— Сегодня должно быть лучше, — голосом, постепенно переходящим из замогильного в ликующий, доверительно сообщил ей брат и подмигнул. Затем он широким взмахом обвел рукой комнату, как бы с возвышения показывая Элке, как ему легко, свободно и приятно здесь жить.
— Все. Хватит. Я выхожу замуж за Глиновского, — объявила на кухне Элка матери, тихой, болезненной старушке, которая заранее была на все согласна.
— Папе пока не говори, — пролепетала она и испуганно замолчала, потому что в кухню ввалился папа…
— Сидите, опенки, — прогремел он и сплюнул на влажный еще после мытья пол.
— Отъедь, — огрызнулась Элка и ушла гулять.
Так было всю ее жизнь. Разнообразие внес разве что братик. Элка ходила туда-сюда по темной улице и ворошила грязными сапогами прелую листву. Она щурилась на свет проезжавших мимо машин и под унылые завывания ветра видела себя в чистенькой отдельной квартирке, закутавшуюся в плед, убаюканную густым шумом кофейника. Вовсю работает телевизор, льется вода в ванной, звонит телефон. И все это чисто, уютно, интеллигентно. Не то, что дома, где даже дверной звонок матерится, а не тилинькает. На диване сладко свернулся клубком кот, или пес, или муж. Неважно кто, важно как. Элка ежится, кутается в давно не новую куртку. Зевает. И всплывает брошенное сгоряча: «Выхожу замуж за Глиновского». Почему за Глиновского? А! Можно и за Глиновского! «Помечтай, помечтай!» — ухмыляется она в темноте, бредет в телефонную будку, озябшей рукой теребит записную книжку, отыскивает букву Г и вместе с двушкой проваливается в бесполезный разговор.
С Глиновским она познакомилась в Пицунде в студенческом лагере.
— Тянет меня к молодежи, — смущенным басом оправдывался специалист по фольклору и вдруг запел «Вдоль по Питерской», да так здорово, что Элка хлопала в ладоши громче всех.
— Я, Элла, женился бы на вас, — усаживая ее поудобнее в зеленые «Жигули», пообещал он ей уже в Москве, — вы такая здоровая, молодая, характер у вас легкий, веселый, детишки справные будут, но, видите ли, мне уж надо наверняка, не в том я возрасте, чтобы ошибаться. — Он смущенно хихикнул: — Сорок девять лет — не шутка. Промаха не должно быть.
Элка хрустела виноградом и открыто улыбалась — «не понимаю». На самом же деле прекрасно знала, куда он гнет, время выигрывала.
— Мне бы поближе вас узнать, — льнул Глиновский, — и если и тут все в порядке, то хоть завтра в загс.
— Будем видеться — узнаете. Все от вас зависит. Вы человек занятой, командировки, конференции.
Все прекрасно понимала Элка, в жизни она тертый калач. Двадцать пять лет даром не прошли. Школу с золотой медалью окончила вполне сознательно. Училась и работала одновременно — приодеться хотелось, и местечко в дальнейшем не пыльное иметь. Так что про себя твердо знала. Звезд с неба не хватает, но свое от жизни взять должна. Упорство есть, а цель? Когда живешь в одной комнате с таким папашей, матери все деньги на жратву отдаешь, а книжки при этом о любви читаешь, к замужним подругам в гости ходишь, то снится каждую ночь отдельная чистенькая квартирка, отдельная чистенькая кроватка и отдельная чистенькая жизнь.
Советоваться относительно такого решительного шага Элка пришла сразу к двум подругам — Люсе и Сане. Если бы просто увлечение, мальчики, любовь, конечно уж, таким маразмом не занималась бы. Подругам этим Элка доверяла. Ушлые. Ситуацию просекли сразу, лишних эмоций тратить не пришлось. Посовещались, покурили и благословили.
— Уступи, хуже не будет, ты его темпераментом доконаешь. У него сейчас вторая молодость к концу подходит, так он после этого совсем ручной станет.
И Элка осталась. Осталась и привыкла. Привыкла и прикипела. Вот какая штука вышла. Глиновский привел ее в отдельную чистенькую квартирку, и обставлять ее они стали вместе. Весь день был заполнен до отказа, и жизнь приобрела теперь некую законченность. Как будто Элка ехала по гладкому шоссе на негнущейся доске, и это был ее досуг, и ее работа, и ее жизнь. И ехать ей было уверенно и удобно.
Глиновский был щедр. И ценил Элкин вкус. Они катали по магазинам, подбирали мебель, потом Элка подшивала занавески, чистила ковер, варила кофе, а под окном сверкали на осеннем солнце зеленые «Жигули», и сверкал улыбкой помолодевший Глиновский, расставляя на столе угощения, а ночью Элка просыпалась не от пьяной ругани, не от тихой суеты двоюродного братика, а от здорового, мерного похрапывания фольклориста и потрескивания, шуршания новых тяжелых гардин. И друзья у Глиновского были солидные, и разговоры у них обнадеживающие. Домой Элка входила теперь как в подземный переход. На секунду окунулась в сырую тьму — и назад к теплу и свету. Другой жизни не представляла, течения времени не замечала и даже перестала настороженно ждать, когда же Глиновский предложит расписаться. Все и так было незыблемо и непоколебимо.
