В вагончике Натка сидела впереди, и, когда плавно подъезжали к финишу, она встала, но их вагон вдруг врезался в другой, и Натка ударилась животом о металлический край, и ее согнуло.
— Отъездилась, — сказал парень в желтой майке, отгоняя вагончик по рельсам к старту.
— Я же говорил, садись за мной! — кричал Саша.
А она вздохнуть не могла, и казалось, что и не вздохнет больше, и в мозгу, как на световом табло, каруселью кружились вспыхивающие желтые печатные буквы: ОТЪЕЗДИЛАСЬ, ОТЪЕЗДИЛАСЬ, ОТЪЕЗДИЛАСЬ. И корчилась на траве, пока не пришел вздох.
— Все, — сказал Саша, — кататься больше не будем.
— Хочу еще, — сказала Натка.
— Тогда нужно найти что-нибудь поспокойнее.
И они пошли на колесо обозрения.
И уже там, на самой высоте, на которую они медленно забрались, Натка, взглянув на кружащееся, визжащее, игрушечное многоцветье — там, внизу, подумала, что люди, мужчины и женщины, пришли сюда, чтобы прокрутить то, что было у них ночью только для двоих, в темноте, то, что было у них с Сашей, — на дневном свету, при всех: легкое опьянение, головокружение, чувство невесомости, плавающее где-то рядом лицо того, другого, высота, крик — и легкое подташнивание уже на земле. Но что-то не то получается, похожее, но не то, и высота — выверенная, дальше цепи, к которой привязан ремнями, не полетишь, и тот другой (Саша) где-то далеко, не найдешь лица (вот он перед нею, виден только затылок), и визг — вместо крика, и кружатся, кружатся, думая, что вот, сейчас, оно… И опять Натке стало тоскливо и одиноко, как тогда в вагоне, и захотелось крикнуть отсюда, сверху: «Прекратите! Что вы делаете?» — и чтобы голос был глубоким и напевным, чтобы перекрыл дребезжанье, лязг и визг, чтобы ее услышали все…
Колесо остановилось, сначала слез Саша, потом Натка.
В очереди за билетами на автодром что-то тревожило Натку, что-то не давало спокойно глазеть на автомобильчики, сталкивающиеся друг с другом, и она тревожно крутила головой, оглядывалась — чей-то взгляд, чья-то улыбка, чье-то платье, и вдруг догадалась, что мешает ей девушка, стоявшая сбоку и чуть-чуть впереди, она не оборачивалась, эта девушка в вельветовом платье (где она видела это платье?), и, когда очередь двигалась, девушка оказывалась снова чуть-чуть впереди их и немного сбоку (откуда она взялась, ведь не было ее!), и Натке захотелось убежать, быстрее, быстрее, она уже знала, но почему-то стояла и ждала, и знала, знала! И уже у кассы девушка вдруг обернулась и с ненавистью посмотрела прищуренными глазами на Натку, презрительно скривив губы, и Натка выдохнула то, что давно уже знала: «Юлька!» И увидела, как побледнел Саша. А Юлька все смотрела, презрительно улыбаясь, с какою ненавистью она смотрела! И вдруг сказала: «Куда вы лезете? Ведь я впереди вас, я занимала, вот и тетенька вам скажет. Лезут, как на буфет!» И Саша засмеялся, ох, как он смеялся: «Спутала козу с козленком», — смеялся Саша.
Это была не Юля. То же монгольское лицо, те же прищуренные глаза, та же всегда презрительная улыбка, даже платье такое же, — но не Юля, не Юля! Это была девчонка лет тринадцати, спутала козу с козленком, ох, как смеялся Саша, конечно, мы за вами, девушка, смеялся Саша, а девчонка пожала плечами: «И чего ржет?» — и глаза ее были так же прищурены.
А на автодроме красная машина этой девчонки все время натыкалась на Наткину, она нарочно подруливала, эта девчонка с прищуренными глазами, она не давала кататься Натке, врезалась и врезалась в ее машину, и, казалось, что это никогда не кончится, она зло смеялась, наталкиваясь, и тогда было видно, что она еще совсем ребенок — эта девчонка, но эта презрительная улыбка, и почему она так ненавидит Натку, как будто знает, как будто это все-таки Юлька, и знает, что нужно ненавидеть Натку, бьет и бьет, когда же это кончится?
И впервые за этот день Натка подумала: «Что же мы наделали? Что же мы с Сашей наделали?!» Вчера казалось, и сегодня еще тоже, что Юлька далеко, и поэтому ее нет, не существует она, ни лицо, ни глаза не помнились, одно только звонкое имя, а теперь — вот она, смотри, на это Юлькино лицо, на эти Юлькины глаза, на эту Юлькину улыбку, смотри — вот она, Юлька, и как ненавидит, бьет и бьет.
А день этот все не кончался. Они шли по аллее, а девчонка шла впереди, шла и оглядывалась, зло улыбаясь, а Саша все смеялся: «Ну, перетряслись, а?» — какой веселый этот Саша, а девчонка все оглядывалась, она была одна, и ей, наверное, было просто интересно, что Натка ее боится, испуганное лицо, наверное, у Натки.
— Зал развлекательных автоматов, — читает Саша. — Пойдем?
Сколько он уже денег потратил?
