быстро обнаружил мотив убийства, совершение которого подозреваемый решительно отрицал. Этим мотивом могла быть месть Леону Буйко за разглашение семейной тайны, что могло неблагоприятно сказаться на политической карьере допрашиваемого Бекерского. Днем ранее, 16 июля 1930 года, в вечернем приложении к львовской бульварной газете «Новый век» появилась статья Владислава Матуша, где вышеназванный журналист, ссылаясь на письмо, полученное от Леона Буйко, заявляет, что мать графа Юзефа Бекерского на самом деле является еврейкой и звалась когда-то Хая Лейбах. Следственный судья Станислав Хцюк прилагает упомянутую статью к делу как доказательство существования мотива, после чего отдает приказ арестовать Юзефа Бекерского, обвинив его в убийстве Леона Буйко из-за мести.
Читатели могут быть удивлены и спросить: «Разве это какой-то необычный мотив?» Конечно, следует с огорчением признать, что варварские антисемитские взгляды существуют в нашей общественной жизни, но настолько ли они распространены, чтобы человека, названного евреем или полуевреем, это настолько взбесило, чтобы он убил своего обличителя? Обычный человек на такое не способен, — вот, что я отвечу на предполагаемые вопросы Читателей. — Обычный человек может оказаться совершенно равнодушным к такому происхождению. Зато политическому деятелю, который собирался выдвигать свою кандидатуру в сейм по списку Национальной партии (а граф Юзеф Бекерский именно это и планировал!), его неожиданное еврейское происхождение могло до основания разрушить карьеру!
Ниже приведу два существенных факта из биографии, которые проливают свет на взгляды Бекерского. Их, не колеблясь, можно назвать проявлениями крайнего шовинизма и животного антисемитизма. В 1907 году на литературном кружке польских студентов Казанского университета граф прочитал доклад, в котором доказывал, что любые стремления поляков к независимости — это выдумки евреев и масонов. Заранее обречены на поражение, они будто имели целью спровоцировать империю к применению против поляков террора и жестоких репрессий. Главным принципом польской политики, — убеждал докладчик, — должна стать ликвидация еврейского влияния, отказ от борьбы за независимость и священный вечный союз с Россией на правах широкой автономии. Первое условие, — советовал Бекерский, — можно воплотить, изолировав всех евреев, которые являются царскими подданными, в специальных лагерях или на выделенных для этого территориях.
Доклад был опубликован в XVIII номере журнала «Казанский литературный вестник».
Собственный антисемитизм Бекерский жесточайшее доказал не только словом, но и делом. В марте 1915 года он, как царский офицер, руководил еврейским погромом в Любачеве, во время которого произошли невероятно отталкивающие события, а именно групповое изнасилование двух еврейских женщин и четырех девочек. За этот поступок его согласно приговору полевого суда, который заседал под руководством командира III армии генерала Радка Димитриева, перевели в штрафной гарнизон на Кавказе.
Но вернемся к процессу. Он начался 25 мая 1931 года, почти через год после ареста обвиняемого. Такая отсрочка объяснялось тяжелой болезнью сердца Юзефа Бекерского, что сделало невозможным его пребывание в следственной тюрьме. Вместо этого подозреваемый находился (конечно, под полицейским надзором) в комфортабельном помещении в частной клинике доктора Кароля Исаковича.
Процесс начался с принятия присяги всеми присяжными, потом слово взял прокурор Влодзимеж Шумило, который кратко представил обвинения. После этого за дело взялся адвокат Вацлав Бехтольд-Сморавинский. Он полностью сосредоточился на отрицании показаний главного свидетеля, Эдварда Попельского. Славный защитник произнес одну из самых блестящих речей, которые мне пришлось слышать. Она опиралась на парадокс, которым не побрезговали бы даже Демосфен или Цицерон. «Ваша честь, мой клиент, — ораторствовал он, вглядываясь в судью честными глазами, — карьерист, который собственную мать спрятал от окружения, чтобы ее еврейское происхождение не разрушило его планов и стремлений. Это человек, исковерканный войной, как многие из тех, кто на каждый день встречался со смертью. Его никак нельзя назвать кристально-чистым, нет! Но это не он убил Леона Буйко, а дело, которое рассматривает наш независимый суд, касается именно этой смерти. Мой славный коллега, прокурор Шумило, постарается представить моего клиента предателем и дегенератом. Но его здесь судят не за измену или нарушение общественного порядка! Предметом рассмотрения независимого суда и скамьи присяжных является убийство Леона Буйко! Утверждаю со всей ответственностью, что мой клиент этого убийства не совершил, его в преступление коварно и безжалостно впутали!»
