— С Юлькой два дня не разговаривали, — рассказывает Саша, — что-то я там ляпнул не то. А жена у Герки — ничего, симпатичная, молоденькая, только-только восемнадцать исполнилось. На тебя похожа: такая же бестелесная.
— Бестелесная, говоришь? — повторяет Натка машинально и, услышав свои слова, обдумывает. И взрывается: — Что же это такое, Саша? Что же это они все на меня похожи? Что ж я, ширпотреб какой? Кто ж их наплодил на меня похожих? Всю жизнь одна-единственная была, а теперь что ни баба — на меня похожа!
— Да чего ты завелась? — удивляется Саша. — Кто они? Я же говорю, что она бестелесная — худая. А так никакого сходства. И если уж правду говорить, то я такой красивой, как ты, никогда и нигде не видел! Ясно? Вай выпьем, Натка!
И они пьют. И комната плывет черт ее знает куда. И Сашино лицо то очень далеко, то совсем близко, и японка за его спиной все шире и шире улыбается — рот до ушей, а она все улыбается, все шире и шире — ну куда же еще? И Натка наклоняется ближе, чтобы увидеть, что же у японки за ухом, куда растягиваются губы, и видит, как покачнулась голова японки, и японка поворачивает голову и смотрит себе за ухо, и глаза японки огромные, черные, никогда таких огромных глаз у японок не видела, никак не может повернуться и посмотреть, что же у нее за ухом, ах, какие огромные у нее глаза, какая любопытная японка, и Натка хихикает, и японка хихикает тоже, и Натка догадывается наконец: что это она, Натка, — в зеркале, улыбается в зеркале, как глупенькая, не разжимая губ, — и какие у нее глаза, ее, Наткины глаза, какие огромные, какие красивые, пьяные глаза, одни зрачки, огромные зрачки, черные — во все глаза. И она переводит взгляд на Сашу: неужели он не видит, какие красивые у нее сегодня глаза, какие необыкновенные, какие огромные глаза?
А Саша что-то говорит и говорит, и его лицо медленно плавает по комнате. Неужели он не видит?! И она чувствует, что еще немного, и глаза отделятся от нее и поплывут, как в невесомости, по комнате рядом с Сашиным лицом, такие огромные глаза. Неужели он не видит?!
Она хочет поймать плавающее, зависшее над ней Сашино лицо, чтоб оно увидело и изумилось: какие у нее глаза. И нельзя сказать «Саша», для того, чтобы лицо остановилось, его нельзя поймать голосом, лицо глухое, ничего не слышащее лицо — плавает, плавает над ней.
Чье лицо? Сашино лицо. Кто такой Саша? Юля, какая-то Юля, да-да, Юля, такие маленькие глазки у Юли, безглазая Юля. Чье же это лицо? Надо поймать лицо. И Натка встает, она покачивается и ждет, когда ее поднимет с пола. Надо поймать это лицо. Поймать, припасть губами к губам, чтобы не оторвать, чтобы не уплыло, уголками губ, как жжет уголки губ, облизнуть губы, привкус крови, Гошечка, Гошка, поймать лицо. Чье же это лицо? Натка слышит, как что-то грохнуло в стену, видит, как в последний раз вспыхивает чье-то лицо и исчезает. Темнота. И кто-то хлопает дверью. Никого. Тишина. Негнущимися ногами Натка идет к кровати и падает. И закрывает глаза. И начинает кружиться все быстрее и быстрее вместе с комнатой, свистит в ушах, быстрее и быстрее. Голова круглеет, круглеет, уже не обхватишь руками, такая огромная голова, и вертится, вертится и сейчас оторвется от тоненькой шеи. Натка садится на кровать. Какие у нее сегодня глаза! И вспыхивает свет, и входит Саша. И Натка слышит: короткое замыкание, соседи включили усилитель.
— За минуту все сделали, — слышит Натка. — Вот какого тебе нужно хозяина, как я.
