И Саша смотрит, внимательно так смотрит на Наткину ногу, изучает, как то мужичье, наверное, Юлину ногу изучало.
— Ничего, — изрекает Саша, — до Юлькиных еще далеко, конечно. Но с Софи Лорен уже можно сравнивать. — И вдруг фыркает. — А ты знаешь, Лора-то родила!
И они начинают смеяться. И даже повизгивать от смеха.
— Родила? — переспрашивает Натка сквозь смех.
— Родила, — кивает Саша. И они начинают плакать от смеха. А Наткина нога лежит на Сашином колене и подпрыгивает — тоже смеется.
— Лора, да? — спрашивает Натка.
— Лора, — говорит Саша. Они стонут от смеха.
Лора училась в одном классе с Наткой и Юлей. Она была меньше Натки, тощая, с вечно усталым и строгим лицом мальчика-старичка — такая вот карлица. Ей было по пути с Наткой, и она все тридцать минут до школы повторяла какой-нибудь параграф по истории или географии, бежит рядом и — бу-бу-бу — освобождение крестьян сверху — бу-бу-бу — дворянство же напротив — бу-бу-бу — полезные ископаемые Восточной Сибири — бу-бу-бу — и алмазы также. А Натка поглядывала на нее сбоку и жалела: учи, учи, милая, все равно тебе всю жизнь вот так придется — бу-бу-бу, и никому-то ты не будешь нужна, и никто-то на тебе, бедной, не женится. И они бежали, бежали в зимней, серой тьме по бесснежной стылой степи, и коленки в капроновых чулочках стыли — бу-бу-бу — в школе — в Нижнем Поволжье, бубнила Лора, северный ветер называют Иван, южный — Магомет, в спины толкал их ледяной ветер, продувая насквозь — бу-бу-бу — здесь жили хазары, они исчезли, куда они девались, Лора, здесь была Золотая Орда, куда она делась, пала, здесь гулял Стенька Разин, куда он, — казнили, южный ветер вместе с песком нес холеру и бунты, что с ними, Лора, где они, — в холерных ямах, спасли голодающих Поволжья, спасли их, Лора, где они, — в песчаных ямах, первые коммуны, сорок ветряных мельниц, где мельницы, — Лора, — их унесло ветром, первые колхозы в Нижнем Поволжье, где они, освобожденные крестьяне, Лора, что с ними, — бу-бу-бу — в Восточной Сибири добывают алмазы — бу-бу-бу — где все люди, кричала Натка, куда подевались люди, почему такая пустая степь, Лора, — бу-бу-бу — только спасенные декретом самые красивые в мире птицы, розовые фламинго летели над Нижним Поволжьем — бу-бу-бу — Натку с Лорой приносил ветер к школе. Там, подальше, сбоку от школы розовое солнце восходило. И Натка бросала Лору. Карлицу с замерзшими губами. Учи-учи, милая. Ее все жалели, Лору. И все-то ее жалели.
А Лора вдруг для всех совершенно неожиданно год назад вышла замуж за самого красивого парня города, и этот парень давно, еще в десятом классе, ухаживал за Наткой — самой красивой девочкой города. А Лора-то ничуть не похорошела за это время. И вот ходил по городу анекдот: «А Лора-то замуж вышла!» И город падал от смеха: «Ну, ващще!»
И вот новый анекдот: «А Лора-то родила!»
— Нет, я сейчас умру, — говорит Натка. Она уже беззвучно смеялась, тряслась всем телом и слезы вытирала. И нога прыгала. И вот уже успокаивать друг друга начали. Ну хватит, ну посмеялись — и хватит. И лица хмурили, красные лица хмурили, серьезными делали — и вдруг кто-нибудь взвизгивал: «Родила, говоришь?» — «Родила», — и опять тряслись от хохота.
— Ну все, все, не могу больше, — наконец говорит Натка и сама себя проверяет, спрашивает: — Родила?
— Родила, — говорит Саша. И не смеются. Высмеялись. Устали. Дышат тяжело. Будто шкаф все это время двигали — из одного угла в другой.
— А курица остыла, — говорит Натка. И хочет ногу с Сашиного колена убрать. Хочет курицу в тарелки из сковороды переложить.
А Саша ногу не отпускает.
— Тебе удобно? — спрашивает.
— Удобно, — отвечает Натка. И смотрит на Сашу долгим таким взглядом, все понимающим, мол, удобно-то удобно, ноге-то, мол, удобно, а мне нет, ты ведь тоже понимаешь, мы ж все понимаем. Нога сама по себе, а я сама по себе. Мы ж понятливые люди.
— Ну и мне удобно, — говорит Саша. — Пусть лежит, все теплее, а? — и тоже на Натку смотрит взглядом все понимающим. — Мы ж свои люди?
— Свои, — говорит Натка. И, на японку взглянув, улыбается, губ не разжимая, будто над чаем колдует. И на Сашу не смотрит уже. Понятливые ведь люди. Свои люди. И о Юле помнят. И вообще. А страшно Натке вот так сидеть. Страшно все понимающим взглядом смотреть. Нога тяжелой становится, кажется, что вся кровь устремилась в эту ногу, и нога, худая Наткина нога стала огромной, все больше и больше становится, раздувается. И Натка напрягает ногу, чтоб не так тяжело Саше держать ее было. И еще тяжелее становится нога. Невыносимо тяжелая.
Саша сам курицу кладет — в Наткину тарелку, в свою тарелку кладет — ему удобнее. Жуют. Молча жуют. Пережевывают.
— Кайф, — говорит Саша. И глаза мечтательно щурит. — Выпьем за куриц? А?
— Я больше не буду, — говорит Натка решительно. И решительно ногу с Сашиного колена убирает. — Затекла, — объясняет.
И облегченно они вздыхают — и Натка, и Саша, — разом выдохнули — и вправду, тяжелая нога была. И заговорили разом: «ты знаешь…» — говорит Саша, «ты знаешь…», — говорит Натка, и подняли глаза друг на друга разом — и засмеялись. Смеются. Легко-легко. Просто так смеются. Ни над чем. Вот так, вот так, а то что же? Свои люди и все понимаем, и Юлька скоро приедет, и зачем нога эта? Вот сидим и смеемся, и легко как. И не надо этого. Не надо ноги этой.
— А я все перепутал, — говорит Саша, — и тебе и себе крылышки положил. Ничего, а?
— А чтоб легче жить было, ага? — говорит Натка.
— Ага-угу — ля-ля-ля-ля-ля-ля, — поет Саша на мотив индийской песенки. — Выпьем, угу? — просит.
— Угу-ага, — поет Натка.
Ля-ля-ля-ля-ля-ля.
И Саша подливает в рюмки. Они пьют за куриц.
— Ну кто там еще из наших курочек замуж вышел? — равнодушно спрашивает Натка. А сама, что называется, с замиранием сердца ждет.
Не так давно они с Юлькой высчитывали, кто из их класса женился, кто вышел замуж. Мальчишки почти все переженились, а девчонки выходили замуж со скрипом, у всех какие-то несчастные любови.
— Всего пять, — говорила Натка, загибая пальцы. — Не все еще потеряно, а, Юль? Не последняя я, а?
— Какие твои годы, — говорила Юля и щурила свои счастливые — замужние глаза.
— Ну так кто? — спрашивает Натка.
— Да никто, — говорит Саша весело, — Ты на очереди. Готовить можешь, красавица, на следующий год хату тебе дадут — чем не жена, я спрашиваю? Хату дадут — тогда не торопись, выбирать тогда ты будешь. Чтоб настоящего хозяина нашла, ясно?
— Ясно, — смеется Натка. — А мальчишки как?
— Пацаны-то? — морщит лоб Саша. — Герка ваш вот женился. Гелашвили.
— Гошка?!
— Ну. До чертиков напились на свадьбе. — И Саша начинает рассказывать, как напились они на свадьбе у Гошки.
Натка его не слушает. Гошка Гелашвили женился! Гошка, Гошенька, Гошечка… До сих пор она помнит их выпускной бал. Как шли они всем классом по главной улице, по их любимой главной улице, обсаженной кленами и тополями, и ночь была черная-черная, такой больше нигде нет, а фонари уже выключили, шесть гитар у них было, пели про кузнечика, он был зеленым, и сталкивались в темноте с другим выпускным классом и орали: десятый «Б» шлет привет десятому «А»: и брели дальше, а улица кончалась площадью, и они поворачивали и брели назад, а потом пошел дождь, не дождь, а злющий такой ливень, и они спрятались на детской площадке, и пели, а с дощатой крыши капало, и холодные капли падали Натке прямо на шею, и по позвоночнику катились вниз, а Натка не уходила и все прижималась к Гошке Гелашвили, а Гошка пел вместе со всеми, но обнимал ее, Натку, и она, приложив ухо к его груди, слышала, как внутри его поется песня и редко, сильно стучит сердце, распугивая слова песни, — он обнимал ее, и все, хотя темно было, это видели, и хотя было темно — на них смотрели, все тридцать человек, пели и смотрели только на них. Потому что Гоша с Наткой никогда вот так не обнимались. Ни на людях, ни без людей. А класс про всех все знает. А потом дождь кончился, и они снова вышли на главную улицу, и прыгали через лужи, и девчонки визжали, а Гошка взял ее молча на руки и вот так нес, прямо по лужам шел, и опять все на них смотрели, и девчонки еще громче визжать начали, но никто их на руки не брал, а на Натку с кленов падали капли, прямо в губы и глаза, и она первая звезды увидела, потому что одна лицом к небу лежала, а все вниз, на лужи смотрели. Тучи разгоняло ветром, и все больше и больше становилось в небе звезд, и Натка заплакала, она поняла, что никогда больше она не увидит вот так звезд, и никогда ее не будут вот так нести, и никогда не будут, не будут вот так петь рядом, никогда, никогда не будет так, а с кленов падали капли в губы и глаза. А потом все устали, и кому-то уже надо было в пять утра на поезд, и девочки продрогли, а мальчики набрали в ботинки воды, у гитаристов устали пальцы, и все охрипли, и вообще все уже были там — в другой жизни, они уже устали друг от друга. И расставались, и целовались, и всплакнули, и тому, кому надо было на поезд, кричали: ни пуха. И наконец разошлись. Только Натка и Гоша остались. Гоша положил на мокрую скамейку пиджак, и они сели, и обнялись, и Натка дрожала от холода, вся тряслась, даже зубы стучали. И все крепче и крепче обнимали друг друга. И Натка уткнулась Гоше куда-то в шею, и чувствовала губами его кожу, и все шептала, дотрагиваясь губами до мягкой мочки уха: «Гошка, бархатный мой», — кожа у него была — бархатная. А Гоша молчал. И стискивали друг друга, и дышать уже было нечем, а они все крепче и крепче обнимались, будто что-то вот так сказать хотели в последний раз. И стало жарко, а Гоша все не целовал, и Натка все дрожала, и начала искать в темноте губами Гошины губы, и уголками губ нашла его уголки губ и так замерла, и шепнула: поцелуй меня, — и он хотел ее поцеловать, а уголки его пересохших губ было не оторвать от ее, и она почувствовала слабый вкус крови его губ. Потом он поцеловал ее, поцеловал неумело. И она засмеялась и сказала: ах-ах-ах, а мы и целовать-то еще не умеем. И стала разыгрывать из себя умудренную опытом женщину, и стыдно было признаться ей, что никогда-то она, такая красивая, до этого вечера и не целовалась ни разу. И все стало не так. Все не так стало. Ушло что-то. Только и остался вкус крови его губ. До сих пор жег ее губы. Самые уголки губ. Гошка. Женился.