Она взглянула на часы и невольно вздрогнула, он отпрянул назад, под дождь.
– Не надо, – сказала она раздраженно. – Не делай так.
Юн не понял ее.
– Не мокни под дождем. Стой под зонтом, пока мы не договорим. Ты меня нервируешь.
– Ладно.
– Мокрый насквозь, ну и видок у тебя… Так, нет, что я говорю!
– Ничего страшного.
– Да, – быстро заговорила она. – Конечно, Лизу я помню. Но это было одно из первых моих заданий. Наверно, два года назад, даже больше. Ее искали и столичные газеты, да?
– Угу.
– И она так и не вернулась домой?
– Нет.
– Странно. Юн подержал зонтик, пока она открыла машину и села в нее, потом засунул его в окно.
– Встретимся на следующей неделе, хорошо? Юн кивнул, она подняла на него глаза:
– Ты здесь остаешься? Мучается, наверно, не должна ли она подвезти его. Юн давно научился помогать людям выходить из затруднительных положений и упредил ее приглашение.
– Нет, спасибо, мне на север.
Машина завелась, но женщина помедлила еще пару секунд.
– Меня зовут Марит, – сказала она, протягивая руку. – Не знаю, сумею ли я тебе помочь, но, если приедешь, спроси Марит. О'кей?
– Угу.
– И извини.
– За что?
– О господи, забудь.
Она подняла стекло и уехала. Юн подождал, пока огни машины скроются за поворотом, и медленно побрел следом.
Он думал о Лизиных глазах. Их странное мерцание, делавшее их похожими на пару плохо отшлифованных зеркал, сводило с ума не только Юна. Все поражались, что у такой чудачки такой красивый взгляд. С той самой секунды, когда Юн перед зданием администрации вспомнил о Лизе, она не сводила с него глаз.
Задумавшись, он заметил машину, только когда поравнялся с ней. Новенькая «субару» стояла у спуска к болотам. Это была машина Ханса.
Юн сошел с дороги, почти прижался носом к переднему стеклу машины и заглянул внутрь. Ничего не видно. И в лесу поблизости ничего не слышно, только бесконечный монотонный шум дождя. Вдруг на мокром стекле появились два круга света: они приближались с востока – машина шла в глубь острова. Не раздумывая, он шагнул на дорогу и встал так, чтобы его заметили. Оказалось, это возвращается журналистка. Она узнала его, резко затормозила – взвизгнули тормоза – и вышла из машины.
– Что ты здесь делаешь? – раздраженно спросила она. – Ты сказал, что тебе нужно на север?
– Машину рассматриваю, – улыбнулся он смущенно. – Это учителя.
Она взглянула на машину.
– Ну и что? Что-то случилось?
За березняком едва брезжил тихий слабый свет.
– Это хутор светится, – объяснил он. – Хозяйства там теперь нет: муж работает в городе, а жена здесь, одна. А на той стороне, за полем – вон, видите, – живет его бывшая ученица.
Юн пожал плечами.
– Возможно, его нет ни там, ни там.
– Ты шпионишь за ним, что ли? Правильно я поняла?
– Ну-у. Он с моей сестрой роман крутит. Это я для нее делаю.
Журналистка засмеялась, но в глазах у нее был испуг, а не веселье.
Она тоже успела промокнуть до нитки, как и он. Потекла тушь с ресниц, жесткие волосы не лежали как модельная прическа, но прилипли ко лбу и смотрелись как стертая автомобильная покрышка.
– Тебя домой отвезти? – нетерпеливо спросила она. – Или хочешь здесь остаться?
– Ну.
– Тогда мигом в машину, пока нас не смыло.
Несколько сот метров по шоссе к югу – и они свернули на проселок, старый, разбитый колесами, кое-где подтопленный подземными ключами. Раньше он шел до соседнего острова, но оттуда всех давно выселили, и с прошлой зимы, когда во время шторма льдом снесло мост, дорога заканчивалась у большого хутора и домика на отшибе, где жили Юн с Элизабет.
Он вертел в руках ее фотоаппарат и делал вид, что не слышит, как она костерит погоду. Только сказал: «Дальше», когда она притормозила у большого хутора. Марит нехотя подчинилась.
Кругом все было черно: что ночь, что небо, нигде не светилось ни окна, ни лампы. Чем дальше они ехали, тем хуже становилась дорога. Последний отрезок пути, вниз под горку и через перелесок, они едва одолели. Журналистка несколько раз останавливалась, но куда денешься, тут не развернуться, а Юн все «дальше» да «дальше».
Когда они наконец добрались до цели, Юн принялся медленно и обстоятельно рассказывать, как теперь разворачиваться, чтобы не сдавать в темноте задним ходом по мокрым камням. Все объяснив, он остался сидеть в машине, не собираясь, похоже, из нее вылезать. Марит избегала его взгляда.
– Боишься, – сказал он. И с удовлетворением увидел, что она закусила нижнюю губу. То-то: здесь его мир, единственная точка на земле, где он всесилен.
– Не надо было мне ехать сюда, – выдохнула она.
– Да уж, – ответил Юн. – Не надо было.
Они слышали, как стучит по крыше дождь. Ее руки с накрашенными ногтями крепко сжимали руль, а взгляд ни на секунду не отрывался от дворников, тщетно боровшихся с потоком воды.
– Я пленница, правильно понимаю?
