Тогда бармен быстро огляделся по сторонам, вынул из кармана трубку мобильного телефона, вызвал из памяти какой-то номер и стал ждать, про себя считая гудки.
— Добрый вечер, — вежливо сказал он, когда на том конце провода сняли трубку. — Эдуарда Альбертовича, будьте так добры... Да, жду. Спасибо... Учитель, — совершенно другим, не своим голосом, со странным надрывом произнес он после продолжительной паузы, — Учитель, нам нужно срочно встретиться и поговорить с глазу на глаз. Да, немедленно. Очень срочно. Это жизненно важно, Учитель. Да. Мне кажется, я нашел смысл жизни.
Менее чем через час Паштет уже инструктировал своих людей, сидевших в салоне микроавтобуса с затемненными до предела стеклами. Микроавтобус стоял в тенистом, обсаженном высокими липами дворе, напоминавшем узкое ущелье между двумя длинными рядами одинаково уродливых пятиэтажных домов из посеревшего от времени силикатного кирпича. Несмотря на вечерний час, в салоне было душно, пахло соляркой, горячей синтетической обивкой сидений и чьими-то носками. Кто-то закурил, но на него зашикали со всех сторон даже раньше, чем Паштет успел открыть рот.
— Ладно, ладно, — заворчал незадачливый курильщик, гася сигарету о подошву ботинка, — уже все... Тоже мне, друзья здоровья...
— Так, — сказал Паштет, и все замолчали. — Значит, лет ему около тридцати — может, чуть меньше. Ездит на серебристой “десятке”. Невысокий, чернявый. Малахольный. Прошляпите — закопаю, ясно? Не стрелять ни в коем случае, он мне нужен целым и невредимым. Руки зря не распускать, а то знаю я вас, обломов тамбовских. Ерема, это особенно тебя касается. Пальцем его тронешь — голову оторву.
— А если он будет сопротивляться? — обиженно прогудел огромный, как трехстворчатый шкаф, Ерема, привычно поглаживая перебитую обрезком водопроводной трубы переносицу.
— Не будет, — сказал Паштет. — Он ученый, математик, а не спецназовец. Какое там, на хрен, сопротивление! Ну разве что за палец укусит, так нечего свои обрубки ему в рот совать. Не бить, ясно? Особенно по голове. Он, в отличие от вас, головой думает.
Кто-то коротко хохотнул. Паштет посмотрел в ту сторону, и в машине снова наступила тишина.
— Все ясно? — спросил Паштет. — Да, когда возьмете... если возьмете, сразу везите его ко мне на дачу. Только гляделки ему завяжите, чтоб мочить потом не пришлось. И еще. Сначала загляните в квартиру и заберите все, что хотя бы отдаленно напоминает электронику: компьютер, принтер — в общем, все. И всю бумагу тоже.
— И старые газеты? — осторожно съязвил кто-то.
— И старые газеты, — спокойно подтвердил Паштет. — Мало ли что он на них записал. Эти ученые вечно пишут на чем попало, — добавил он, немного подумав. — Еще вопросы есть?
— Есть, — сказал Михаил Корпев по кличке Бурый — тот самый скептик, который присутствовал при недавнем разговоре в кафе. — Зачем тебе этот придурок, Паштет? Ты что, купился на этот фуфель?
Паштет обвел присутствующих тяжелым взглядом серо-стальных глаз.
— Еще кого-нибудь это интересует?
Народ безмолвствовал: люди Паштета привыкли, что их бригадир всегда прав, а если даже и не прав, то спорить с ним — себе дороже.
— Тогда пошли со мной, — сказал Паштет Бурому. Бурый замялся.
— Да ладно, — сказал он. — Чего ты, в натуре? Спросить, что ли, нельзя?
— Почему нельзя? — удивился Паштет. — Можно. Ты спросил, я собираюсь ответить, а тебе почему-то неинтересно, что я отвечу. Ты что, боишься?
— Блин, — с огромной досадой вымолвил Бурый. — Ну чего ты взъелся? Слова ему не скажи...
Он огляделся в поисках поддержки, но остальные благоразумно помалкивали: в прошлом Паштет был боксером и еще не забыл, как надо бить, чтобы у человека отпала охота задавать вопросы. Тогда Бурый вздохнул, поднялся с сиденья и, согнувшись в три погибели, стал пробираться к выходу из микроавтобуса. Паштет пропустил его вперед, вышел следом, задвинул дверь и, взяв Бурого за рукав, отвел в сторонку.
— Слушай, Бурый, — сказал он, — я мог бы просто свернуть тебе морду на затылок, но я объясню. Помнишь, в прошлом году ты все таскался в казино и хвастался, что разработал систему, чтобы выигрывать в рулетку? Помнишь? Говорил, осталось только немного ее отладить... А?
— Ну, помню, — с неохотой признался Бурый. — Потому и говорю, что все это фуфло. Не бывает никаких систем, Паштет. Рулетку не обманешь, а уж биржу — и подавно.
— Хрен ты угадал, — сказал ему Паштет. — У тебя ничего не вышло, потому что ты без калькулятора до десяти считать не умеешь. Я знаю, многие пробовали обдурить рулетку, и все с одинаковым результатом... Ты сколько на своей системе просадил?
— Двенадцать косарей, — нехотя сказал Бурый.
— Молоток, — похвалил Паштет. — Рокфеллер! Упорства тебе, по крайней мере, не занимать. Небось, если бы бабки не кончились, до сих пор в казино торчал бы?
Бурый промолчал.
— А может, тебе денег не хватило? — вкрадчиво предположил Паштет, — Ты подумай, Бурый: а вдруг твоя система правильная? Вдруг всего-то и надо было, что сделать еще пару ставок? А?
