Я несколько лет проработал с филиппинкой и теперь решил провести небольшой эксперимент. Я спросил ее, как бы она поступила, если бы стала свидетелем дорожно–транспортного происшествия, и на месте аварии кто–нибудь шарахался бы, не зная, что делать, как ушибленный.
— Я бы остановилась и помогла бы, наверное, — ответила она.
— Зачем? — спросил я. — Получить что–нибудь взамен?
Она пристально посмотрела на меня:
— А вы бы что сделали — вызвали подмогу и остались дожидаться, когда подоспеет помощь?
Я понял, что у нее перед глазами стоит стереотип Милосердного и Вежливого Белого Англо–Американца, и содрогнулся от отвращения. Я так расстроился, что чуть было не захотел разозлиться.
Я решил взять в прокате фильмы, где можно будет изучить, как изображают филиппинцев. Я посмотрел «Крестного отца», «2001» и «Унесенных ветром». В них не наблюдалось ни одного упоминания о коварных филиппинцах. Почему? Вероятно, киноиндустрия тайно управляется филиппинцами. Вероятно, это их рука прячется за такими фильмами, как «Логичный филиппинец» (1986), «Простодушный парень из Манилы» (1993) и приключенческой классикой «В дебрях коварного Лаоса» (1995). А если так, не являет ли это нам их несомненное вероломство?
Мой друг рассказал мне о фантастическом филиппинском иглотерапевте. Я позвонил записаться на прием.
— Что вас беспокоит? — раздался обманчиво приятный голос на другом конце провода.
— Я… мне… — Эту часть плана я недоработал. — Меня… я…
Я повесил трубку. Тридцать секунд спустя зазвонил телефон. Там никого не было. Сначала я не придал этому значения, но потом признал изощренность тактического хода: определитель номера! Коварный филиппинец перезвонил мне, определив мой номер, и теперь его знает! Опасаясь ответного удара, я перезвонил сам и записался на прием.
Я вошел к нему в клинику и сел ждать. Ждать чего, интересно? Возможно, чтобы меня перехитрили — так или иначе. Ассистентка попросила меня заполнить анкету. Она умно подтолкнула ко мне листочек и искусно предложила карандаш. Я заполнил бланк, прислушиваясь к закодированному диалогу, имевшему место в кабинете. Банальные вопросы о погоде больше не казались пустыми любезностями: то были сложно структурированные фразы, в которых начальная буква каждого слова складывалась в девичью фамилию моей мамы. Едва войдя в кабинет, я начал вворачивать доктору и его медсестре уникально американские словечки. Типа «спелись». Мне хотелось увидеть их реакцию. Никакой реакции не последовало. Если не считать одного — взгляда настолько коварного, что я содрогнулся.
Затем произошел такой диалог:
— Здесь говорится, что вы хотите лечиться от чумки.
— Да, — парировал я. Грубую игру они тут ведут.
— Чумка — заболевание собак.
Озера пота у меня на лбу мгновенно собрались в карту штата Мичиган.
— Да, — ответил я. — Меня беспокоит, не заболела ли ею моя собака.
— Так вы пришли по поводу нервозности? Хотите, чтобы я вылечил вас от беспокойства?
Не–ет, это не пустячная пикировка двух достойных противников. Это закодированная шахматная партия слов, головокружительное проявление хитрости.
Иглы впились в тело. Четыре в уши. Три в череп. Некоторые вворачивались вручную. Сквозь некоторые пропускался электроток. Десять минут спустя их вынули, и я ощутил замечательное спокойствие. Столы перевернуты. Коварный филиппинец унял мою тревогу, и я теперь у него в долгу. Он победил. Я предчувствовал какие–то формы коварства, но никогда не подозревал, что они возвысятся до такого уровня изощренности.
Я вернулся домой и включил телевизор. «Шоу Ларри Кинга» еще продолжалось:
— …бессчастного итальянца, уклончивого чилийца, возбужденного гавайца, едкого норвежца, строгого эскимоса, громогласного канадца…
— Наше время на исходе, — сказал Ларри, и передача закончилась.
Мне нужно было куда–то сбежать. Я сложил чемоданы, забронировал себе билет на «КовЭйр» (официальная филиппинская авиакомпания) и вылетел на Гавайи.
ГАДКАЯ СОБАКА
— Ты гадкая собака, очень гадкая собака! — кричит доктор Фогель.
Я покажу тебе, что такое настоящая гадкая собака, думает Джаспер, трюхая по вестибюлю к миске, у которой он может спокойно подумать.
Надувшись возле своей посудины, Джаспер пытается все разложить по полочкам. Курьера «ФедЭкса» следует обгавкать, черт бы его побрал. Когда он за воротами, он еще не переступил порог узнавания. А приближаясь, он его переступает. Еще бы я на него не гавкал, хоть я и знаю, кто он такой. А вот сантехник — еще ниже курьера. Я просто говорю: берегись, у него разводной ключ. Что тут ужасного?
Мимо крадется кот. Джасперу в голову приходит только одно определение, которое он никогда не произнесет вслух: Бояка.
В соседней комнате доктор Фогель разговаривает по телефону:
— Так вот, мне этот пакет нужен сегодня, иначе все псу под хвост.
