И Сталин, забыв о золотых звездах на груди хозяина – так его поразили проступившие из стены фигуры со стертыми лицами масками, – оглянулся на своего спутника за объяснением.
«А а, в масках, – протянул тот с готовностью. – О них еще мало что известно, никто не знает, что там за каждым стоит, добро они принесут в мир или зло. Но они, как сам видишь, уже на пороге и ждут – это хитрые лисы, вернее, даже шакалы. Закажи – и за кусок падали завоют на любой манер… вон, видишь, тот, второй слева…»
«Да ведь все они одинаковы, на одну колодку! Что можно различить?»
«Внешне одинаковы, – улыбнулся длиннополый, с залысинами. – Тот, второй слева… вглядись… И следующий рядом с ним – вглядись, вглядись, – особый знак, непредвиденная судьба… Чувство предвидения входит в познание – закон космоса един. Смотри, Coco, у него на голове проступает пятно…»
У Брежнева еще нашлись силы внутренне ахнуть – неотступный спутник Сталина указывал именно на Мишу Горбачева, комбайнера и комсомольского вождя, но это был полный абсурд, и Леонид Ильич даже попытался усмехнуться детским рассуждениям незадачливого пророка. Сразу было видно, что сей мудрец не прошел и начальной, жестокой и беспощадной, стадии отбора в партийных верхах, той негласной и безошибочной школы, в которой отсев осуществляется безукоризненно безопасно для всех вместе и для каждого, добравшегося до этого верха, в отдельности, и еще Леонид Ильич подумал о себе: мы, дорогой наш учитель и бывший вождь, тоже не лыком шиты, вы сами нас всех многому научили.
И Сталин, после довольно продолжительного раздумья, во время которого он не отрывался от проступивших из стены теней в масках, сказал:
«Значит, этот, второй слева, на очереди? Не перевелись жаждущие и страждущие? Троцкист? Хазарин?»
«Не признается, хотя несомненно из них… Теперь назовут иначе – воитель духа или даже архитектор мира», – с улыбкой отозвался длиннополый спутник.
«А может, моя трубка у него? – предположил Сталин, приходя в сильное беспокойство. – Нельзя ли это как нибудь выяснить? Должна же она у кого нибудь быть! Мне будет очень неприятно, если он станет совать ее в свой рот… Да и зачем нам показывают всю эту мелочь? Прошу тебя, отыщи мою трубку, тебе это ничего не стоит, а мне она очень нужна!»
«Ну, Coco, ты свои вредные привычки оставь, – дружественно и даже несколько покровительственно заявил длиннополый и начертал у себя над головой какой то загадочный и мистический знак, в результате чего и выхватил откуда то сверху, из воздуха, свернутую тугой трубкой бумагу. – На, посмотри сам. Мы с тобой на чужом пиру, пусть они здесь разбираются сами. Неужели ты действительно ничего не понимаешь?»
«А что я должен, прости, понимать?»
«Ну, хотя бы, откуда ноги растут, – пожал плечами его спутник и бросил взгляд на съежившегося Леонида Ильича. – Ведь этот миротворец далеко не из самых худших, он даже попытался после хрущевского шабаша воздать тебе должное, но что он может? Весь всемирный каганат встал на дыбы – очень они на тебя обижены из за последних твоих фокусов с космополитами, так что относись к нему со снисхождением… Сам то ты смог устоять против этой каганатской силы? Созданная тобой же система и его превратила сначала просто в шута, а затем и в идиота. Точка поставлена, Россия теперь очень не скоро придет в себя и подымется. Это лишь начало ритуальной хазарской пляски на ее костях, и ты здесь один из самых почетных гостей и пайщиков, – уж не обижайся. Смотри на все спокойно, не забывай о железной партийной дисциплине – сам ее внедрял стальной рукой. Эксперимент должен продолжаться именно здесь, в России, хотя ее согласия никто и не спрашивал – ни твои учителя, ни ты. Так что же сердиться на этого угасающего старика?»
«Но эти, в масках, должны же что нибудь открыть новое, справедливое, – нельзя же вечно ненавидеть и разрушать!» – уже с непривычно просительной интонацией и даже как то безнадежно предположил Сталин и вздрогнул от веселого смеха своего спутника.
«Они ведь из той же земли и воды, они отравлены страхом голода и смерти и оттого беспощадны. Чтобы жить самим, они не пожалеют ничего и никого, а потом, давно протоптанные тропы всегда привычнее и проще – не так опасно. Золото, золото – ты посмотри, золотая грязь для них истинное блаженство души, высшее наслаждение… Ты полагаешь, такие могут приобщиться к тайне высшего космоса? Ну нет… Не скоро теперь падет в русскую землю доброе семя, должен сначала подняться из нее человек…»
«Никто не в состоянии указать срок? – спросил Сталин, понижая голос. – Перед визитом сюда ты мне говорил другое».
«Никто, я тоже не могу… прости», – сказал длиннополый, и в глазах у него засветилась печаль, – Сталин не захотел этого заметить.
«Не знаешь или не хочешь?» – угрюмо настаивал он, недовольно оглядываясь на Леонида Ильича, внезапно горько расплакавшегося от обрушившегося на него потрясения, отчетливо осознающего недопустимость такой позорной слабости и бессильного что либо поделать, несмотря на поддержку Устинова, незаметно подсовывающего своему шурину бокал с вином. И Сталин тотчас отметил и эту мелочь, но не забыл и о своем вопросе и вновь требовательно оборотился к своему спутнику.
