Кончена сумасшедшая драма
жизни, переходящей в дрему.
Нет больше места экстриму и стрему.
Если…
если вдруг не исчезнет нынешний портрет
и не опустеет рама.
3 октября 2002
«Бесплотный дух и сходная фигура…»
Бесплотный дух и сходная фигура
вступали с кем придется в отношенья,
до пустяка, до ничего, до тени
желала страстно сплющиться натура.
Не навязаться и не впасть в оплошность,
не стать предметом общего веселья, —
а никогда не потребляла зелья,
и нечем подкрепить общенья роскошь.
Зрачок нарочно придан близорукий —
не вглядываться в окруженье зорко,
пейзаж расплывчатый, смещенный – будто норка,
в какой укрыться от смятенья скуки.
И с памятью в беспамятство играла,
подробности нарочно вытесняя,
и длинная скамейка запасная
лишала сил задолго до финала.
Такое неудачное творенье,
такая тьма, такая безнадега.
Тем удивительней расположенье Бога
хотя бы в малом сем.
В стихотворенье.
4 октября 2002
«Ух, как быстро пролетели всякие времена…»
Ух, как быстро пролетели всякие времена,
баки с грязным бельем остались в истории,
сделав евроремонт, в новых ваннах отмыли свои вымена,
побрызгали труссарди и на тусовку к Мариотту
или Астории.
Мы одеты с иголочки и больше не едим с ножа,
Зверевы делают нам лицо, а фигуру – Волковы,
и даже если крутой усядется на ежа —
улыбается, с задницей, утыканной иголками.
При встрече охочее сверканье глаз,
старанье для теле– и фотосъемки,
клыки надежно спрятаны, культура, фас,
такими пусть узнают нас современники и потомки.
Демократия – по-нашему дерьмократия и есть,
глянь на свои швейцарские, сколько настукало.
В России надо жить столько, сколько не счесть,
чтобы изжить из себя огородное пугало.
8 октября 2002
«Золотые рыбы проплывают…»
Золотые рыбы проплывают
на ночном, на темно-синем фоне,
привязались, вот уж привязались,
с пятницы никак не отвязаться.
Я не в духе, я себе не в радость,
я себя с постели соскребаю,
бледная, как немочь, а на фоне
рыбы золотые проплывают.
Как в бреду, бреду к себе на кухню,
суп сварить, помыть полы и чашки,
может быть, привычка жить вернется,
золотые проплывают рыбы.
Совершив обманное движенье,
боком и неловко – за компьютер,
трону клавиши легко рукою,
музыки ответной ожидая.
Тщетно. Музыка молчит, и только буквы
разлетаются, как слов осколки
в бомбе, начиненной под завязку
смертоносным смыслом, как гвоздями.
Мне не по себе. Я надорвалась.
Любопытство, между тем, не меркнет.
Проплывают рыбы золотые
на дневном, на светло-сером фоне.
Рыбка золотая, что с тобою?
Отчего ты вдруг остановилась?
Ждешь стоишь вопроса или просьбы?
Милая, плыви, я справлюсь, справлюсь.
8 октября 2002
Дуомо
В проем Витторио-Эммануэле
внезапно вдвинулась тончайшая громада,
за восхищеньем клетки не поспели,
и в легкие извне проникла влага.
Закашлялась, забилась, задохнулась —
чуть зазвучала каменная месса,
и сердце, переполнившись, метнулось,
не удержало ядерного веса.
И у подножия внезапного Дуомо,
упав, разбилось в мелкие осколки,
лишенное защиты, то есть дома,
подстреленное, словно из двустволки.
И небо, низкое, как в сумерках в России,
поднявшись вверх, вдруг враз заголубело,
и голуби на улице Россини
клевали сердце, падшее из тела.
17 октября 2002
«Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье…»
Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье,
эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем,
и пробиты на раз ложно-краеугольные камни,
только мстилось, что выстроен – выстрадан – был
ряд отличных систем.
Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке,
и похож на людей, и, как люди, одет и обут,
ночью видно, что это игра, специальные детские прятки,
впрочем, и остальные играют в нее наобум.
За обманом обман, не других, а себя горемычных,
за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь.
Мы вернемся в Итаку. К истоку. К началам привычным.
Ложь, как кожу, сдерем.
И умрем. Если нас не сумели сберечь.
18 октября 2002
Синие розы
В отеле на столе
стояли синие розы.
Распахнута дверь на балкон,
шум улицы в комнату втянут,
и синие розы не вянут
в отеле, завернутом в сон.
Неоновой буквы луна
так выбелила подушку,
что светятся пальцы под ушком,
уложены пястью для сна.
А сна ни в едином глазу,
и жалко на сон прерываться,
ведь самое тайное, братцы,
нас пробует ночью на зуб.
И вдруг как обвал – ничего.
Такой тишины оглашенной,
Божественной, совершенной,
не знала вовек до того.
Все звуки исчезли в момент,
ни скрипа, ни хрипа, ни шага,
упавшая на пол бумага
сверкнула как мертвый сегмент.
Не врач, не судья, не палач —
как будто душа мировая,
себя в этот миг открывая,
шепнула: не бойся, не плачь.
Без боли и страха пришла
исчерпанность жизни и чувства…
И тут же задвигалась густо
Милана ночная толпа.
18 октября 2002
«Мужчины и женщины тонкая связь…»
Мужчины и женщины тонкая связь,
до гибельной дрожи и чудного срама,
века пронеслись, как она началась,
а длится все та же, сильна и упряма.
Поездка на рынок, вчерашний обед,
случайная ссора – все мелко и плоско,
но пола и пола начальный завет
все преобразит с вдохновеньем подростка.
Любовным стихом обделила судьба,
молчанием скована в возрасте пылком,
когда господина вминало в раба
и било о стену то лбом, то затылком.
Прекрасно-трагический опыт испит,
ни срывов, ни слез, ни обид, ни разрывов,
а немотный разум как будто бы спит,
и любящих Бог усмехается криво.
Теперь развязался язык.
Я скажу,
что близость с обоими производит:
ты служишь мне всем,
тебе верно служу,
пусть жизнь, как дыханье, как крик на исходе.
20 октября 2002
«Спаси моих детей!.. О Господи, трагична…»
Спаси моих детей!.. О Господи, трагична
картинка, что идет и вхожа в каждый дом.
Спаси ее детей!.. Сегодня смерть привычна,
как воздух, как вода, что дышим мы и пьем.
Спаси его детей!.. Пусть землю населяет
не гибель, а живых людей живая жизнь.
Я знаю, Кто на нас несчастье насылает,
и ведаю, за что, без слез и укоризн.
Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен,
играет на низах бесплодно и темно,
и каждый негодяй убийственно активен,
а добрый человек молчит, глядит в окно.
О Господи, спаси нас!..
6 ноября 2002
«Я иду с моей подкоркой…»
Я иду с моей подкоркой
по Никитскому бульвару,
листья, павшие на землю,
засыхая, умирают.
Я иду и наблюдаю
городские проявленья,
и подкорка их приемлет
через корку, что черствеет.
Мне идут навстречу дети,
и мамаши, и студенты,
кто печален, а кто весел,
кто глядится, будто сбрендил.
Стайка юношей спесивых
над колодой карт склонилась,
как чеченцы, все чернявы,
знать, кого-то проиграют.
Неподалеку старуха
одиноко на скамейке
разговаривает громко —
не с собой, а по мобиле.
У Есенина Сережи
фотографию на память
девочка бесстрашно просит,
чтобы сделал ей прохожий.
А другая бедолага
по соседству со скульптурой
опрокидывает в глотку
водку из стеклянной фляги,
там, на дне, ее немного,
тетка всасывает жидкость
и глядит окрест глазами,
что давно остекленели.
Направляюсь к «Бенетону»,
просто так, а не по делу,
утомясь бульварной жизнью,
я хочу сменить картинку.
В «Бенетоне» все красиво,
вещи новенькие шепчут:
вот твой выбор, дорогая,
выбери меня скорее.
Но подкорка в паре с коркой,
что затеяли прогулку,
от пьянчужки и от листьев,
павших мертвыми на землю,
никуда не отпускают,
как приклеились, заразы.
Вот вам выбора свобода,
о которой все болтают.
25 ноября 2002
Городская баллада
Сумерки. Стыло. И я за рулем.
Осени поздней характер невесел.
Город огни высоко понавесил:
солнечный свет не сдается внаем.
Что за пастух гонит стадо авто
в сторону эту, другую и третью,
пахнет железом, бензином и смертью
нечто во тьме, что нигде и ничто.
Я выбиваюсь из стада легко,
я выбираюсь на верную трассу,
мне ли печалиться, доке и асу,
блики летят в лобовое стекло.
Лента дорожная под колесо,
смятая, с маху ложится, мне к спеху,
опыт с удачей приводят к успеху,
скоро мой дом, я мурлычу вальсок.
Вдруг неожиданный съезд и тоннель,
ряд роковых понуждений – и что же!..