и несчастье как приговоренное платье,
и проклятье – заплатой, а расплатой – распятье.
Вечный жид – это нетривиальная штука,
это вечное бегство и вечная адская скука,
это вечный огонь для солдата, что не оставил редут,
в Александровском и Гефсиманском саду.
«В коричневых стенах – вот участь участка…»
Участок – место встречи
меня и государства.
В коричневых стенах – вот участь участка —
не по принужденью, а непринужденно
сидела. Глядела застенчиво. Чаша —
испить: вот застенок, и вот осужденный.
Фантазии пыл – ведь запястья свободны
и ноги не скованы ражим железом.
Ход стрелок. И пот проступает холодный.
И краска от вечности рыжей облезла.
«Денек сероватый, дождливый, ничтожный, ничейный…»
Денек сероватый, дождливый, ничтожный, ничейный,
а час диковатый, глумливый, острожный, затейный.
Торчу на площадке, платформе, перроне, как злая заноза.
Прошу о печатке, о форме, о тоне, не зная прогноза.
Вдруг пали и умерли люди знакомые, жившие возле.
Пропали, как в сумерки, судьи законные, севшие после.
И ухает сердце в бесформенный хаос, сжимаясь от страха.
Но линию чертит, как Бог, подымаясь, жемчужная птаха.
«От бессильной злости закипать…»
От бессильной злости закипать —
хорошо знакомый тихий ужас
раз в полгода, в год, в четыре, пять,
не сдержаться, реже чем – тем хуже.
Грязь на кухне. Скотство за углом.
Откровения козла на блюде.
Как прием известный хамский лом.
И на мясобойне то, что было люди.
Под глазами темные круги.
Тошнота к рассудку подступает.
Вот такие, милый, пироги
гнев печет, а ярость припекает.
Нет уж сил. Не справились. Не так
жизнь построили. Не с тем успехом.
Вымыть кафель. Наплевать на страх.
Электричкой за город поехать.
«Ах, этот детский плач о том, что нас не любят!…»
Ах, этот детский плач о том, что нас не любят!
Взгляните в зеркало, побойтесь Бога,
и, ради Бога, покажите людям,
что вы по-прежнему красавица и недотрога.
Желтый дом
Желтая штукатурка потрескалась,
зданье в заморочках и забвенье,
не надо движения резкого —
робкое требуется движенье.
Требуются глаза, словно блюдца,
с выраженьем, в котором внимание,
а если в блюдца плюются,
должно быть, договорились заранее.
Лица, напоминающие тени,
бродят по желтому зданию
в будни. А воскресение
проводят по спецрасписанию:
из общего желтого дома,
из окруженья врача и медбрата,
в дом частный идут знакомый,
где жили семьей когда-то,
где были любовь и песни,
где душа казалась на месте,
но отчего-то, хоть тресни,
зачаток душевной болезни.
Там обстановочка, словно порох,
и ты ходишь там, словно потрох,
и в сумерках возвращаешься в город
с глазами, плевки в которых.
Тяжела у медбратьев поступь,
сживают с желтого свету —
не кричи, молчи просто.
Вход есть, а выхода нету.
Не так
Такого пожелать нельзя и палачу —
с утра и дотемна, под звездами и в слякоть,
я больше не могу, я больше не хочу
со всеми погибать и надо всеми плакать.
Я больше не могу обманывать судьбу,
вступая в договор, который не по силам,
возлюбленного лик запоминать в гробу
и забывать других, которых смерть скосила.
Я больше не хочу надежды надевать,
натягивать грехи, примеривать соблазны,
на лоб высокий мысль, как шляпу, надвигать,
геройски щеголять на подиумах праздных.
Окликнула душа: вот малая слеза…
за каждую слезу несчастного ребенка…
Но выплаканы все несчастные глаза,
история хрипит, как пьяная бабенка.
Я больше не хочу, как пыльные мешки,
таскать свою вину за все на этом свете,
как в кошкином дому раздавлены кишки,
и одичалый ветер свищет по планете.
Я больше не могу…
Но поворот ключа:
заводит Бог опять творимую игрушку —
хватаешься за кончик тонкого луча
и пишешь им не так всю эту заварушку.
«Натягиваю улыбку. А больше ничего на мне нет…»
Натягиваю улыбку. А больше ничего на мне нет.
Вытягиваю ошибку рожденья и появленья на белый свет.
О мама, мама, тоска, до тошноты и рвоты тоска,
как будто и впрямь близка гробовая доска.
О Боже мой, моя дочь живет не со мной,
а в одной из стран через океан, о Боже мой,
и внучка моя уж который год там живет,
и у меня от бессмыслицы болит живот.
О мама, ты никогда не узнаешь, какая кругом ерунда,
и ничего не поправишь, потому что просто вода
разлилась меж людьми, что могут ехать туда и сюда,
и только дом без людей стоит как беда.
Натягиваю улыбку и выхожу в свет,
под этой улыбкой зыбкой ничего нет.
О, если бы знать, на каком перекрестке шагнул не туда!
И только пустующий дом стоит, как стоит вода.
«Ах, придурок, перестарок…»
Ах, придурок, перестарок,
любопытный к бытию,
как подарок без помарок
от спросонья к забытью.
Ни балов, ни сцен, ни скачек,
ни тщеславию наград,
тайно спрячет то, что значит,
и построит ряд преград,
чтоб никто не заподозрил,
что там кроется внутри,
что за мир придурок создал —
отойди и не смотри.
От несчастия хохочет,
слез от счастья не видать,
мир на выворотку хочет
вдруг в оглядке угадать.
Грызть – любимое занятье
сушку, знанье и себя,
чтобы тайное заклятье,
снять, как платье с короля,
чтоб услышать ритм и трепет
акустической среды,
звездный шорох, лунный лепет
и молчанье резеды.
«Температура выше потолка…»
Температура выше потолка,
а потолок обрушивает стены,
разруха подступает постепенно,
и сутолока мусорно мелка.
Испанка, кашель, горячо глазам,
в висках и сердце серп и он же молот,
и отчего-то нестерпимо молод
и просишь потрепать по волосам.
Больница
Снизойдите, ритмы, с верхотуры,
обнаружьте распростертый мелос,
где звенело, и лилось, и пелось,
как по нотным записям натуры.
Повязали связки горловые,
усекли и уплотнили голос,
чтоб зачах и смолк певучий логос,
шибанули точки болевые.
Я тяну наверх худые руки,
про себя молитву сотворяю,
дверь ключом скрипичным отворяю
в вышний дом, где возвращают звуки.
Молитва
Страх за ребенка животный —
самая сильная страсть
после страсти любовной,
в какую нет сил не впасть.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Сила ломит солому,
бессилье молится мной:
приему противу лому
обучи меня, Боже мой.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Господи, помилуй.
Ты Отче. Я мать. Вместе
мы победим зло.
Ангел шепнет небесный:
вот женщине повезло.
Господи, помилуй.
«Каблучки в коридоре – это идут за мной…»
Каблучки в коридоре – это идут за мной,
и душа отлетает в область гнездовья страха,
страх ночной сменяется на дневной,
и сердечко стучит, как плененная птаха.
В эту минуту бешеной скачки в крови
и отрешенности от всего на свете
я прошу огромной всепоглощающей любви,
как просят ее маленькие дети.
«Прямоугольник балкона…»
Прямоугольник балкона
для вытянутой шеи и поклона,
для хлорофилла и озона
последнего и первого сезона.
Вокруг все оттенки зеленого,
от туманного до озонного,
где лес рисунка фасонного,
а воздух очертанья небосклонного.
И насколько хватает глаза —
раскинулось для экстаза
такое любимое до отчаянья,
что даже страшно сглазить случайно.
Как девочка, взбежала деревня
на горку, под которой деревья,
и малая речка рядом
для любованья взглядом.
Стою и смотрю, ненасытная,
рожденьем со всем этим слитная,
и сумасшедшее пение птиц,
и желтый шар из-под еловых спиц —
как капля из-под ресниц.
Падает снег
Пластинки и призмы,
кристаллы и иглы,
частицы застылые
снежной крупы,
спирали и гранулы,
соцветья-созвездья,
столбцы пустотелые
небесной толпы.
Слизнуть – и каплей холода
на языке останется.
Останется красавицей —
коль рта не раскрывать.