Джаспер содрогается. Терпеть не могу, когда он использует такие выражения. Неужели он не понимает, как мне больно? Неужели не соображает, что говорит? Почему он не может выражаться, например, «будь всё проклято», как все нормальные люди? «Будь всё проклято» — приличное благостное ругательство, с какой стороны ни посмотреть. Даже задом наперед. Получается… получается… о, только не это!
Звонят в дверь. Джаспер подскакивает и несется к ней, заливаясь лаем. Хозяин и собака прибывают к цели одновременно.
— Тихо, Джаспер! Тихо! — командует доктор Фогель, но Джаспер утихомириться не может. Дверь открывается. Это курьер «ФедЭкса».
Ой–ёй, думает Джаспер. И немедленно тычется носом курьеру в промежность. Им это нравится; это его спасет, прикидывает Джаспер.
И немедленно слышит сверху:
— Гадкая собака! Гадкая, гадкая собака!
Что? Опять гадкая? Джаспер пытается сохранить на лице счастливую ухмылку, но внутри он убит. Наблюдает за обменом подписи на пакет, затем идет за Ним, надеясь, что его сейчас потреплют по голове, скажут ободряющее слово — хоть что–нибудь. Но не получает ничего.
Джаспер ныряет головой в свою посудину с водой, пряча большие грустные глаза. Это большая, очень большая проблема, думает он. Той ночью, лежа на своей постели, набитой опилками, Джаспер понимает: что–то у него в мозгу приказывает ему отличать курьера «ФедЭкса», на которого следует гавкать во всех обстоятельствах, от Бабушки Фогель, которой он демонстрирует свое восхищение, катаясь по полу и выставляя напоказ гениталии. Но как же мне удерживаться от того, что я хочу делать — нет, должен делать? Позывы так сильны, они основаны на таком множестве факторов и тонких оттенков. Он решает, что ему недостает какого–то главного клочка информации, некоего общего правила понимания, что наставит его на верную и прямую тропу. Джаспер приходит к заключению, что мудрость эту он сможет отыскать, пустившись вокруг света. Для него свет определяется пятифутовым забором, окружающим его двор, и всем, что внутри.
На следующее утро Джаспер — ранняя пташка. Он бочком пробирается вдоль забора, прижимаясь к стене и не отрывая носа от травы. Через час он осознает, что занятие его совершенно бессмысленно, если не считать чистого удовольствия, от него получаемого. Некоторое время он околачивается на кухне, строит большие глазки, но ему не достается ничего. Невознагражденный, Джаспер отправляется к постели вздремнуть. Кладет нос поближе к последней притыренной собачьей галете и тычется в нее. Он думает: странствия и поиски — это трудно, — после чего переворачивается на спину, задирает лапы в воздух и засыпает.
Резко проваливаясь в сон, Джаспер воображает, как гребет по воздуху сквозь огромную галерею с картинами. Хотя на самом деле в музее он ни разу не бывал, один раз случайно устроил себе экскурсию по сайту лондонской галереи Тейт в Интернете (все буквы Т–Е–Й–Т на клавиатуре слева, и один удачный мазок лапой отправил Джаспера в киберпространство). А теперь, во сне он крутится и вращается в воздухе, разглядывает картины и так, и эдак, читает таблички. Сон его, вихрясь из примитивного собачьего бессознательного, видоизменяет биографии всех художников: «Йоганн Фюзели, швейцарский художник и бывший пес». «Джованни Баттиста Тьеполо, итальянский художник и бывший пес». И Джаспер видит, что художники эти преобразовали свою собачью природу в изумительные произведения искусства.
Из сновидения Джаспера выдергивает дверной звонок. Верх берет сознание, и прекрасный сон снова впитывается в тонкую кору головного мозга. Поднимаясь, Джаспер заглядывает в череду окон — от спальни до кухни, а за кухней — на улицу. Видит белый прямоугольник фургона «ФедЭкса». И, подстегнутый импульсом, несется к двери.
Мчась к вестибюлю, он ощущает, как в нем зарождается «гав». Джаспер — как боксер, у которого внутри туго свернут хук слева, как молоточек будильника уже на пути к своему звонку. Джаспер знает, что ему предстоит: холодное порицание хозяина, уравновешенное восхитительным ужасом на физиономии курьера. Лай ворочается в его нутре. Джаспер чувствует его у себя в животе, вот он поднимается к легким. Вся химия его тела подхлестывает его, словно хлыст жокея, и Джаспер сворачивает за угол. Там белым силуэтом сверкает цель — передает аккуратную коробку «ФедЭкса» его любимому и такому беззащитному хозяину. Джаспер тормозит, и мясистые подушечки лап противостоят гладкому паркету, а инерция движения прессует всю собачью энергию и выжимает лай из горла. Хозяин смотрит на него, он открывает пасть — «гав» уже залег у него в тылу языка. Вот он перекатывается по влажной губчатой розовой поверхности — и чудо, переродившееся в Искусство, воспаряет из неглубокого подсознания и трансформируется в звуковые волны, скругляя колючки высоких звуков и плавно огибая расщелины зазубренных низких. Джаспер бросает взгляд на хозяина, и наружу вырывается сочный баритон:
— На нас обрушилась жара,
Тропическая летняя жара…[5]
И больше ни звука. Проходит целая вечность исполнителя — время между финальной нотой арии и всеохватным взрывом овации. И наконец, в безмолвный неощутимый туман, клубящийся в собачьей башке, проникает хозяйский голос: