Сашка! Господи, как же она забыла, что сегодня приезжает Сашка, Юлин муж, из Астраханской области, и, конечно же, Наткины родители постарались: два огромных арбуза и неподъемная передача — это ей, Натке. Ведь Юля звонила, просила — встреть.
— Ну ты деловой, — смеется Натка, — будьте любезны. Я тебя и не узнала. А Юля как?
— Юлька? Юлька позагорает там еще пару недель, а с меня хватит! Она, понимаешь, бронзовеет, хоть в музей ставь, правда, а я все больше и больше делался похожим на медный пятак. Думаю, ну это к черту! Короче: садись на автобус — и вперед, катись ко мне за передачей, не то сгниет. А я встать не могу, упарился, пока тащил.
— Сань! Я тоже не могу, я курицу готовлю, — бормочет Натка.
Она только представила, что надо выходить опять на улицу, — и ослабела. И голос ослабел.
— Куру, говоришь? — спрашивает Саша и что-то там решает и прикидывает, а потом кричит в Наткино ухо: — Короче, ясно: флакон в зубы — и я у тебя. Чтоб кура уже на столе стояла!
И трубку положил, как точку поставил. А Натка заметалась: на кухне воду включила — курица час оттаивать должна, целый час! В комнате неделю не убирала: веник, ведро, тряпка. Скатерть на стол — алую постелила. В чистке скатерть немного поблекла, зато ни одного пятнышка не осталось. На алую скатерть — полиэтилен, и ни одного пятнышка не будет. На стол — вазу, из вазы камышинки торчат, вот уже год стоят, коричневые камышинки, из дому привезенные. На скатерть — салфетки льняные, голубые, как джинсы: очень даже оригинально на красном смотрятся. И шторы на окнах как раз голубые, и плед на кровати синий. Так что все подходит, все со вкусом.
А курица еще не оттаяла! Натка берет ее в руки и греет. Руки становятся мокрыми и холодными, как курица. Натка бежит в комнату: на спинках стульев висит одежда — забросить в шкаф, закрыть дверцу шкафа, а на дверце картинка приклеена — сидит на картинке японка в красном кимоно, колдует над чаем и улыбается, не разжимая губ. Кимоно как раз под скатерть подходит. Натка надевает красное платьице — легкое, без рукавов. Натка смотрит в зеркало и улыбается, не разжимая губ, потому что зубы от курения пожелтели. Интересно, японки тоже курят? Или, может, зубы у этой пожелтели от чая?
А курица уже оттаяла. И курица уже разделана. А Саши все нет. Натка заходит в комнату и любуется убранной комнатой. Потом она идет на кухню, садится на табуретку и закуривает. Сигаретой празднует убранную комнату, чистую кухню. Дома, в их маленьком городке, у всех все убрано. Вечно убранные комнаты и кухни. И люди в их городке вот так сидят на кухне на табуретках и ждут гостей. А в кастрюлях что-нибудь варится. Или уже сварилось, и люди смотрят телевизор — и ждут гостей. Там ходят в гости без предварительных телефонных звонков, без приглашений. Приходят, и все. На минутку забежала, говорят.
И их начнут кормить и проговорят с ними весь вечер о том: какой грязный двор у Верки, что Володька Жмыхов загордился больно — не здоровается уже второй день, и что пора резать кроликов, а Николай Николаевич запил и резать кроликов некому, и про то, что старшая дочка Кисляковых красавица, а вторая — наоборот, и от чего это бывает, что вот одна красавица, а другая наоборот, хоть мамаша с папашей у них и не красавцы и не уроды, так себе, ни рыба — сом, ни рыба — ерш, серенькие, — ну нет, не скажи, Валька в молодости красавица была, да сплыла, будто и не была. Куда красота девается? И спор начинается: куда девалась красота. А на другой день спор продолжается, благо день выходной, продолжается теперь у тех, кто вчера гостем был: красота — ладно, а вот куда сомы подевались, раньше идешь в воде и поскальзываешься — сомы как бревна лежат, не шевелятся, хоть избы из них строй — огромные, как бревна лежат, без красоты еще можно жить, Валька ж живет, а вот как жить у реки без сомов? Ответь.
Хорошо у них в городе, женихов, правда, не хватает. А где их хватает? Там разве, где нас нет.
В окно Натке видны скамейки у подъезда, на скамейках с утра до вечера старухи играют в карты, и сейчас сидят, играют. Вечером, когда стемнеет, они песни поют. Споют две-три — и расходятся.
И в окно Натка увидела Сашу. Саша, потный и красный, тащит коробку и два арбуза. Саша похож на ее клиентов — потных и красных, и если бы не эти два арбуза, она бы его не узнала.
Саша здоровается со старухами, угощает их яблоками — из Наткиной коробки. Саша что-то говорит старухам, улыбаясь, а те трясутся от смеха и смотрят на Сашу с восхищением. Саша невысокий, крепкий, волосы у него короткие — он военный, Саша, старший лейтенант, и старухи это чувствуют, хотя сейчас на нем кримпленовые светлые брюки и футболка с поющим на ней Элвисом. Натка подбегает к двери и поворачивает ключ, и, когда в дверь звонят, она кричит из кухни: «Входите, не заперто!» Как в кино: от кого, мол, запираться? В правой руке у Натки — ложка, ложкой помешивает, а в левой — сигарета.
— Черт возьми! — кричит Саша. — Меня и здесь не встречают!
И Натка выходит к нему: ложка в правой руке, а в левой сигарета, и улыбается, не разжимая губ. А Саша на нее и не смотрит, он на сигарету смотрит, и глаза зло щурит, совсем как Юлька — у него глаза тоже маленькие, только не карие, а серые. Коробку на пол ставит Саша, сетку с арбузами на ручку двери вешает, сигарету из Наткиных пальцев выбивает и с ожесточением, будто сигарета уползти может, в пол ногой «гадость эту» вдавливает.
— Отбились от рук, — говорит. И глаза опять щурит. — Мамочки! Какой запах!
И в кухню идет и в кастрюлю заглядывает.
— Рассказывай, — говорит, — как ты тут?
И жалуется на кримпленовые брюки, и рассказывает, как ходил по городку в шортах, и Юля тоже в шортах ходила (какие ножки у нее стали! Жаль, что миди в моде, никто в Москве ее ножек не увидит). Москву Саша ругает — в Москве жара, в Астраханской тоже жара, но там как в финской бане — жар сухой — и в шортах ходить можно, хотя и смеялись некоторые. Там в шортах можно — москвичи, а чтоб в Москве в шортах ходить — москвичом мало быть, иностранцем быть нужно. Веселый Саша, Юлин муж. Хочет чистить картошку. Но Натка чистит картошку сама. А Саша ходит из кухни в комнату и рассказывает, как ходили в гости к Наткиным родителям.
— Напились с твоим батей до чертиков. Мамаша твоя жратвы наготовила — в «Славянском базаре» такой не ел, чесслово… Юлька меня еле до дому дотащила… Сестренки у тебя — хоть сейчас женись. В каком, говоришь, классе? Шестом? Но сказал бы — в каком, каком, — говорю, хоть сейчас женись. С Джульеттой своей поругался, до самого отъезда не разговаривали. До чертиков, говорю, напился. Я думал, сдохну — в жару пили. Батя у тебя молодец. Мамаша твоя тоже с ним поругалась.
Картошка варится, а Натка курицу желтком обмазала и на сковороду положила. А Саша про пляж рассказывает: как лодка на мель села, какое течение в Ахтубе — сносит, вода холодная, а песок пятки жжет, как Юля до бакена доплыла, а обратно боится, как он к ней поплыл, а его течение от бакена отнесло, как в рупор им кричали, как в спасательную лодку ее втащили, за нога, руками она в бакен вцепилась, пальцы свело; втащили в лодку, а руки у Юльки в крови — тросом оцарапало. Натка помидоры из коробки, что Саша привез, выкладывает, из тех, что помялись, салат делает. А Саша рассказывает, как он помидорами объелся. Смотреть на них не мог, а сейчас — ничего, опять столько же может съесть. И потом уже, когда за столом сидели, Саша сказал:
— Здорово у тебя, уютно. А у меня пылища и старухами воняет. Знаешь ведь, у нас одни старухи в доме живут. Я сегодня там чуть не свихнулся.
Пили настойку — полынную, вишневую и «фирменную» — Наткиной мамой изготовленную.
— Самое интересное не рассказал, — говорит Саша. — Вытащили Юльку на берег, она не двигается, дышит только и на тот бакен смотрит, от которого ее оторвали. А ручища вся в крови. Я ей: Юлька! Юлька! — а она как оглохла. Смотрит на бакен и молчит. Тут кто-то говорит: прививку от столбняка, говорит, надо сделать, трос-то ржавый. Эх, видела б ты, как она ожила сразу! Вскочила и ну доказывать, что укола ей никакого не надо. Что ей, понимаешь ты, только-только его сделали. Она на гвоздь ржавый напоролась, и укол ей сделали. И шрам всем свой показывает на ноге. Знаешь, ведь у нее шрам над коленкой? Ну, мужичье тут загорелось — все шрам полезли смотреть, ногу ее руками своими щупают, на шрам, видишь ты, желают взглянуть. Я как заору: а ну, отошли отсюда, шрам этот, говорю, еще со младенчества у нее. Кто отошел, а кто остался, решают: со младенчества или не со младенчества. Кобели, а?! Я тогда Юльке говорю, а ну, говорю, пошли укол делать, а не то я тебя опять к бакену прицеплю. Разозлился на нее — ух! Пошла… Идет и хромает. Я думаю, может, она чокнулась? Думает, что от шрама на ноге веду ее укол делать? А это, оказывается, мужичье ей так ногу намяло. Руки потом быстро зажили, а нога вся в синяках — ходить стыдно, понимаешь. Хорошо, хоть искусственное дыхание не стали ей делать. Сволочи! У нее ж такие ножки!
Натка прячет свои ноги под стол: Саша всегда смеется над ее худыми ногами. Саша пьет и говорит, говорит и пьет. Его красное лицо краснеет еще больше. Кажется, что вишневая настойка, которую пьет Саша, вся разливается в его лице. Натка в его тарелку картофель положила, снимает со сковородки крышку.
— Мама моя родная, — говорит Саша. — Ты ж обыкновенную курицу в жар-птицу превратила!
Натка смеется: и правда, жареная птица — сокращенно — жар-птица. И Саше про свое открытие говорит. И Саша удивляется, смеется: надо же, вот как придумал!
— А Ванька-дурак не дурак был, — говорит Саша, — не зря за жар-птицей гонялся, — и кричит, заглядывая в сковородку: — Ногу мне, ногу! Да пожирней! — и тут же глазом на ее, Наткины, спрятанные под стол ноги косит. — Ну-ка и свои показывай! Ишь, спрятала! От Александра Викторовича ничто не скроется! Усохли опять, что ли? Александр Викторович страсть как ноги уважает!
И Натка в один миг выпивает рюмку с настойкой и свою ногу кладет на Сашино колено: смотри, чего уж там, раз пошла такая пьянка, свой ведь человек, так чего уж…