Мимо проехала снегоуборочная машина, ей в хвост пристроилась вереница автомобилей. Шел густой снег, и, когда они миновали лес и выехали на просторы материковой стороны, движение замерло. Человек в форме дорожной службы сказал, что придется подождать: на повороте увяз автобус. Германсен хмыкнул: прямо как в Канаде; он прожил там в молодости несколько лет.
– Хорошо, что снегоуборщик случайно оказался здесь, а если бы он не ехал мимо?
Юн собирался ответить ему, что здесь снегоуборочные машины ездят не случайно, а в соответствии – если не застрянут – с расписанием паромов, но отвлекся при виде людей в машине впереди. Ханс и журналистка Марит. Германсен их тоже заметил, кивнул и дал гудок.
– Она пишет об этой истории с водопроводом, – пояснил он. – Муниципалитет обанкротился и теперь хочет законодательно признать дефицит своего бюджета.
Видя хорошее настроение полицейского, Юн задал второй за сегодняшний день вопрос:
– Ты думаешь, он мог такое сделать?
Улыбка Германсена стала еще шире.
– Он человек с идеями, – ответил полицейский. – И приехал сюда десять лет назад, чтобы их реализовать. В таких ситуациях люди порой совершают странные поступки. Как ты считаешь?
– Лизе нужны были деньги, – сказал Юн.
– Зачем?
– Она хотела съездить на юг, чтобы перевезти оттуда вещи и вернуться насовсем. Но отец не дал ей ни гроша. Тогда она пошла к Хансу.
– Когда? В тот же день, как исчезла?
– Да.
– Ты уверен?
– Э-э… нет.
– Но ты убежден, что она ходила к Хансу за деньгами?
– Да.
Глядя прямо перед собой, Германсен заговорил:
– Ханс, естественно, тоже ничего ей не дал. Поэтому на празднике ей пришлось просить уже у водолазов, точнее, у Георга – тоже своего прежнего дружка. Из-за денег они и разругались, как ты считаешь?
– Да.
– А ты не выдумал все это прямо сейчас?
– Нет.
– Почему же раньше мне никто об этом не говорил?
Этого Юн не знал, но Германсен и не ждал ответа – он уже топтался в снегу у передней машины. Постучал в стекло, минут пять поговорил с Хансом, перекинулся парой слов с Марит.
Вернулся он с пылающим лицом.
– Юн, давай с тобой порассуждаем, – начал полицейский. – Способ, которым была убита Лиза, почти ничего не говорит об убийце. Ее ударили тупым предметом, предположительно обухом топора – орудия убийства у нас пока нет, но мы найдем его, как только сойдет лед на Лангеванн… Почти все бьют обухом, потому что, если ударить острием, череп раскалывается во-о-т так. – Он обвел свою макушку пальцем, – ты как бы срезаешь человеку голову и воочию видишь, что натворил. Даже в состоянии аффекта большинство убийц отдают себе в этом отчет. Юн, что бы ты выбрал – обух или острие?
Юн выбрал бы обух.
– Ты в состоянии говорить об этом?
– Ну… да.
– По виду не скажешь.
Юн не ответил.
– Нам придется еще поискать. У меня было три возможных мотива и примерно столько же подозреваемых. Теперь ты добавил еще один – деньги. Как ни странно. Юн, а у тебя ведь самого есть деньги, да?
– Нет.
– Но у тебя были деньги, пока ты не начал утеплять дом. Почему Лиза не пришла к тебе?
– Не знаю.
– Вечером того же дня ты выпивал с Карлом и разговор снова шел о деньгах. Ты жадный?
Скорее это Карл жадный, тем более что поругались они в другой вечер.
Германсен пошел дальше, не отклоняясь от курса.
– Лиза знала, что достаточно одного ее слова – и ты отдашь за нее что угодно, хоть правую руку, – но все-таки пошла за деньгами к отцу и двум отставным любовникам. Что случилось у Карла в тот вечер?
– Не помню я!
– Но вы препирались из-за денег – это ты помнишь?!
– Только потому, что я запомнил, когда это было, – позже, осенью, он тогда копал картошку.
– Везет тебе, что он ни черта не помнит, да?
– Да.
Они посмотрели друг на друга.
– Не знаю… – заговорил Юн. – Ты все портишь, смешиваешь с грязью.
Германсен ответил:
– Лиза пришла в тот вечер к Карлу. Она знала, где тебя искать, потому что ты сам сказал ей об этом еще днем. Есть свидетели того, что вы общались с ней и летом.
– Неправда.
– Иначе откуда ты мог знать о деньгах?
– Она написала мне.
– Ха-ха!
Помолчав, полицейский продолжал:
– Я сказал, что есть несколько подозреваемых, и у каждого свой веский мотив. Но все эти мотивы можно приписать и одному человеку – тебе, Юн. И заодно объяснить твое парадоксальное поведение в последние месяцы. Ты одновременно пытаешься скрывать и разоблачать.
– Не понимаю тебя.
– Понимаешь. Что ты, например, делал под окнами Заккариассена по ночам?
Очень сложный вопрос. И если у полицейского был наготове простой четкий ответ, то у Юна – сплошной туман. Когда Заккариассен так внезапно утратил интерес ко всему: и к заводу, и к чистой воде, у Юна, видимо, зародилась мысль, не до конца им осознанная, скорее наблюдение, что дело тут не в старческой немощи, как у Нильса, а в том, что Заккариассен знает, какая беда случилась с Лизой. И он, Юн, пытался выяснить, что именно хозяину завода известно о гибели Лизы; полицейский сам говорил сегодня об этом. Другими словами, у него не было ответа на вопрос Германсена.
– Есть свидетели?
– Элизабет.
– Неправда.
– Юн, ты не можешь уследить за всем. Поэтому все время путаешься и в результате сам себя выдаешь.
– Я ничего не делал.
– Юн, я тебе не старшая сестра. И даже не добренький учитель или спившийся сосед, чтобы тебя жалеть. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не расколешься.
– Новые дела, – произнес Юн, имея в виду обстановку на дороге. Человек в комбинезоне вернулся с сообщением, что путь свободен. Можно ехать дальше, только осторожно.
21
Юн не верил в Бога. Не потому, что был материалистом, а потому, что Господь непредсказуем. А верил Юн в то, что считал хорошим и чего сам себе желал. Элизабет верила в любовь, Ханс – в политику и чистую воду. А Германсен во что? Юн не знал этого, поскольку не имел опыта общения с людьми такого сорта, которые сваливают вместе факты и фактики и радуются, если вдруг из них составится некая картинка. Возможно даже, что полицейским двигало желание добиться справедливости, так ведь оно всеми руководит, – вон и Элизабет, и Хансом тоже. Может быть, он ненавидел кого-то, так же как Юн ненавидит Заккариассена. А скорее всего, работа у него такая.
– Вот здесь сказано: «пятьдесят два миллиметра осадков», – в десятый, наверное, раз зачитал он Юну метеосводку, – а ты говоришь, что светило солнце.
Они опять разбирались с субботой, двадцать седьмого августа.
– Было солнце, – ответил Юн.
– Элизабет сообщила, что вы с Лизой вышли из дому около одиннадцати и собирались идти на рыбзавод. Заккариассен показал, что Лиза пришла после трех – это ведь несколько часов, да?
– Четыре часа на природе с Лизой – разве это много?
– В такую погоду?
– Какая разница?
– Чем вы занимались столько времени?
Юн засмеялся.
– Строили планы?
– Нет.
– Во всяком случае, расстались вы, не дойдя до завода, потому что там тебя никто не видел. Она собрала вещи и вечером села на автобус, якобы затем, чтоб уехать на юг, но вместо этого пришла к Хансу просить денег…
Эти сведения о деньгах оказались величиной переменной. Полицейский то упоминал о них, то забывал, в зависимости от своих планов. А узнать, что Ханс рассказал ему во время снегопада на острове, Юн не мог.
– Поэтому она пошла на праздник в клуб, надеясь поговорить с Георгом.
В этом месте полицейский оставил в покое Лизу и перешел на самого Юна.
Юн вернулся домой после долгой прогулки, пообедал с Элизабет и пошел к Карлу помочь забить теленка. Еще один скользкий момент: ведь в августе рановато забивать скот? И неужели кто-то продолжает делать это дома? Юн не стал вдаваться в подробности, предоставив Германсену самому искать объяснения. Тем более что теленка они забили – это факт – как раз двадцать седьмого августа, потом выпили – подтвердить этого тоже никто не может, поскольку Маргрете ушла заседать в оргкомитет праздника в клубе, – но Юн с Карлом всегда пили, забив скотину. Пили, ссорились и снова пили, не замечали часов и мало что потом помнили.
Но та роковая ночь выпала из памяти не только Юна – ни Элизабет, ни Ханс, ни Карл, ни водолазы не смогли рассказать ничего вразумительного. Германсен даже пробурчал что-то о коллективном чувстве вины и вытеснении.
Юну вспомнился телефонный разговор с сестрой накануне вечером. Элизабет звонила из новой пустой квартиры, где еще гуляло эхо, и пыталась одновременно внушить ему, что он всегда сможет опереться на старшую сестру и оправдаться за свой внезапный отъезд. Разговор не клеился.
– Я отправила тебе посылку, – сказала она, когда беседа окончательно зашла в тупик. – Ты получил ее?
– Нет.
В этом году ему достался один новогодний подарок – Германсен подарил кроссовки, чтобы они могли по вечерам бегать, дышать воздухом.
– Значит, скоро получишь. Как ты там? Тебе действительно нельзя ничего рассказывать?
Нельзя, можно – что ему рассказывать?
– Он стоит рядом и контролирует тебя?
– Не совсем так.
– Мне он ничего не сказал, но засыпал вопросами. Показался милым. Тебе он нравится?
– Да.
– Он тебя не мучает?
– Нет.
– Хорошо. Он сказал, что это обычный допрос, ты свидетель.
– Наверно, свидетель.
Элизабет рассказывала о новой школе, о грузовике с их вещами, надолго застрявшем в рождественских пробках. И вдруг не выдержала.
– Бедный мальчик! – истерически зарыдала она. – Что ты наделал! Нет, мы не можем продолжать… сейчас, по крайней мере… Ты должен все рассказать! Должен!
Юн вообще не понял, о чем она.
– Я не хитрю, – сказал он.
– Ты читал, что пишут о тебе в газетах?! Господи, это кошмар!
Юн слышал, что о нем писали в газетах, но Германсен не дал ему их прочесть.