И Саша садится рядом с ней и кладет руку на ее плечо, и Натка чувствует, как медленно растекается по всему телу теплота — от плеча, и выдавливает: «Хозяин», — и смотрит на Сашу. И видит его пристальный взгляд, видит зрачки, видит, что там — в зрачках, и что там — за зрачками, видит этот короткий и такой долгий, мужской взгляд — такой долгий, что успеваешь догадаться, что будет дальше, и такой короткий, что не успеваешь ни о чем подумать, — и сразу, — запах продымленных усов, сумасшедшие жесткие, мужские губы, кисловатый вкус упругого языка, легкий стук зубов о зубы и выдох: «Какие у тебя сегодня глаза!»
И они поднимаются выше и выше, и невозможно дышать на такой высоте, и невозможно не плакать на такой высоте, и невозможно не кричать на каком-то гортанном высокогорном языке на такой высоте, и невозможно не летать на такой высоте, и наконец — и вздох, и слезы, и крик — и оторвались от земли огромные глаза Натки и висят над плывущим внизу отрешенным родным лицом Саши.
И потом можно дотрагиваться губами до его губ и волос на его груди, и гладить потное лицо его. И можно болтать чепуху, можно спросить обо всем, как будто перешли грань — и стали родные-родные.
И всегда так: вот, чужие, и говорить не о чем, и в глаза глядеть тяжело, и вдруг — родные, и так много сказать нужно, так много спросить нужно, ночи мало. Почему так? Неужели, чтобы говорить с человеком, чтобы смотреть в глаза ему, чтобы чепуху болтать, чтобы рук касаться, чтобы человек этот ей родным стал, — нужно непременно с ним переспать? Со всеми мужчинами переспать, чтобы в глаза им глядеть? Какие добрые глаза у Саши! Неужели переспать надо, чтобы увидеть, какие добрые глаза у Саши?!
Говорят о том, как первый раз друг друга увидели, а ведь никогда об этом не говорили, и не думали об этом (— Ты была на цыганку похожа, с этим своим красным цветком в волосах — такая красивая, что влюбиться страшно, и не влюбился тогда, потому что слишком красивая. — А ты был в этом галстуке смешном, и шейк танцевал — умора. — Солдат, чего ж ты хочешь? — И этот твой друг, он от меня не отходил, у него еще два зуба впереди, как у зайца, я все от него убегала, а Юлька…).
Юлька! — говорил кто-нибудь из них, потому что я этом их прошлом — в их, Наткином с Сашей, прошлом — всегда была Юля, только сегодня ее не было, и поэтому кто-нибудь из них говорил: Юлька — и замолкал. Только при чем здесь Юля? У какого-то там Саши была какая-то жена Юля, у какой-то там Натки кто-то тоже был, не муж, но кто-то там был, а сегодня — у Натки, у этой, другой Натки есть Саша, не муж, не ее муж, ни чей муж, а у Саши есть Натка, только Натка. Так при чем здесь какая-то Юля? Не было никакой Юли! Даже глаз ее Натка не помнила, безглазое такое лицо, даже лица она Юлиного не помнила. Что-то далекое, несуществующее… И лишь случайно вырывалось: Юлька! Одно имя. Такое красивое имя. Слишком звонкое имя. Как же оно мучает, наверное, Сашу, если даже для Натки оно слишком звонко! Они уже не могли вспоминать, слишком звонкое прошлое, звенит в ушах. Они вспоминают о сегодня (— Я даже не думала. — А я уже что-то предчувствовал. — Ну, все мужики что-то предчувствуют, когда идут к одинокой женщине. — Это ты-то одинокая? — Да, одинокая. — А какой я у тебя? Не ври, что второй, мне ведь рассказывала Юлька…). Юлька? — слишком звонко, и в их сегодняшнем прошлом не смогли обойтись. Ну что же: Юлька? (пусть звенит) рассказывала? Трепло она, твоя Юлька (пусть звенит) — я ведь тебе про нее не рассказываю, не рассказываю про твою Юлечку (ах, как звенит). — А что? — А ничего. Юлечка (как звенит!). — Нет, ты скажи, раз начала. — Иди к чертям со своей Юлечкой (почему же так звенит ее имя? До-ре-ми-фа-соль-ля. Ля! Ю-ля! Вот что!).
— До-ре-ми-фа-соль-Юля-си-до! Звенит, да?!
— Чокнулась, да?
Саша! Я с ума сойду!
Натка!
Она сегодня сойдет с ума. Почему ей такое? Эта Юля. И Гошка женился! За что ей такое? Я с ума сойду, Саша. До-ре-ми-фа-соль — пять нот с сегодняшнего дня будет. Вы хотите семь? Вы говорите, что без семи нельзя? Пожалуйста, еще две ноты — Нат-ка. Не нравится?
Натка!
Правильно, Натка. Теперь пропой. Вместо ля-си пой Нат-ка. Приучайся. Вместо Юля-си-до пой Нат-ка-до, как у японцев. Ну, начали! Саша, я с ума сойду.
— Натка!
— Я просто еще пьяная. Мне плохо. Я выйду.
Когда Натка вернулась из ванной, Саша уже спал. Натка тихо легла рядом, но Саша услышал и, не просыпаясь, обнял ее. Да, ведь он только сегодня с поезда, пятьдесят ящиков, двадцать коробок, устал… Вот так он, наверное, обнимает Юлю, не просыпаясь, когда она ложится рядом. Что будет завтра утром? Сможем ли смотреть друг другу в глаза?
Всю ночь ей снились короткие, черно-красные сны, беззвучные и незапоминающиеся. Но под утро пришел хороший и теплый сон. Ей снилась ее почта, как будто должно быть собрание, все собрались и ждут, а того, кто должен вести это собрание, нет, и все знают, что этот человек очень скучный, зануда, и всем уже скучно, и ей, Натке, тоже скучно. И вдруг входит Саша, очень загорелый, очень красивый, он выше ростом, и волосы коротко подстрижены (Натка любила, когда мужчины коротко стриглись), в светлом костюме, спокойный, спокойно улыбаясь. И начинает говорить про утреннюю доставку и о неиспользованных резервах. И посмотрел на нее, Натку, только один раз посмотрел, и Натка медленно и спокойно поняла, что он любит ее, что она любит его. А он старался не смотреть на нее, но когда их глаза случайно встречались, то их души — ее и его (Натка чувствовала, что и его тоже) — наполнялись уверенным и спокойным знанием — об их любви. Огромная ясность: и он и я знаем о «нас». Ясность и спокойствие, и с этой ясностью и спокойствием Натка засыпает — там, на собрании. Просыпается от прикосновения. Сашины руки на ее плечах. Уже темно на почте. Они стоят, и им невозможно расстаться, невозможно не касаться друг друга. Какая-то необыкновенная теплота. Какое-то знание, что он чувствует то же, что и она. Девушки шепчутся, кажется, почтальонши, две девушки шепчутся и тихо смеются. Мешают теплоте. Теплота то и дело рвется. Хотят включить свет. Не надо. Наконец уходят. Они одни. Теплота и радость, что он жив (почему жив?) и вернулся. Вернулся из далекой и южной страны. Куда-то нужно звонить. Какому-то одному человеку и вместе с Сашей к нему ехать. У Натки как будто есть семья, но она не помнит о ней, он тоже ничего не помнит. Есть только они. Они и прозвониться к тому человеку не могут. Видят чью-то квартиру, видят пьяное, красное лицо Юли, Юля кричит в трубку, но ничего не слышно, лицо ее от крика набухает краснотой, она открывает и закрывает рот. Они ее не слышат. Теплота. И они не знают, что дальше. Теплота.