– Он знает что делает, – по-русски сказала Тоня.
– Он валяет дурака…
– Вот точно так он покупал бронзовые подсвечники для одного заказчика.
– И что?
– Купил чуть ли не вдвое дешевле, чем запрашивали.
Сам Хинценберг называл этот способ чириканьем или щебетаньем.
На сей раз у него было с собой страшное оружие – дорогой фотоаппарат. А какая женщина откажется позировать мастеру? Антиквар снял «деточку» на фоне полок с бутылками, с бокалом в руке, сидящей и стоящей.
В конце концов он уговорил «деточку» на кофе. Она, разогрев в микроволновке три порции жареной рыбы с картошкой, приготовила четыре чашки кофе и подсела к клиентам.
– Мы ищем предметы старины, – сказал Хинценберг. – На них теперь в Риге большой спрос. Представьте – дорогой ресторан, кусок жареного мяса с какими-то травками – пятнадцать латов, а на стенах, на полках, старые кофемолки, чугунные утюги, в углу – зингеровская швейная машинка. Я сам видел у входа в ресторан старый лошадиный хомут и уздечку, зачем, до сих пор не понял. Может, там подают блюда из конины, а это – то, что осталось от лошади?
«Деточка» (Хинценберг уже узнал, что ее зовут Ливой) рассмеялась.
– Я знаю, к нам уже приезжали рижские господа. Спрашивали, правда, не про утюги, а про старую посуду, про фарфор, фаянс, столовое серебро. Они договорились с Витолиньшем, который работал на молокозаводе, он их возит по окрестностям.
– Ах, Господи, конкуренты! – забеспокоился антиквар. – Какие они на вид?
– Два старых господина, очень загорелых, один седой, другой лысый.
– И по-латышски говорят с акцентом.
– Да. Вы их знаете?
– Я же говорю – конкуренты!
– У крестной есть зингеровская машинка, ножная. Она бы охотнее продала такому господину, как вы, чем этим.
Тоня поняла – крестная предпочла бы иметь дело с латышом. И внутренне позлорадствовала – именно с этим латышом крестной лучше не связываться: так с ней ласково поговорит, что машинку она ему подарит, да еще даст на дорожку полпуда яблок.
То, что два старых чудака не ходят по Курляндии пешком, а взяли машину, ее немного успокоило: значит, живы, здоровы и не заблудятся.
– Они не такие уж вредные конкуренты и платят хорошо. Я вот – старый скупой черт, у меня зимой снега не выпросишь. Я трачу деньги только на подарки красивым женщинам. Что будет, если я куплю у вас вон ту коробку конфет за три лата и подарю вам?
Лива рассмеялась.
– Будет то, что коробка вернется на полку, а деньги я положу себе в карман, – прямо сказала она.
– Хотите сказать, что проще отдать вам эти три лата наличными? Нет, сделаем красиво. Принесите, пожалуйста, коробку… у вас, наверное, есть для этого какая-то особенная дорогая коробка? И все клиенты по очереди ее покупают?
Полищук был недоволен – Тоня ясно видела, как он хмурился, глядя в стол. Не для того он решил потратить целый день на эту вылазку, чтобы слушать щебетанье и чириканье Хинценберга.
– Ну, если хотите знать правду, как раз вчера мне ее уже подарили. Тот самый парень, который повадился фотографировать старый колхозный коровник. Он там целыми днями бродит.
– Может, клад ищет? Эти старые бароны любили закапывать в землю бриллианты, – предположил Хинценберг, а Полищук насторожился.
– Может, и клад… – задумчиво ответила Лива. – Точно, ведь у него была лопата! Я все думала – для чего ему лопата? Он ее в багажнике возил… Такая большая, такой огород вскапывать хорошо…
– А что у него за машина, если влезает лопата?
– Джип. Такой большой, серый. А номера нездешние.
– Но ведь он по-латышски говорил?
– По-латышски.
– И без акцента?
– Без акцента, чисто, но не как здешние, а как вы, рижские господа.
– Точно – все ищут клад, – сказал Хинценберг. – Вон и Гунча купил в Кулдиге две большие лопаты. Может быть, и мне поискать?
– Он что, с ума сошел? – удивилась Лива. – Уж кто-кто, а этот жулик знает, что тут никаких кладов нет. Нашли бы, когда коровник строили, там ведь все перекопали.
– Да, он мне говорил, что вырос в здешних местах, – сообщил Хинценберг. – Только не в Снепеле, а подальше в сторону Липайки, что ли.
– Нет, это не Липайки. Я точно знаю, что не Липайки. Он откуда-то с озера Вигалес, у его отца там дедова земля. А он на земле работать не хочет. Красивый парень, зачем ему…
И вдруг Лива замолчала, уставившись на Полищука.
Наконец-то в ее голове сложились в одно целое чириканье смешного старичка и расспросы его хмурого приятеля-полицейского.
– Да что вы так разволновались, деточка? – спросил Хинценберг. – Ваш Гунча в Риге был свидетелем по важному делу, вот и все. Мы же его знаем не первый день – он парень шальной, но в худшем случае даст кому-нибудь в ухо. А за это в тюрьму не сажают.
– Да, – подтвердил Полищук.
– А вот тот парень, который бродит вокруг старого коровника, не просто так там бродит! – фантазировал Хинценберг. – Хотел бы я знать, что у него на уме. Много я видел господ на джипах, но чтобы возили с собой лопату – это что-то странное. И он ли хозяин джипа? Может, вообще угнал?
– Откуда я знаю! – отрубила помрачневшая Лива.
– Но раз номера были незнакомые… может, литовские?
– Польские.
Лива быстро собрала грязные тарелки и унесла на кухню.
– Шкиц! – тихо сказал Хинценберг Полищуку. И, поскольку тот не понял загадочного слова, перевел на русский: – Брысь… А ты, деточка, останься.
– Сейчас же позвоню ребятам… – с этими словами, сказанными по-русски, Полищук исчез.
– Как все глупо… – произнесла Тоня.
– Он замечательный мальчик, – ответил старый антиквар, – но он создан для мужского общества. Как ты, деточка, создана для женского общества. Ему хорошо только с парнями.
– Мальчик? – удивилась Тоня. Она бы дала Полищуку на вид около тридцати пяти.
– Мальчик, который играет в игрушки, положенные мальчикам. За девочками ухаживать не умеет. Если его женить на умной девочке, налево бегать не будет – ему не до того. Тихо…
Вошла Лива.
– Я рассчитаюсь за всех, – сказал Хинценберг. – И возьму в дорогу пирожков.
Классические латышские пирожки со шпигом стояли на полке, накрытые пленкой, чтобы не сохли.
– Сколько вам? – нелюбезно спросила Лива.
– Трижды четыре… трижды пять… нет, трижды шесть, это будет шестнадцать! – выпалил антиквар.
Лива посмотрела на него, как на умалишенного.
– Это будет восемнадцать.
Она взяла пакет и стала молча перекладывать пирожки.
– У меня плохо с арифметикой, – признался Хинценберг. – Когда человек забывает таблицу умножения и уже не может развеселить красивую женщину, ему одна дорога – на кладбище.
Лива метнула в него такой взгляд, который прекрасно заменил два слова: старый болтун.
– Да, да, деточка, – преспокойно продолжал Хинценберг. – Благодаря вам я понял, что игры кончены и пора писать завещание. Я бы хотел покоиться на снепельском кладбище. Тут все так чисто, нарядно… и никто из моих рижских наследников не притащится нарушать мой покой всеми этими садово-огородными работами. Один раз посадят пару кустов, а крапива вырастет сама. Люблю крапиву. Очень самостоятельное растение… да… пора собираться в дорогу…
Тоня изумилась – антиквар собирал фотографическое имущество в сумку трясущимися руками. Она кинулась ему помогать, потом, невзирая на слабое сопротивление, повесила сумку себе на плечо и вышла из кафе, не попрощавшись с Ливой. За ней, чуть ли не спотыкаясь, брел сгорбившийся Хинценберг с мешком пирогов.
Полищук ждал их у машины с мобильником в руке.
– Озеро невелико, я уже посмотрел по Интернету. Вряд ли там много землевладельцев, имеющих сына Гунара, примерно тридцати лет, темноволосого, искателя приключений на свою задницу. Так что в свою контору я позвонил и задание дал. Теперь едем искать каменного дурака.
– Дурака? Это я старый дурак! – вдруг воскликнул Хинценберг. – Я же забыл крышечку от объектива!
И, внезапно развернувшись, побежал к «Последней надежде».
Бежал он довольно бодро для человека, которому не под силу поднять руку, чтобы расписаться в завещании.
– Вы давно с ним работаете? – спросил Полищук.
– Три года, наверное.
– И что, он всегда такой?
– Я его вижу только в магазине и в поездках на аукционы и выставки, если он берет меня с собой. Господин Полищук, у господина Хинценберга есть одна черта – он всегда получает то, что хочет. И больше я о нем ничего рассказывать не стану!
Каким-то непостижимым образом Полищук разбудил в Тоне упрямство.
Она редко противоречила – разве что пьяным однокурсникам, желающим немедленного секса. Но Полищуку удалось ее разозлить. Что в нем так ее раздражало – Тоня не могла бы объяснить. Он был человеком из другого мира – мира грубоватых и прямолинейных мужчин, не отличающих Рембрандта от Пикассо. То, что он разговаривал с Тоней вежливо, еще не свидетельствовало о хорошем воспитании; она знала, что Полищук мог бы с ней быть очень жестким, если бы не Хинценберг.
На безымянном пальце правой руки у него не было кольца, и Тоня сердито подумала, что приличная девушка за такого не пойдет – ему нужна такая же, как он, примитивная натура.
Они молча ждали антиквара, причем у Тони на плече висела тяжелая сумка, а Полищук даже не попытался ее снять. Наконец Хинценберг появился в дверях кафешки и неторопливо пошел к ним.
– Ну что, деточки? Теперь – к холмам, мельницам, усадьбам и каменным дуракам? – спросил он. – Поехали!
Это было сказано по-русски – и с оптимизмом первого космонавта.
Глава седьмая
Курляндия, 1658 год
Господин фон Альшванг до такой степени расстроился, что приказал Кнаге немедленно, среди ночи, найти ему две бутылки любого вина, а лучше – три.
Кнаге, к счастью, уже стал обзаводиться хозяйством. Невеста дала ему список покупок, и он, разумеется, начал с самых приятных. Таким образом Кнаге приобрел дюжину бутылок рейнского вина и поставил их до поры в хозяйский погреб вместе с кое-каким прочим имуществом. Ключ от погреба у него был, он как можно тише пробрался во двор и вернулся с бутылками.