Гениальность стратегии меценаса[78] Бехтольда-Сморавинского удостоверяют три предпосылки, скрытые в этой короткой речи. Защитник прекрасно знал, что молодой, но очень напористый и упрямый прокурор Влодзимеж Шумило добавил к делу переведенную с русского статью обвиняемого, в которой обсуждалось стремление Польши к независимости, и пожелает очернить Бекерского перед судьей, бывшим легионером Пилсудского, Антонием Книпа. Адвокат заранее ослабил такую возможность, заметив, что дело не касается измены. Он также ни словом не упомянул об отношении обвиняемого к селянам, точнее, селянкам, поскольку знал, что жители Стратина и Пукова — это преимущественно украинцы, которые плохо владеют польским языком и ни за что не согласятся свидетельствовать перед судом, хотя бы их горячо поощрял к этому прокурор Шумило, в конце концов, сам украинец. Бехтольд-Сморавинский очень прозрачно намекал, что прокурор может враждебно относиться к обвиняемому националисту, который презирал украинских селян. Сам адвокат свои политические взгляды подчеркивал, нацепив на лацкан пиджака значок Польской социалистической партии, который должен был свидетельствовать, что его владелец служит исключительно Фемиде и лишен политических антипатий, которые социалист мог бы питать к клиенту-националисту.
Защитник выдвинул следующий тезис о том, что именно Эдвард Попельский впутал Бекерского в это дело, поскольку имел очевидный мотив, который лучше всего характеризует римское определение is fecit, cui prodest[79]. Так вот благодаря тому, что убийца Леона Буйко был схвачен в III Персональном отделе Главной комендатуры государственной полиции в Варшаве, началась официальная процедура аннулирования решения об увольнении Попельского с работы и о восстановлении его в следственном отделе. Частный детектив, чьи доходы весьма нерегулярны, мог очень и очень зависеть от того, чтобы схватить какого-нибудь козла отпущения и вернуться на хорошо оплачиваемую государственную должность.
Адвокат предположил также, что Попельский собирался возложить всю вину на Бекерского, поскольку стремился вернуться на работу в полиции. Развитие событий могло быть таким:
• Попельский, который получил филологическое и математическая образование, проводит по заказу полиции лингвистическое расследование. Во время следствия наталкивается на след Леона Буйко. Подозревает его в упомянутом уже двойном убийстве. Допрашивает его один раз, а второй раз собирается сделать это 17 июня.
• В этот же день он приходит к Буйко второй раз и находит его погруженным в ведро с маслом.
• Вскоре после того к Буйко приезжает из Стратина Юзеф Бекерский, чтобы выяснить (точнее уладить благодаря финансовой поддержке) дело разоблачения происхождения своей матери.
• Попельский связывает Бекерского, погружает его руки в масло, а затем звонит в полицию.
— Почему такой уважаемый гражданин, — адвокат многозначительно поднял указательный палец к потолку, — каким является Эдвард Попельский, человек чести, чего мы, общество, требуем от сотрудников полиции, поэтому спрашиваю, почему такой уважаемый человек, как он, хотел обвинить невиновного? Я понимаю, что ваша честь и уважаемые присяжные могут сомневаться относительно принципа is fecit, cui prodest. Но существует и другая причина! Итак, Эдвард Попельский ненавидел обвиняемого так, как только можно ненавидеть, поскольку тот был его соперником в борьбе за благосклонность некой молодой пани, к тому же Бекерский его жестоко избил и унизил!
Тут пан меценас превратился в актера. Хорошо поставленным голосом он вызвал трех свидетелей-россиян, друзей и подчиненных обвиняемого. Повторил вызов еще дважды, а когда никто не появился, Бехтольд-Сморавинский хлопнул себя ладонью по лбу, делая вид, что только сейчас вспомнил о получении официального письма в этом деле от начальника отдела политической безопасности Общественного воеводского управления, пана Францишека Пирожека. Прочитал его медленно, чтобы все хорошо запомнили. Письмо содержало информацию о том, что вышеупомянутые россияне, personae non gratae без права пребывания, были в конце 1930 года депортированы из Польши. Адвокат Бехтольд-Сморавинский пообещал вернуться к этой «архибыстрой» депортации россиян, после чего вызвал свидетелей, доктора Базилия Гиларевича из больницы Сестер милосердия в Рогатине и доктора Титуса Бурачинского из львовской больницы св. Винцента Поля. Оба врача подтвердили, что тяжело избитый Эдвард Попельский был в мае прошлого года их пациентом. На радость адвокату, доктор Бурачинский заметил, что раны были нанесены «таким зверским способом, что это свидетельствовало об наибольшей жестокости». Защитник поблагодарил медиков и передал обоих врачей в распоряжение прокурора, который отказался их опрашивать.
Тогда в зале начали появляться разномастные более и менее подозрительные субъекты, какие-то мелкие преступники, официанты, владельцы кабаков, которые единогласно утверждали, будто «кумисар Попельский очень скорый до драки», приводя многочисленные примеры, когда тот пренебрег их словом или делом. Прокурор остро комментировал слова каждого такого свидетеля, высмеивал все противоречия в признаниях и подчеркивал услужливость, с которой эти подозрительные субчики отвечали на вопросы адвоката. Его оппонент отреагиро