– Никогда, – заверил Брежнев. – Она ведь столь же умна, сколь и хороша.
– Не спорю, вам виднее. Хотя ведь, несмотря на всю свою кажущуюся мягкость, она дама весьма решительная. У нее сегодня в глазах какие то молнии проскакивают… Не обратили внимания?
– Успех окрыляет, – улыбнулся Брежнев, отпивая из фужера. – Особенно таких ярких женщин… Вы зря беспокоитесь, у Евдокии Савельевны неизменный и всесильный поклонник ее таланта, с ним тягаться никому и в голову не взбредет.
Ксения с неуловимой грацией повернула голову, – хозяйка что то увлеченно рассказывала внимательно и заинтересованно слушавшему ее Косыгину, давно уже, как утверждали люди осведомленные, влюбленному не только в божественный голос хозяйки, но и в ее роскошное зрелое тело, однако наметанный и цепкий взгляд Дубовицкой, давно профессионально приспособившейся видеть сцену жизни объемно, тотчас нащупал и выделил высокую и осанистую фигуру нового, очередного мужа Зыбкиной – известного виртуоза гармониста, с красивым, крупным, породистым лицом, стоявшего в дальнем углу с официантом и машинально опорожнявшего с его подноса рюмку за рюмкой.
– Да, таланты и поклонники, как и во все времена, – неопределенно бросила Ксения, и Брежнев галантно предложил своей спутнице руку. По знаку хозяйки распахнулись высокие двухстворчатые двери в концертный зал, и Зыбкина, взяв под руку своего высокого гостя и покровителя, пошла первой. Следом двинулись и Брежнев с Дубовицкой; глава государства, уже давно привыкший разделять свою жизнь на две, почти несовместимые половины – на показную, официальную, партийную и кремлевскую, в которой он не принадлежал себе, и свою личную, в которой он напрочь забывал о первой или хотя бы старался не помнить о ней без излишней надобности – всем улыбался; все лица вокруг, и знакомые, и неизвестные, были сейчас ему приятны, и хотя он знал, что многие из них за его спиной будут злословить, говорить о нем плохо и с издевкой, он их с высоты своего положения прощал заранее и не осуждал. Люди всегда оставались людьми, самое главное, чтобы он сам был уверен в своей правоте, и все кругом должны были привыкнуть к его праву и на его личную, особую жизнь, и на его не менее особую, ни с чем не сравнимую ответственность.
Концертный зал, превращенный в цветущий зимний сад, уютно вместил всех. Между розовыми кустами и пальмами располагались столы, кресла, стойки буфетов с кипящими сверкающими самоварами – хозяйка давно уже коллекционировала их, и говорили, что у нее в особом помещении над гаражом хранилось около тысячи редчайших экземпляров этих старинных русских раритетов, образцов старого купеческого и дворянского быта, – было даже несколько весьма своеобразных, с двумя и тремя отделениями, для кипячения чая, подогревания борща и варки яиц.
Главный стол, расположенный на небольшом возвышении, протянулся во всю ширину зала и был виден с любого места, удобные кресла за ним стояли с одной стороны. Официанты, все, как на подбор, рослые, молодые, спортивные, возникали, казалось, из под земли и, приветливо улыбаясь, усаживали гостей, вели к тому или иному столу по одним только им известным законам и признакам, дамам подвигали кресла, наливали по желанию вино, шампанское, воду. Столы сверкали хрусталем, серебром и совершенно изумительными свежими розами с, казалось, еще не высохшими капельками росы.
Игнатов, многое повидавший на своем веку, придав лицу приветливое выражение, склонился к жене.
– Вот что значит рабоче крестьянская косточка, – негромко сказал он. – Я поистине восхищен…
– Ради Бога, Нил, ради Бога, – скорее угадал, чем услышал он ответный шепот растроганно улыбающейся Натальи Владимировны. – Не сходи с ума…
– Молчу, молчу, – сразу же согласился он и тихонько сжал ее локоть. – Я, дорогая, действительно рад за нашу соседку, у нее ведь не только певучее горло, но и певучий ум…
– Боже мой, Нил! Ты невыносим! – Глаза Натальи Владимировны дерзко и поощрительно играли. – Положи мне бастурмы… Помнишь Самарканд? Ослепительное белое солнце…
Игнатов кивнул, рассмеялся и окончательно пришел в хорошее настроение. Смакуя душистую горечь коньяка, он незаметно окинул взглядом обширный зал, и хотя главный стол с высокими гостями был виден отлично, добрая половина присутствующих была скрыта цветущими кустами роз, искусно расставленными легкими бамбуковыми ширмами, увитыми к тому же ползучей густой зеленью, правда, ни от кого не заслоняющей главного стола и в то же время придающей всему происходящему чувство уюта и дружественного, почти интимного взаиморасположения.