Случилось так, что Глиновский срочно отбыл в командировку и не позвонил в предполагаемый заранее день своего приезда. Элка промаялась дома двое суток, с нетерпением ожидая момента, когда можно будет вернуться к жизни из спячки и запустения. Дома она была теперь совсем чужая, ни с кем не разговаривала, а брату пригрозила психолечебницей, и он вдруг стих и бросил чудить. Все здесь было так невыносимо, что она твердо решила больше не возвращаться. Упаковала сумку, сделала химию в парикмахерской, маникюр, и, когда знакомые расспрашивали ее о житье-бытье, рассказывала о муже, квартире, хлопотах. На третий день Элка не выдержала и поехала к Люсе и Сане, где выпила бутылку вина. Спиртным, надо заметить, Элка никогда не злоупотребляла. От него ее тянуло в сон. Но подруги совсем душу растравили. Жаждой подробностей несмелыми планами Элкиной дальнейшей жизни. «Ну все, хватит, поеду домой», — зевая, поднялась в десять вечера погрустневшая от вожделения Элка, а поехала к дому Глиновского. Хоть на окошки посмотреть, «Жигули» руками потрогать. Приехала и глазам своим не поверила. В окнах горел свет. «Быть не может», — ахнула Элка. Проверила. Третий этаж. Два крайних окна слева. Точно, горит. И все внутри у нее сжалось до комочка от волнения, радости, благодарности. «Глиновский ты мой, миленький!» — прошептала Элка совершенно не свойственный ей набор слов и покраснела. Она даже не успела понять, как ждала его, как соскучилась, как хотела приблизить свое нехитрое счастье, только почувствовала, что любит сейчас весь мир и становится такой доброй, доброй до умиления. «Мамочка», — проговорила Элка дрожащими губами, взлетая по лестнице и проглотив сухой, острый ком в горле. Нажала звонок. Внутри послышалась возня и быстрый перебор ног. Дверь не открывали.
— Что же ты, миленький, не открываешь? — вслух произнесла размягченная Элка и еще раз позвонила.
Топот усилился, послышался шепот, что-то скрипнуло, и дверь наконец-то приоткрылась. На пороге стоял смущенный, взъерошенный Глиновский в майке и тренировочных штанах, а из-за его плеча выглядывала средних лет женщина с темными следами туши под глазами, в пестреньком фланелевом Элкином халате. Вышла тягостная немая сцена, прерываемая только вздохами Глиновского.
— Извините, — тихо и отчужденно, как будто не туда попала, проговорила Элка и опрометью бросилась вниз.
— Элла, Элла! — уныло, словно прочищая горло, басом крикнул ей вслед Глиновский, и дверь захлопнулась.
Элка сидела в вагоне метро. Она ни о чем не думала, не плакала, не вспоминала. Ей казалось, что она едет домой после тяжелой, изнурительной работы зимой на свежем воздухе. Ее клонило в сон, мысли путались и рвались как ниточки, которые с тщательностью паучка натягивал дома ее брат. Ей хотелось думать, что того, что случилось, не было. Она так и думала. Точнее, просто дремала, прислонившись головой к боковому поручню. Она совсем не заметила, как рядом расположился молодой человек лет тридцати в безукоризненном сером костюме, в модной кепке и с «дипломатом» в руках.
— У вас случилось несчастье? — горячо и утвердительно прошептал он ей в ухо и стиснул ее большую безжизненную ладонь. Элка тупо посмотрела на него, и вдруг до ее дремлющего мозга дошел ужасный смысл его вопроса. С молниеносной быстротой сменяя друг друга, пронеслись в ее голове надежды, планы и еще не покинувшее ее ощущение нерушимости того, что она имела. Она вдруг зажмурилась, скрипнула зубами, и все внутри у нее закачалось и завыло от животного горя.
Элка тряхнула головой и заставила себя взглянуть в его лицо. Впалые щеки, скорбная складка между бровей и пронзительные голубые глаза, которые глядели с неподкупным состраданием. Совершенно бессознательно Элка придвинулась к нему, ей вдруг захотелось ощутить простое человеческое тепло и расположение.
— Мне очень плохо, — покорно согласилась она.
Совершенно незаметно для себя они оказались в ресторане.
— Будьте к нам поласковее, дорогой. Нам плохо, — просто, как ребенок, попросил голубоглазый официанта, и тот уплыл очарованный. Элка ела ромштекс с крекером и рассеянно слушала своего спутника. Она плохо понимала, о чем он говорил, зато было совершенно очевидно, что сердце ее и желудок отогреваются, наполняются теплом рядом с ним.
— Сейчас все пройдет, станет легче, — как заклинание твердил он и пил только кофе. Они даже потанцевали, и Элка, возвращаясь к столику, доверчиво держала его под руку. Ей было, как во сне, туманно и как будто так и надо, по какому-то заранее задуманному сценарию. Она ела и пила, пила и ела. Улыбался официант, заботливо склонялся к ней голубоглазый, танцевали и целовались в танце чужие, нарядные люди, и затихала, притуплялась ноющая боль внутри. Очнулась Элка в такси, когда они выехали уже за Окружную дорогу. Она испуганно вскинула голову и встретилась с твердыми всепонимающими глазами. «Вы же со мной, не волнуйтесь, — успокоил ее взглядом голубоглазый. — Нам нельзя сейчас расставаться. Если вы уедете, я не смогу до конца вывести вас из стресса. Вы верите мне?»
Элка сонно кивнула и преклонила голову. Он привез ее в чистенькую, отдельную квартирку в пятиэтажном доме, усадил на стул в пятиметровой кухне.