Понимать происходящее следовало как попытку Юна пошутить, но этого он ей не объяснил и вообще ничего не ответил. Ему так редко выпадал шанс пустить в ход царственную властную улыбку, отточенную долгими часами упражнений перед зеркалом, что Юн хотел растянуть удовольствие подольше: она не действовала ни на Элизабет, ни на кого из знакомых, только на новенького. И Юн наслаждался.
– Я этого не выдержу, – сказала она. – Уже сделай что-нибудь.
Юн молчал.
– Чего ты хочешь? – закричала она.
Он открыл рот, но тут же закрыл его и еще немного посидел молча. Потом с достоинством переложил фотоаппарат ей на колени, распахнул дверцу и вылез. Она резко потянулась и тут же заблокировала машину изнутри. Стала разворачиваться, но не сумела. Тыркнулась вперед, назад, но в конце концов опустила стекло и стала слушать команды Юна. Под его диктовку машина развернулась, но вдруг дернулась и остановилась. В окно он видел, что журналистка в немом ужасе уперлась лбом в руль.
– Не надо бояться, – сказал он.
Она встрепенулась, завела мотор и газанула вниз по взгорку.
Юн не был дурным человеком. Он держал в своих руках жизнь этой женщины, но не оборвал ее. Даже пальцем не тронул Марит. Власть нужна ему не для того, чтобы делать зло. В своих снах, где все его деяния были значительны и исполнены смысла, он совершал добрые поступки, одаривал нуждающихся, защищал слабых, освобождал пленников из темниц – вообще-то все томились в неволе, за зримыми или незримыми решетками. Тот вечер закончился сказочно.
Когда он вошел, Элизабет сидела одна и вязала. Он вытер волосы полотенцем.
– Кто тебя подвез? – сразу спросила она.
– Ханс, – ответил он, повысив голос. Включил камеру и поймал в объектив Элизабет.
– Убери, – сказала она. – Ты же знаешь, я этого не люблю.
Он засмеялся, продолжая снимать.
– Юн! – прикрикнула она. – Я не знаю, что сейчас сделаю.
– И не делай, – откликнулся он. – Сиди тихо и вяжи.
– Я не люблю этого, говорят тебе!
Не выключив камеру, он с полотенцем на голове уселся в качалку.
– Ханс? – спросила она удивленно. – Что же он не зашел?
– Не знаю. Думаю, домой спешил, к жене.
– Не остри. Он всегда заходит на минутку, если оказывается поблизости.
– Ну-ну.
– Ты ведь наврал, да?
Юн медленно раскачивался взад-вперед и не отвечал.
– Ты пока в кадре, – напомнил он и кивнул на камеру.
– Кто тебя подвозил? – крикнула она. – Отвечай, придурок!
– Я же говорю – Ханс.
– И где ж ты его встретил, позволь спросить?
– У Гринды.
Он знал, что перешел границу допустимого, и напружинился, готовый прыгнуть и спасти камеру, если сестра слишком разбушуется.
– Мерзавец, – сказала она. Конечно, помянуть Гринду было с его стороны подло, это подтверждало справедливость худших опасений Элизабет: что на горизонте замаячила новая соперница. – Свинья ты, так и знай! И выключи эту дурацкую камеру, я ее сейчас разобью!
Юн вошел в раж. Обычно он не унимался, пока не доводил Элизабет до слез, исступления или пока она не убегала из дома. Но сегодня внезапно послышался шум мотора. Фары обшарили окна, и у дома остановилась машина.
Брат с сестрой переглянулись. Лицо Элизабет стало непроницаемым. Юн выключил камеру.
Они ждали, но никто не заходил. Наконец Юн сам вышел на улицу.
– Это Ханс, – заявил он, вернувшись.
– Да? – сказала Элизабет сухо и равнодушно, как благоразумная учительница. – Что же он не заходит?
– Он спрашивает, можно ли ему помыться у нас в душе.
– В душе?
Смысл вопроса дошел до нее не сразу.
– Да, – участливо продолжал Юн, запоздало сообразив, что это удар ниже пояса, а делать сестре так больно он вовсе не хотел. – Он пьян в стельку. Ему нужна помощь.
– Я этого развратника обихаживать не стану, – тихо произнесла Элизабет. – Хочешь, мой его сам, не хочешь – пусть там сидит.
Ну нет, Юн не собирался до него дотрагиваться. Он вытащил кассету из камеры и написал карандашом рядом с цифрой «5» на этикетке: «Элизабет. Первые три минуты после моих слов, что меня подвез Ханс». Поставил время и число, подписался, сунул кассету на полку.
– Меня не Ханс привез, – сказал он, – а журналистка. Она приезжала на концерт.
Он не стал участвовать в драме и ушел к себе. Было слышно, как Элизабет втаскивает возлюбленного в большую комнату, ее возмущённые обвинения, его гнусавый оправдывающийся голос: жизнь загнала в угол, сегодняшний вечер – досадное недоразумение, такое больше не повторится. Загудели трубы в ванной, перебранка перешла в обычный разговор, затем в шепот, изредка прерываемый хихиканьем. Потом все надолго стихло. А затем послышались шаги на лестнице, приглушенный смех, дверь открылась и тут же захлопнулась, кровать заскрипела, и примирение состоялось.
В ту ночь Юну не спалось. Он все переживал, что так опростоволосился: ишь возомнил, что все в его руках. Куда там. От огорчения даже ненависть к учителю как будто притупилась; Юн понял, что мужика просто несет по волнам, как бревно, и что Ханс этот тоже небось хочет как лучше… Паразит.