Пока ждали официального начала, Игнатов, отпивая коньяк небольшими глотками, незаметно и зорко, с неожиданно проснувшимся интересом ко всему присматривался. По оживленному лицу Брежнева, то и дело поворачивающего голову к своей соседке Дубовицкой, улыбаясь ей и что то говоря, Игнатов видел, что глава партии и государства в отличном и даже поэтически возвышенном расположении духа. Игнатов понимал его и одобрял. Находиться рядом с такой женщиной, даже издали заставлявшей волноваться, и восхищаться, и тайно представлять себе в мыслях черт знает что, быть равнодушным и скучным не мог бы ни один настоящий мужчина. И проницательный академик, как всегда, не ошибался. Со своей стороны, и Брежнев, весьма эмоционально настроенный и потому необычайно чуткий, в ответ на незнакомый пристальный взгляд повернул голову в сторону Игнатова, и тот слегка поклонился. Брежневу показалось, что он видит лицо несомненно знакомое, и он тоже вежливо и добродушно кивнул, хотя ничего определенного вспомнить не мог, да это было и необязательно: Брежнев тотчас и забыл о неожиданной помехе. Пользуясь моментом, он вновь наклонился в сторону соседки.
– Вы, Ксения Васильевна, сегодня особенно обворожительны, – сказал он, и ноздри его втянули в себя тонкий аромат незнакомых духов; еще больше вдохновляясь от этого, он вздохнул. – С каждой нашей встречей вы все больше и больше молодеете… Что с вами происходит?
– Что может происходить с одинокой и беззащитной женщиной? – спросила она, не желая оставаться в долгу, но в то же время стараясь не втягиваться в серьезный, обязывающий разговор. – Ах, обычная бытовая тоска, Леонид Ильич…
– У вас? – искусно изумляясь, поразился он. – Ну, знаете, это ужасное преступление! Подобного допустить нельзя, непростительный грех! Беру на себя вину полностью… Вы мне позволите?
– С удовольствием… если вам так уж нужно позволение. – Она мило и несколько задумчиво улыбнулась. – Кому же еще и довериться? Мне кажется, возможности у вас соответствуют поставленной задаче.
Приподняв широкие сильные брови, он внимательно выслушал, глаза их встретились в каком то неосознанном вызове, даже в противоборстве, и затем он, уступая первым, засмеялся и кивнул.
– Помните же свои слова, Ксения Васильевна, не отступайте назад, как частенько случается у женщин…
– О о! – не согласилась она, тоже с волнующим горловым смешком. – Разве вы не знаете женщин, дорогой Леонид Ильич, я считала вас достаточно умудренным в таком важнейшем вопросе…
– Вы мне льстите, Ксения Васильевна, – не захотел он сдаваться; рядом с этой удивительной, влекущей женщиной он терял контроль над собой, и даже присущее ему в высшей степени чувство элементарной осторожности исчезало, и он, словно схватив глоток свежего горного воздуха, окончательно высвобождался из своей постоянно сковывающей свинцовой оболочки. – Придется доказывать вам и другие свои качества, уж не обессудьте…
– Я на такую щедрость и не рассчитывала! Что вы, Леонид Ильич! – опять очень натурально удивилась она, глаза ее потеплели, – она не успела что либо добавить.
Заговорил Косыгин, и в коротком своем слове, звучавшем одноцветно и ровно, несмотря на то, что он говорил о предмете возвышенном и чувствительном, о божественном даре хозяйки дома, всенародно признанной певицы Евдокии Савельевны Зыбкиной, вышедшей из самой плоти трудового народа и составляющей вершинную славу достижений советской вокальной школы, а потому и удостоенной партией и правительством самого высокого и почетного звания народной, что и подтверждается ее чествованием сегодня на самом высоком уровне.
При этом сатирически настроенный академик Игнатов, отпив еще добрый глоток превосходного армянского коньяку из специальных кремлевских запасов, подмигнул супруге, и без того сидевшей словно на иголках и все сильнее нервничающей, и сказал, что всякая весьма обильная плоть часто одаривает себя всяческими нежелательными новообразованиями, но на это, к сожалению, никто не обращает внимания.
Здесь, пожалуй, стоит оборвать официальную часть торжества, небывалого даже для многое повидавших почетных гостей, потому что давно известна немудреная истина о том, что в любом высоком собрании главное происходит не в открытом действии, не в ярко освещенных парадных залах, а тайно, в темных закоулках и переходах, где нибудь даже на задворках, в местах хранения всяческого ненужного, давно отслужившего свое хлама прошлой жизни, в случайных вроде бы встречах и мимолетных разговорах, а то и в немых знаках, закодированных в особом шевелении пальцев или многозначительном изломе бровей. А потому и следует, вроде бы невзначай, но с умным и значительным видом, пройтись по этим закоулкам и темным местечкам, где по одной любезно сатирической дамской улыбке, по вскользь брошенному модному словцу, вроде бы внешне добропорядочному, допустим – рыло, по произнесенному на особый лад и с особой интонацией, сразу становится ясна суть происходящего, да и сама хозяйка вдруг высвечивается в неожиданно новом освещении и ракурсе. Так, соседями по столу у супругов Игнатовых оказалась известнейшая спортивная, уже сошедшая пара фигуристов, весьма корректных и любезных; напротив же место заняли люди незнакомые. Их было трое, и держались они, как и полагается в данной ситуации, настороженно и чопорно, с преувеличенной вежливостью. Правда, уже через пару рюмок, пропущенных тоже как бы невзначай еще до официального начала, один из них, сухой и высокий, с длинным лицом, трагически обрамленным явно крашенными бакенбардами, оказавшийся, как сразу же выяснилось, одним из модных композиторов песенников, с выступившей в лице желчью, пожелав своим соседям по столу здоровья и счастья, опрокинул в себя очередную стопку живительной женыненевой, задумчиво пожевал длинными тонкими губами и, нацелившись острым взглядом куда то в лоб именно Игнатову, изрек: