– Может, попробовать с ними договориться? – осторожно предложил Хинценберг.
– Сперва сделаем все, что можно, сами.
Отъехав метров на сто, Полищук затормозил.
– Вы, господин Хинценберг, пейзаж искали. Ну, вроде вот пейзаж без развалин, лесная опушка. Можно проехать вон туда…
– Там же малина! – обрадовалась Тоня, разглядевшая кустарник сквозь самые сильные очки.
Когда машина остановилась, она отдала мужчинам термос, сделала бумажный фунтик и побежала лакомиться. Есть прямо с куста ей казалось неинтересным – она хотела набрать хотя бы полстакана, сесть и блаженствовать со всеми удобствами.
Передвигаясь от одной соблазнительной ветке к другой, она оказалась на краю малинника, за которым был луг, языком вдававшийся в заросли. Там она сквозь листву увидела нечто странное, повернулась и помахала рукой Хинценбергу, а потом прижала к губам палец.
Первым рядом с ней оказался Полищук.
– Кто это? – спросил он, глядя на компанию, не менее странную, чем та, которая рыла ямы вокруг коровника.
Но Тоня не ответила, а дождалась Хинценберга.
– Это они? – спросил Хинценберг.
– Они. Видите – оба загорелые, один лысый, другой седой. Я их запомнила. Что они тут делают?
– Они смотрят на коровник, – предположил Полищук. – Сколько же этих картин с каменным дураком?!
– Тише, – одернул его Хинценберг.
Двое стариков стояли и молчали. У них за спиной был и третий, на вид – местный житель, в резиновых сапогах, в куртейке – чуть ли не брезентовой, в древней кепке. Он, отвернувшись, курил.
– Вы что-нибудь понимаете? – шепотом спросил Полищук.
– Кажется, понимаю. Идем.
– А эти?
– Они тут еще долго простоят.
– Что они высматривают?
– Они уже ничего не высматривают. Идем.
Хинценберг был мрачен – впервые Тоня видела его таким.
Он первый подошел к машине и забрался в салон.
– Что это с ним? – спросил Полищук.
– Не знаю. Что-то ему не понравилось.
– Я подойду к ним…
– Не надо!
– Вы опять что-то знаете и молчите? – спросил следователь. – И надеетесь, что ваш босс опять выведет вас из-под огня?
– Я ничего не знаю, только то, что эти два дедушки ездят вокруг Кулдиги и покупают старое серебро.
– Может, это серебро имеет отношение к кладу?
– Может, и имеет…
– Скажите ему – если он караулит клад, чтобы купить по дешевке золото с побрякушками, то у него ничего не выйдет, – предупредил Полищук.
– Это глупость.
– Вы же сами говорили, что он настоящий бизнесмен… Вот на что они там смотрят?
– Тише…
Седоволосый старик похлопал по плечу лысого, оба развернулись и пошли прочь, а дедок в кепке (теперь Тоня увидела темное лицо и седую бороду) поплелся следом.
– Стойте, – приказал ей Полищук и неожиданно бесшумно поспешил за молчаливыми стариками.
Тоня осталась одна.
Стоять в малиннике ей не хотелось, она пошла к машине и предложила Хинценбергу малины из фунтика.
– Деточка, – сказал он, – ты знаешь, что на свете самое отвратительное?
– Нет, господин Хинценберг.
– Знать правду, которая никому не нужна.
– Наверное, да.
– Точно тебе говорю. Я познакомился с мальчиком, ему было лет тридцать, наверное. Он книжку написал и издал за свой счет. Он так этим гордился! Он думал – люди прочитают, узнают правду о той войне, спасибо скажут! А они – знаешь, что сказали? «Не надо раскачивать лодку». Жизнь как-то наладилась, образовалось равновесие, и люди не хотят ворошить прошлое. Ведь если узнаешь правду – нужно что-то делать, а пока не знаешь – можно ничего не делать… И вот я знаю правду, а правда никому не нужна… И забыть не могу…
– А вам самому она нужна? – спросила Тоня.
– Она мешает мне жить, деточка, – признался антиквар. – Помнишь басню Крылова про лебедя, рака и щуку. Как она кончается?
– А воз и ныне там.
– Этот воз – я. Я сам себя тащу одновременно в разные стороны и остаюсь на месте.
К машине подошел, продравшись сквозь кусты, Полищук.
– Их там ждала тачка, – он махнул рукой. – «Жигуль», который старше меня лет на десять. Ничего не хотите мне сказать, господин Хинценберг?
– Нет, господин Полищук.
– Вы, наверное, уже хотите домой.
– Нет, – подумав, сказал антиквар. – Мне кажется, что стоит еще ненадолго остаться.
Глава восьмая
Курляндия, 1658 год
Господин фон Альшванг спал, а Кнаге, сидя за столом и машинально отхлебывая из стакана с рейнским, выстраивал в голове план действий.
Баронов племянник не знал главного – что хитрый дядюшка сам указал на картине исходную точку для поисков клада. Собственным перстом! Вот тут, сказал фон Нейланд, ставь «приапа», вот тут! А Кнаге свел все, что знал, воедино, и теперь следовало мчаться в Либаву, добывать письмо. Что говорить Штадену – он понятия не имел. Но и эта задачка имеет решение – можно изготовить такой же конверт, примчаться и сказать, что барон велел заменить одно письмо на другое. В доказательство сообщить о содержании первого письма – там записка для хозяина канатной мастерской и вторая записка для девицы Марии-Сусанны, к которой Ганс Штаден, возможно, имеет какое-то отношение.
Но как же быть с фон Альшвангом?
Баронов племянник проспится после рейнского, помчится в Хазенпот, узнает, что Лейнерт мертв, и поймет, что бродячий мазила обвел его вокруг пальца и присвоил дядюшкино письмо. Значит, нужно торопиться. Ведь фон Альшванг догадается, что, пока он ездил в Хазенпот искать покойника, Кнаге отправился в усадьбу фон Нейланда откапывать клад. Значит, как он поступит? Двояко он поступит. Или сразу помчится следом, чтобы не дать мазиле сделать это, или, если вдруг поумнеет, позволит обманщику найти клад и уж тогда нападет на него, отнимет сокровища, а труп скинет в речку или утопит в болоте, благо и речка, и болото поблизости есть.
Вот и получалось, что вранье, совершенно невинное, может обернуться большой бедой. Конечно, в том случае, если мазила пожелает сам откопать клад. Можно, конечно, удрать куда глаза глядят и перевести дух в ста милях от Фрауенбурга, можно, конечно… и остаться без богатой невесты?
Как ни рассуди – все плохо.
А закопал барон, надо полагать, немало. Если там – приданое любимой, хоть и незаконной дочери…
Мысль о Марии-Сусанне Кнаге сразу погнал из головы прочь. Гордячка не пропадет, выйдет замуж, как-то у нее все образуется. Она молода и хороша собой, а дураков в Курляндии много. Женщина всегда найдет мужчину, согласного о ней заботиться, потому что она согласна рожать ему законных детей. А мужчина… мужчина должен побеспокоиться о своем кошельке сам. Раз в жизни выпадает такая удача – и что же, упускать ее?
Как у всякого бродячего человека, у Кнаге был при себе большой нож. Сейчас он лежал на столе, потому что им резали мясо. Кнаге смотрел на него и внушал себе, что хороший удар в горло отправит фон Альшванга на тот свет быстро и безболезненно. В странствиях он дважды видел трупы с перерезанными глотками и слышал, как о них рассуждают знающие люди.
Он, боясь прикоснуться к ножу, уже мысленно нанес роковой удар и обдумывал, как выволакивать из комнат окровавленный труп, когда в оконный переплет стукнул камушек.
Кнаге настолько перепугался, что чуть не полез под стол. То ли ему шведы померещились, то ли какие-то загадочные друзья фон Альшванга, спешащие ему на выручку, то ли бес, то ли грозный ангел, – он сам не разобрал.
Второй камушек стукнул в стекло.
Тогда Кнаге взял нож и на цыпочках пошел вниз. Он хотел приотворить дверь и посмотреть, кто его в такое время суток домогается.
Их было двое, один держал фонарь, и Кнаге узнал старого Отто Швамме, служившего еще покойному деду Клары-Иоганны. Второй был не знаком.
Кнаге вышел и узнал новость: шведы в Хазенпоте, от их бесчинств все разбегаются, и невеста, зная новый адрес жениха, со всеми своими служанками и младшей дочерью Гедвигой-Шарлоттой, за которую она более всего беспокоилась, помчалась к нему, махнув рукой на приличия. Она ехала всю ночь, потом весь день, опять ночь, и прибыла незадолго до рассвета. Оставшись с дочерью, женщинами и вещами в экипаже на окраине, она послала Швамме, чтобы он устроил вселение Клары-Иоганны в жилище Кнаге и переселение самого Кнаге в какой-то другой дом, но поблизости.
– Я должен ее видеть, – сказал живописец. – Дело очень важное.
И Швамме отвел его к экипажу.
Умней всего было бы выставить женщин на свежий воздух и поговорить с невестой в карете. Но она отказалась наотрез сидеть наедине с женихом. Наедине – потому что измученная дорогой Гедвига-Шарлотта спала на переднем сиденье и вряд ли распознала бы сквозь сон амурные шалости. Так что пришлось ему водить свою красавицу по улице туда и обратно, чтобы все видели – между ними расстояние не менее фута.
– Давно ли госпожа отправила письмо в Либаву? – спросил Кнаге.
– Ох, нет, оно не в Либаве, я не нашла человека, на которого рассчитывала! Ты понимаешь – война…
– А где же оно?
– Оно у меня, я привезла его… Я сильно огорчила тебя?
– Нет, нет! – воскликнул Кнаге. – Это лучшая новость за последние дни!
– Но отчего?
– Я кое-что узнал…
Кнаге толком не придумал, как объяснить невесте суету вокруг письма, и говорил загадками. Она поняла, что там кроется некая таинственная опасность для жизни жениха.
– Так давай вскроем его и прочитаем, – преспокойно предложила Клара-Иоганна. – Зачем же мучиться и страдать? Я положила его в несессер, а несессер у меня стоит прямо под сиденьем. Идем…
Светало. Невеста рассудила, что теперь может спокойно сидеть с мужчиной в экипаже – кто же при свете предается разврату? Гедвига-Шарлотта все еще спала, укрывшись с головой большим плащом.
Достав письмо, Клара-Иоганна отдала конверт Кнаге. Тот немного растерялся – в том, чтобы вскрыть столь важное письмо, он не видел большого греха, но уважение к барону фон Нейланд внезапно сковало руки. Наконец он собрался с духом…