— Да какая система, — проворчал Бурый. — Я же говорю, фуфло это все. Я тогда так, для понта, трепался, а ты и поверил... И этот фраер, — добавил он с неожиданной горячностью, — спьяну перед телкой хвост распустил. Да она еще, небось, половину переврала, а вторую половину от себя сочинила, А ты уши развесил.
— А теперь ты меня послушай, — сказал Паштет со знакомым Бурому напором, противостоять которому не мог никто. — Во-первых, перед шлюхами хвост не распускают, их просто имеют. За деньги, понял? Заплати и кати... Во-вторых, какой смысл врать бабе про то, в чем она ничего не смыслит? И, в-третьих, сам подумай: зачем кобыле с Ленинградки сочинять какие-то байки про валютную биржу, про математику? Ну, сам подумай! И, кстати, заметь, что с долларом делается. Падает доллар! Не должен бы падать, а падает. С чего бы это? Я так понимаю, что ему кто-то помог и продолжает помогать.
— Слушай, Паштет, — сказал Бурый. — Извини, конечно, но ты, часом, не заболел? Ты что, хочешь сказать, что вот этот фраер, про которого нам Вадик втирал, один, из своей хрущобы, втихаря валит доллар?
Паштет кивнул.
— Был такой древний грек, — сказал он неожиданно спокойным тоном, — Гомер. Поэмы писал — про богов, про героев всяких... И вот в одной из этих своих поэм он описал город Трою и то, как этот город захватили и сожгли. В наше время все были уверены, что он эту самую Трою просто выдумал, а если даже и не выдумал, то от нее давно и следа не осталось. Все ученые так считали — историки, археологи,.. А потом один не то немец, не то австрияк, — Шлиман, кажется, была его фамилия, — уперся рогом и сказал: гадом буду, а Трою найду! А он, Шлиман этот, даже археологом не был — так, любитель, самоучка... Типа хобби такое. И вот он говорит: я, говорит, знаю, где искать надо! Ну, все натурально давай его опускать: дескать, куда прешь, животное, говорят тебе, нету никакой Трои! А он им: ни хрена, есть Троя, и я ее найду и вас, козлы, прямо харями в нее натыкаю. Всю жизнь искал, и всю жизнь над ним смеялись, за человека не держали. Так же, как ты, говорили: чокнутый, мол, псих, травы обкурился и фуфло гонит.
— Ну, и чего? — заинтересованно спросил Бурый, любивший истории про победу героя-одиночки над тупой и жестокой толпой — разумеется, только в тех случаях, когда эти истории не касались его лично.
— Ну и нашел, — спокойно сказал Паштет, закуривая сигарету. — Нашел и почти сразу помер.
— Зато нашел, — торжественным тоном провозгласил Бурый. — Правильный был мужик, хоть и еврей!
— Немец, — поправил Паштет.
— Да какой немец! Кацман, Шульман, Шлиман... Еврей, зуб даю!
Паштет нетерпеливо дернул щекой и принял решение отложить вопрос о национальной принадлежности первооткрывателя Трои до более подходящего времени.
— Но ты хоть понял, что я тебе здесь втираю? — спросил он. — Если не понял, объясняю конкретно: пока бараны вроде тебя и Вадика твердят, что это невозможно, умный человек спокойненько стрижет бабки, да такие, что нам с тобой и во сне не снились. И все это, заметь, не выходя из квартиры. Тихо, спокойно, мухи не кусают, и даже менты не достают, потому как они тоже считают, что такого быть не может. А раз не может, то и брать человека не за что...
— Вот блин! — воскликнул Бурый, ослепленный блеском открывшихся перспектив. — Значит, он, этот твой фраер, тоже вроде того еврея?
— Похоже на то, — сказал Паштет. — Ручаться я, конечно, не могу. Надо проверить. Теперь понял, зачем он мне?
Бурый гулко ударил себя кулаком в грудь. Паштет искоса посмотрел на него, удивленно подняв брови.
— Блин! — с чувством повторил Бурый. — Паша, извини! Гадом буду! Я тебе его сам приволоку, тепленького, без единой царапинки... Ленточкой, блин, перевяжу! Это ж такое дело... Ну, братан, у тебя не голова, а Моссовет! Слушай, — вдруг спросил он осторожным, вкрадчивым тоном, — а про Трою — это как, в натуре было, или ты сам сочинил — типа для примера?
— В натуре было, — нетерпеливо ответил Паштет. — Если мне не веришь, иди в любую библиотеку, возьми книжку и почитай. Все, Бурый, давай в машину. Ты теперь из пацанов самый образованный, так что будешь за старшего. Головой мне за профессора отвечаешь!
Бурый быстро закивал головой и, продолжая бормотать что-то про Гомера, Трою и головастых евреев, скрылся в микроавтобусе. Паштет не спеша выкурил сигарету до самого фильтра, растер окурок подошвой по асфальту, сел в свой темно-зеленый “Шевроле”, обивка которого еще пахла духами покойной жены, и поехал к себе на дачу. По дороге он заскочил на Ленинградку, отыскал там Вальку-Балалайку и на всякий случай прихватил ее с собой — для опознания.
Глеб узнал профессора Арнаутского по описанию. Сухопарый и подтянутый, несмотря на весьма почтенный возраст? профессор был одет в просторный парусиновый костюм и старомодную светло-серую шляпу из какой-то дырчатой синтетики. У него было худое, прорезанное глубокими продольными морщинами, очень загорелое лицо с белоснежными, коротко подстриженными усами и бородкой и косматыми седыми бровями, нависавшими, как трава над обрывом, над мощной роговой оправой очков. На ногах у профессора были старомодные босоножки, на садовой скамейке рядом с ним стоял поте