– Нет.
– Она была с большим приветом, да?
– Верно.
– Мне ты можешь сказать все, сам понимаешь.
– Да.
– Я тебя знаю с пеленок. Я же твой ближайший сосед, не забывай.
– Да.
– Так это ты сделал?
– Нет.
– Подняли столько шума из-за какой-то шалопутки, – не унимался Карл. – А может, она и жива. Я и жене сказал: вот увидишь, Лиза спряталась где-нибудь и потешается над нами. Она ведь такая была: исчезнуть, над людьми подшутить, это в ее духе, верно?
– Да.
– Ты же ее хорошо знал, я почему и решил, что это ты. Последнюю фразу услышала Элизабет, укладывавшая в соседней комнате кухонные полотенца в чемодан, и набросилась на гостя с руганью. Если он считает ее брата убийцей, то сам он старый маразматик и богадельня по нем плачет; и это не оправдание, что он выпил, – трезвым он вообще не бывает, свинья такая. Карлу пришлось уйти.
Снова налетел шторм, на этот раз с северо-восточным ветром. Он принес множество снега, им засыпало долины и впадины. Вокруг домов выросли сугробы.
Шумиха пошла на убыль. Лизу не нашли ни живой, ни мертвой. Зловещие надписи смыли со стен, анализ одежды не выявил ничего криминального, а газетное расследование совсем не походило на бучу, поднятую после ее бегства в Копенгаген, – одна лишь сухо написанная заметка размером с извещение о смерти.
Не прошло и нескольких дней, как и журналисты, и народ единодушно пришли к выводу, что она погибла. Если бы не те страшные надписи, победило бы мнение, что она или покончила с собой, или стала жертвой собственной глупости. И, тихо выждав еще год, чтобы прошло чуть больше отведенного законом срока, вечером в какой-нибудь неприметный четверг межсезонья на погосте рядом с серой церковью украдкой поставили бы памятник с ее именем, как спокон веков делали в память не вернувшихся с моря рыбаков. Но мешали эти надписи на стенах.
Они вселяли беспокойство. Народ разделился на два лагеря: одни считали, что Лиза сама написала это перед смертью, но скептически настроенные интеллигенты, принципиально не желающие принимать всеобщую точку зрения лишь из-за ее успокоительного удобства, настаивали на версии убийства и считали письмена на стене автографом убийцы с нездоровой психикой. Была и маленькая третья группировка – всего несколько человек, хорошо знавших Лизу; они не думали ничего. Они молча кивали, когда разговор сворачивал на эту тему, и про себя думали, что лучше не торопиться с выводами.
Юн снова чувствовал себя нормально. Элизабет уехала на несколько дней, чтобы разобраться с их новой квартирой. Он проводил послеобеденные часы на крыльце: лежал там в спальном мешке, наблюдал, как сыплются с зеленоватого зимнего неба хлопья снега, и старался все забыть.
Его навестил троюродный брат, рыбак. Сказал, что во фьорд зашла треска, и просил Юна завтра пойти с ним в море, поставить сеть-перемет на десятку: одному человеку с десяткой тросов никак не управиться, здесь нужны как минимум двое.
Нет, в море Юну не хотелось.
Но тот настаивал и не отстал, пока не услышал «да», хотя Юн согласился не всерьез, а понарошку, лишь бы его оставили в покое.
Рыбак явился снова на другой день и долго удивлялся, что Юн не пришел утром на пристань, как договорились. Юн возмущался вместе с ним.
– Вот ведь, – бормотал он, качая головой. – А мы ведь договорились!
Что на это ответить? Гость ушел.
Заглянула Марта, пожаловалась, что Нильс не выходит из дому уже несколько недель, только сидит за столом и воет.
Юн отослал ее.
– Пусть повоет, старый черт, – сказал он себе после ее ухода. – У меня заботы поважнее.
Хуже стало, когда вернулась Элизабет, нервная и как никогда прежде не уверенная в своем решении: квартира оказалась удобной, место хорошим, город интересным, все замечательно… Но ведь и у них на острове неплохо – теперь она это увидела, ее даже немного тянуло домой, по ее собственному признанию. Так что сборы нужно ускорить. Действовать! И она хотела, чтобы брат тоже подключился. Ведь это и его касается…
Юн нехотя согласился, хотя, по его наблюдениям, она уже почти все упаковала сама, включая его вещи. Ему даже пришлось, пока он хозяйничал один, достать кое-что из коробок – чистые брюки и кухонную утварь для своей безыскусной, но обстоятельной стряпни.
Он испытывал ненависть к этому месту. Не Только к моткам колючей проволоки или ржавым остовам машин, но и к тому, что любил: к Нильсову камню у моря, к рябине в саду – на ней они с Лизой еще подростками вырезали сердце, и Юн каждый день смотрел на него. Здесь было некрасиво, никакого порядка, все вещи корявые и нелепые. И что делать?
16
Юн паковал вещи.
Процесс тяжелый и болезненный, противный ходу и природе вещей. Своими руками снять со стены фотографию «Дедушка отдыхает», висевшую на своем месте всю жизнь, вырвать ее из сплетения всех обстоятельств и запихнуть в коробку. Шкатулку, привезенную отцом из Малайзии; маленькое кашпо – мама любила его, много раз перекрашивала, чтобы добиться правильного цвета, и каждый год на Рождество украшала ватой, в которую сажала новогодних гномиков… Так камень за камнем возводился мавзолей над его жизнью. Это было невыносимо.
И Юн начал таскать из дома продукты: кофе, крекеры, консервы, маргарин и прочее. К списку, с которым Элизабет ежедневно посылала его в магазин, он докупал кое-что на свои деньги и, пока сестра была в школе, тайком прятал запасы в заброшенном погребе для картофеля. Он вытаскивал из ящиков и уже упакованных коробок то старую ветровку с меховым воротником, то варежки, о которых давно забыли, то шарф и другое ненужное старье и складывал добычу в моряцкий отцовский сидор. Когда он исчезнет, весь его гардероб и все ружья окажутся дома, на месте, и это обстоятельство заставит Элизабет понять, что Юн не просто пошел поохотиться в горах, она должна будет догадаться, что брат в отчаянии, не взяв ничего из одежды, ушел на Лангеванн, утопиться.
В день исполнения его плана случилось непредвиденное: фамилия Ханса оказалась вписанной в школьное расписание на следующий учебный год.
– Он опять меня предал, – сказала Элизабет, не подумав хотя бы стряхнуть снег с шубы, прежде чем вешать ее в шкаф. – Конечно, он не уволился.
Она злилась в основном на себя – с Ханса что взять, как будто она его не знала. Но теперь, видимо, она не собиралась на ночное свидание.
– Что ты будешь делать? – спросил Юн, думая только об одном.
– Не знаю. Что я могу сделать?
– Надави на него.
– Сил моих больше нет. Он не может уйти от детей – это я хорошо понимаю. Но почему он не бросит эту чертову медичку?
На глаза ей попался стеклянный медведь – приз, который когда-то получил Юн на соревнованиях по стрельбе. Продолжая причитать, Элизабет машинально сунула его в коробку со своими вещами.
– Это мой медведь, – автоматически сказал Юн.
– Твой?
– Я его выиграл.
Как он может сейчас думать о таких мелочах?
– Ты забыл, что подарил его мне?
За эти годы он передарил сестре все, что имел, включая ружья и пластинки, только она этим не дорожила… Юн отчаянно искал выход из положения.
– Юн! – внезапно произнесла она. – Ты ведь не наделаешь никаких глупостей?
Не в первый раз она поражала его своей интуицией, но сегодня у нее в голове был один Ханс – и опасение, как бы Юн не взялся мстить предателю. Успокоить ее оказалось легче легкого.
Юн оделся, вышел из дому, сказав, что сходит за молоком, оно кончилось, а сам пошел к северному берегу – довольно долгая прогулка. Он тянул время. План менять нельзя. Прогноз погоды идеальный: ни снегопада, ни ветра, температура около нуля, как и требуется, – глухая безлунная ночь.
Вернувшись домой, Юн сказал сестре, что случайно встретил Ханса.
– Он хочет увидеться с тобой сегодня ночью.
– Да что ты? – недоверчиво протянула она. – И где?
– На Муэне.
– На Муэне?
Элизабет не верила своим ушам.
– Он так тебе и сказал? Это же тайна!
Юну место их тайных свиданий было известно уже много лет. Как и расписание ночных дежурств жены Ханса.
– Больше оно вам, наверно, не понадобится, – мягко ответил Юн, молясь только об одном: лишь бы Ханс не позвонил до ночи.
– Похоже, – ответила Элизабет. – Это его слова?
– Да. В обычное время.
Остаток вечера он пролежал на чердаке, завернувшись в одеяло. Прислушивался к тому, что творится на улице, к звукам внизу. Похоже, Элизабет вслух разговаривала сама с собой – репетировала предстоящий разговор. Юн тоже часто вел такие беседы, когда видел несправедливость и не мог молчать. Мало-помалу Юн и сам поверил в то, что Ханс назначил ей встречу на Муэне: он обманул Элизабет, обидел ее, не может же он после этого спокойно сидеть дома со спящими детишками, пока жена на работе? Он должен идти, объясняться, вымаливать прощение – только бы не вздумал звонить!
Он не позвонил. Элизабет наконец ушла.
Юн встал, оделся, вытащил из картофельного погреба сидор с едой и вещами, вернулся к дому и замер перед ним в благоговении. Постоял несколько минут и начал свой путь через болота.
На улице оказалось теплее, чем он думал; невидимый дождь брызгал в лицо. Облака ползли почти по земле, составляя влажную непроницаемую тьму, но не столь надежную, как он рассчитывал. Такая погода ненадежна, меняется в пять минут – а его следы должны сохраниться!
Вдруг он застыл на месте, сраженный леденящей мыслью, что Элизабет не бросится по его следу, во всяком случае, не сразу… На то имелось множество причин, да и вообще, было бы что разыскивать, какого-то дурака…
Он опустился на пригорок, озираясь в отчаянии и не зная, что бы такое придумать. Все затянуто облаками. Вдруг, как яркий глаз в ночи, вспыхнула лампочка на хлеве Карла.
Юн вскочил с новой решимостью и пошел прямо на свет. В хлеве животные стучали копытами по деревянном полу. Юн скинул сидор и вошел внутрь, здесь пахло навозом и светились желтые пары глаз. Схватил первую же отличную овцу, выволок ее во двор, столкнул в навозный сток и принялся бить по башке, пока не раскроил череп и животное не затихло. Тогда он выдернул из балки два гвоздя, встряхнул тушу и приколотил за передние лапы к стене хлева. Располосовал живот, чтобы вывалились кишки, и положил рядом свой топор с вырезанными на ручке инициалами.