мне же налево!.. но жесткое ложе
вправо несет, в боковую панель.
Выровняв руль на лихом вираже,
выровняв пульс и сырое дыханье…
Если бы знать за мгновенье, заранее,
что путепровод проложен уже!
В планах – давно, а на деле – никак,
вот и привычка людей к долгострою,
не ожидала финала, не скрою,
и просмотрела какой-либо знак.
Гон как безвыходность и чернота,
ни перекрестка и ни разворота,
род протяженного водоворота,
та еще немощь, и мощь еще та.
Я удаляюсь все дальше во мглу,
дом мой в мираж превратился нелепо,
будто за мною кто гонится слепо,
будто подсела на злую иглу.
Но объявления промельк скупой,
съезд как возможность и как искушенье,
я пробираюсь направо в смущенье —
сбились, как овцы на водопой.
Движемся тихо, к металлу металл,
стопорим ход лошадей поминутно,
а за окошком промозгло и мутно,
пробка, и каждый смертельно устал.
Бесы новейшие жмут и кружат,
втиснув в ряды, из рядов не пускают,
ложным единством сознанье ласкают,
нюхают выхлоп и тихо визжат.
В мокром асфальте блестят фонари,
я пребываю в чужом измеренье,
руки замерзли и мерзнут колени,
и пустота, как Чапаев, внутри.
Все незнакомо. Окрестность чужда.
Остановиться спросить невозможно.
Замкнуты стекла чужие безбожно,
чтоб не проникла чужая нужда.
Петли петляя, как заяц в кустах,
я нахожу, что лечу в Подмосковье,
дружбой оставлена и любовью,
чей-то чужой исполняя устав.
Волей враждебной, сильнее моей,
движима обочь и прочь из столицы,
то ль наяву, то ли мне это снится, —
где я, зачем, сколько стою нулей?..
Минуло два окаянных часа,
как сплошняком загребущим изъята,
вся из себя стеснена и помята, —
дома, десяток дорог прочесав.
Опыт престранный подмены пути,
род заблужденья себя и потери
там, где, с разбегу в удачу поверив,
в поле попала, что перекати.
Словно добычу, меня отпустив,
в городе вечер темнеет с досады, —
глядя в окно, без малейшей надсады,
я напеваю минувший мотив.
Я вспоминаю вчерашний вальсок,
сутью вещей околдована напрочь,
и, без привычки снотворного на ночь,
ждет меня славной бессонницы срок.
…Утренним солнцем освещена,
в светлое небо взгляну из оконца,
загородивши рукою от солнца
враз проступившие письмена.
30 ноября 2002
«Замирает какой-то во мне человечек…»
Замирает какой-то во мне человечек,
мотылек, или бабочка, или кузнечик,
летом бархатным и летним ливнем вспоенный,
до последних сезонов не утоленный.
Замирает мой маленький, замирает,
замерзает и пылью морозной мерцает,
властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная,
я с потерей внутри, а размера потери не знаю.
22 декабря 2002
Чарли
Прижался шелковою тихой сапой,
тугой струною натянулся ловко,
нечеловеческие опыт и сноровка,
и чувство локтя, тронутого лапой.
Мороз и ночь, а он сплошная печка,
и ни в одном глазу не одиноко,
зажмуришь этот – в том собачье око,
сожмуришь оба – чуткий ритм сердечка.
А днем, по возвращенье, – что за радость!
Как будто бы навек пред тем расстались!
Случайная находка – чувства завязь —
и столько лет горим, дымя и плавясь.
Что в человечестве по счету и расчету,
тем зверство безотчетно обладает.
Лизнет всего лишь в руку или щеку —
нам дыры черные любовь его латает.
6 января 2003
«Не удается соединиться…»
Памяти Бориса Рыжего
Не удается соединиться,
третья попытка кончается глухо,
узел не найден, дрожит единица,
клацнув отказом в привычное ухо.
Сокет ошибся, вот номер ошибки,
зря введены были имя с паролем,
не передать знака грустной улыбки,
что пополам с нарастающим горем.
Сервера имя, прошу вас, проверьте,
с пальцев на клавиши морок стекает,
срок до внезапной объявленной смерти
вечность как кошка поспешно лакает.
Сокет – гнездо в переводе на русский,
яйца все скопом кукушка сложила,
бой или сбой в той считалочке тусклой,
рвется тугая надсадная жила.
Рыжий глядит на стихи на дисплее:
вывесить душу бельем на веревке
резко на сайте…
Но, снега белее,
мертвый компьютер споткнулся на бровке.
7 февраля 2003
«Поэт, прозаик, драматург…»
Поэт, прозаик, драматург —
для посторонних должности,
металл, что плавит металлург,
важнее, чем изложницы.
Я знала быть или не быть
до выморочной страсти,
за это мало что убить
и разорвать на части.
Без кожи, содранной живьем,
по воздуху гуляла,
и взять туда, за окоем,
кого-то умоляла.
Но я жила, пока во мне
пылала эта лава…
Вина, виною, о вине —
а не о том, что слава.
14 февраля 2003
Старая пластинка
Зачем я ставлю старую пластинку
на мой больной советский патефон,
зачем припоминаю ту картинку,
где влюблена и он в меня влюблен?
Полузапретное крутилось танго
в каком-то тыща девятьсот году,
жизнь начиналась медленно и странно,
и отводила музыка беду.
Вот лейтенант, а вот его девчонка,
смешная пара: туфли-сапоги,
смеялись, цокая легко и звонко,
и не расслышали судьбы шаги.
Она войдет, как тот чудак с мороза,
не запылится, явится напасть!
Танцуем все, пока еще не поздно,
и кавалер живой
и хочет барышню украсть.
25 февраля 2003
«Словечки про железо, макнутое в сурьму…»
Словечки про железо, макнутое в сурьму,
в тюрьму ведут с обрезом иль, проще, в кутерьму,
где смесь беды с укором, и палый рыжий лист,
и альт, рыдал которым стареющий альтист,
бесстыдный куст жасмина, примятая трава,
моря аквамарина, кораллов острова,
потерянная строчка, сорочка без петель,
судьбы лихой отсрочка, горячая постель,
и птица на веранде, влетевшая в стекло,
и феня при баланде, что время истекло,
и острый серп небесный, и ржавая капель,
вечеря в час воскресный, нездешняя купель…
Промысливая бегло, чем промысел дарил,
в анданте и аллегро, из всех, что было, сил,
пред сном, как перед смертью, иль смертью, что как сон, —
кружишься круговертью, с альтистом в унисон.
2 апреля 2003
«Красавица в шкуре звериной…»
Красавица в шкуре звериной,
след зверя и пули вослед,
живое как будто бы мнимо,
и мертвого вроде бы нет.
Похоже, живешь наудачу,
удачу схвативши за хвост,
где мясу со шкурой в придачу
кулек полагается звезд.
Сезонны законы, как в джунглях,
и сшиты святой простотой,
на быстрых и медленных углях
вскипающей кровью густой.
Ах, вырваться бы на волю,
на свет, не в леса – в небеса!
В зрачок по бескрайнему полю
тигровая бьет полоса.
Тигровая шкура – когда-то,
а нынче – меха как шелка,
и путает факты и даты
кровавого цвета река.
Река роковых предсказаний,
река под названием Тигр,
в потоке провалов сознаний,
в азарте охотничьих игр.
Жена до бровей соболиных
закутана в соболя —
живое все мимо и мимо,
лишь мертвых приемлет земля.
4 апреля 2003
«Я грызу круглое зеленое яблоко…»
Я грызу круглое зеленое яблоко,
уставясь оком из аквариума аэропорта
в аквариум аэродрома,
где за толстым стеклом проплывают белые рыбы,
и мы смотрим друга на друга, как смотрят глыбы.
Круглая земля плывет днями и ночами,
вся в зеленых яблоках, как вначале,
хочешь, книгу Иова тебе почитаю,
утолю немного твои печали.
В половине шестого утреннего часа
блестящая связка небесных лент,
у половины щастья – здоровая биомасса,
у второй половины – воображенья эквивалент.
Из груза слипшихся образов-нарезок
проступает древняя рыба-Кит,
Иов доедает яблочный огрызок
и на меня глядит.
Шереметьево, 5 мая 2003
«Порвать все ниточки-веревочки…»
Порвать все ниточки-веревочки
с утра ли, в полдень, как придется,
от близких и от всякой сволочи
рвануть на взлет, наверх, где солнце.
Оставить слякотное крошево,
где ни просвета, ни отверстия,
раз не хотели по-хорошему,
примите все, как есть, последствия.
Отбросив правила с веригами,
забыв-прокляв Чечню с Ираками,
я в луже света звонко прыгаю,
и брызги от меня – Икарами.
5 мая 2003
Сады Орвелла
Розовое, желтое, фиолетовое
изголодавшийся зрак поглощает,
над – синее летящее ветровое,
под – лежачее изумрудное и смущает:
в моем отечестве пыль летит,
в чужом – как вымытый, лист блестит.
Orwell jardini, Orwell gardens —
сады Орвелла в переводе
тыща девятьсот восемьдесят четвертого,
упертого и потертого,
так по-разному сказываются на природе.