«Да, Coco, не знаю и не хочу, – тотчас сказал тот, вызывая у Леонида Ильича новые опасения надвигающейся беды. – Поверь, очень не скоро. Со временем система сработает и сама все отладит. Этим молодцам в масках наскучила прямая линия, надоело по ней маршировать – ведь в каждом из них запрятаны такие черные бездны и вихри! Все сместилось – истина прямой линии кончается, но, как я уже говорил, система сама все смягчит и в конце концов выправит. Ты ведь тоже после гражданина Ленина вынужден был вернуться к истинным народным ценностям – их я и называю системой. Кто не вступит с ними в противоречие, тот и окажется на коне. Система извечных народных национальных ценностей вечна и обязательно сработает сама, наступают моменты, когда сильная личность ей больше не нужна и даже вредна, опасна, – в этом и есть главное».
В глазах Сталина метнулись рыжеватые искры, пожалуй, все впервые увидели его недовольство схоластическими рассуждениями своего спутника; тотчас, пересиливая свое бешенство, он, словно внезапно вспомнив о неоконченном деле, оглянулся на заслушавшегося непонятных слов и оттого несколько успокоившегося Леонида Ильича и молча, без единого слова, сорвал с него последнюю золотую звезду и опустил себе в карман.
«Вы же мертвый, товарищ Сталин, – бессильно пожаловался Леонид Ильич. – Не имеете никакого права бесчинствовать здесь! Я здесь хозяин и не допущу… Я этого не заслужил! Верните заслуженное всей честной трудовой жизнью!»
«Подождешь! Ишь, заговорил! Да я живее всех вас живых, я с вами еще поговорю, воры и ренегаты! – глухо пригрозил Сталин и приказал: – Водки всем! Водки, живо!»
«Это хорошо – водочки, – мелькнуло в голове у Леонида Ильича. – А то уж больно он грозно, вот выпьем, поговорим, может, и отдаст звездочку то, должен он понять, что это вполне заслуженно… Да и на что она ему?»
По всему залу ловко засновали молчаливые и бесстрастные официанты. Со стопкой водки к Сталину тотчас подшелестел именно сам откуда то вынырнувший Лаврентий Павлович, уши у него еще больше отвисли, и он, дергая лицом и гримасничая и, очевидно, не только объясняя Сталину положение дел, но и жалуясь на кого то, то и дело нервически поправлял очки и что то торопливо шептал вождю в самое ухо; тот даже оглянулся и поискал глазами сначала Лазаря Моисеевича, затем Никиту Сергеевича.
«Ну, пройда! Вот тип! – ахнул Брежнев. – Еще почище моего интеллигента… а? Во дает!»
Собравшиеся на торжественный прием опять замерли, и Леонид Ильич окончательно решил в удобный момент поставить вопрос о возвращении законной награды, – холодная, обессиливающая ярость вновь передернула лицо Сталина, и он, указывая куда то мимо стола, на стену с фигурами в масках, тоскливо крикнул:
«Вот он, вот! Палач! Он не дал мне свершить задуманное! Покарайте его!»
От его гулкого голоса в самых дальних углах зала отпрянули тени, исчезли, слились со стенами фигуры в масках и опять заплакал Леонид Ильич. И лишь спутник Сталина остался невозмутим.
«Поздно, Coco, я тебя не узнаю, все точки поставлены, – примиряюще сказал он. – Ты обращаешься сейчас не по адресу, ведь отлично знаешь – каждому свое. И всему приходит конец, – расстанемся же по мужски, с легкой улыбкой – жизнь не стоит большего. Лучше посмотри, какая эйфория, какая всепоглощающая любовь! Разве тебе мало?»
«Бессмертному вождю народов, товарищу Сталину – ура!» – не растерявшись, повысил голос Лаврентий Павлович с горящими энтузиазмом и ненавистью глазами, и весь зал вместе с официантами грянул троекратное «ура»! стакой силой, что мигнул и погас свет, и наступила непроницаемая тьма, пронизанная жгучими, сеющимися искрами.
4
Погас и вновь забрезжил тусклый свет, вначале где то далеко и туманно, а затем словно переместился в него самого и стал тихо разгораться, – Леонид Ильич открыл глаза, ни о чем не думая и даже ничего не осознавая пока. Он очень не хотел просыпаться и начинать думать, ему нравилось вот такое, ускользавшее сейчас состояние своего отсутствия в действительности – оно не предвещало неожиданностей и потрясений. Но рядом уже кто то был, кто то из его постоянных и назойливых «доброжелателей», все пытавшихся отобрать последнее, что у него еще оставалось, – возможность забыться и успокоиться, а следовательно, и продолжить нормальную жизнь, и, кто знает, дождаться появления какого либо нового чудодейственного лекарства или эликсира: наука то движется гигантскими шагами, и естественный век человека определяется уже и в сто пятьдесят, и в двести лет, да и эта симпатичная Джуна что то опять обещала, – отрывочные, приятные мысли окончательно привели его в хорошее настроение, туман стал потихоньку рассеиваться, и скоро он различил белевшее качающееся пятно, а с ним рядом прорезалось и зашевелилось второе.