«Мотогонки. 15 копеек. При наезде мотоцикла на бровку дороги происходит авария. После аварии сбросьте газ, установите мотоцикл на середину дороги и возобновите движение. Гнутые и юбилейные монеты не бросать».
Интересно, вошла эта девчонка вслед за ними или нет? Стояла и смотрела, куда они пойдут.
— Попробуем?
«Наведите перископ на движущуюся цель с некоторым упреждением и нажмите кнопку на правой рукоятке».
Да вот она, играет в кегли. Как похожа, зараза, на Юльку!
— Фу ты, только разыграешься и стоп.
«Если вы наберете 15 очков по горизонтали, вертикали, диагонали, игра повторяется».
Заметила, что я на нее смотрю, и прищурилась. Такая маленькая и уже такая противная.
— Где тут у них размен монет?
«При попадании шарика в лузу получите приз. Ни пуха ни пера».
О, как она кокетничает с мальчиком! Мы уже умеем кадриться?!
«При нечеткой посадке или большой скорости в момент посадки вертолета происходит авария».
Что мы наделали?!
— Где же этот чертов вертолет?
«Стремитесь сделать наибольшее количество обгонов при возможно меньшем числе аварий».
— Вот, это как раз для тебя, если наберешь много очков, я тебя научу водить на своей машине.
А Юлю ты научил?
— Никакой реакции у тебя. Куда ты все смотришь?
Куда я все еду сегодня?
«В камышах глухой заводи появляется дичь: утки, гуси, дрофы. Воздух наполнен гомоном насекомых и птиц».
Ага, ты уже здесь. Посмотрим.
«Хорошенько прицельтесь и стреляйте. При удачном выстреле раненая птица издает крик и скрывается».
Это как раз для тебя. Прищуриваешь глаз, свой прищуренный глаз, неужели ты что-нибудь видишь этим прищуренным глазом? Ого! Ты хорошо стреляешь. Прямо в голову, им, дрофам, и гусям, раз, два. Просто молодец.
«Счетчик показывает результат вашей стрельбы: пораженный гусь — 400 очков, остальные птицы — по 200».
Бей по гусям!!!
Девчонка, увидев Натку, сделала движение, чтобы повернуть ружье на нее, испугать, так, из озорства, это было видно по ее улыбке — презрительно-озорной, но ружье не поворачивалось, это было так сделано, чтобы оно не поворачивалось, и глаза девчонки загорелись бессильной злобой, смертельной ненавистью загорелись эти глаза, ведь хотела только попугать, не поворачивалось никак ружье.
«Убьет нас Юлька, — вдруг подумала Натка, — убьет».
Они тогда только недавно устроились на почту, двух месяцев не прошло, почтальонами. После первой доставки Юля ушла обедать, а Натка задремала, положив голову на стол, она еще не привыкла так рано обедать. Старые почтальонши обедали здесь же, в отделе доставки, в дни получек и авансов они покупали бутылку водки, селедку, черный хлеб, варили картошку в чайнике, застилали два стола газетами, закрывали двери на ключ от клиентов и обедали — с песнями и танцами. И никто к ним в дверь не рвался в этот день: ни начальство, ни с телеграфа, все знали: почтальоны сегодня гуляют. Но в тот день почтальоны гуляли тихо, «неофициально», с «навара» от разносимых пенсий. Натка заснула. Проснулась она от того, что кто-то часто-часто произносил ее имя. Говорила Валька, с которой они жили в общежитии в одной комнате (тогда они жили в большой — на четверых), поступившая на работу вместе с ними, их ровесница (тогда им было по восемнадцать). Сейчас она рассказывала о каких-то ужасных девках, которые дымят целый день папиросами, пьют по ночам водку, водят мужиков и выгоняют ее, Вальку, из комнаты, — господи, да это же о них: о Натке, Юле, Нине, — курят, правда, не папиросы, а сигареты, пьют не каждый день, далеко не каждый день (зарплата — 67 руб. 50 коп.), и не водку, водку они не пьют, и мужики, да были и мужики, они их называют мальчиками, все вроде правда, но не такая, не та правда, злая правда!
Почтальонши не видят Натку, не заметили — столы на почте с высокими полками.
— Ишь, пепельницы, прости-господи…
— Какими здесь ангелами прикидываются, выпивать с нами не садятся, водку не пьем, говорят. Не пьют!
— В тихом омуте черти водятся.
— Значит, ломанные уже? Или так еще? Ломанные? — — допытываются.
— Ломанные, — говорит Валька.
— И Натка?
— И Натка ломанная, — говорит Валька.
— Я ж говорю, прости-господи, а мы над ними…
— В Москву за мужиками приехали…
— Может, и болезни уже какие подцепили…
Надо встать, как тяжело вставать, вот сейчас встанет чудовище, ангелом прикидывающееся, ох, как шарахнулись, ломанная Натка встала, ангельским глазом посмотрела — на Вальку, ох, как покраснела, заметалась, даже жалко. Ну чего ты краснеешь, ведь все, что ты сказала, — правда.
Натка выходит на улицу и бежит в столовую, рассказать Юле. Они бегут обратно, Юлька бледная, она кричит: «Я убью ее! Водку пьем? Убью гадину, когда это мы водку пили?!» Больше всего ее эта водка почему-то разозлила. Они влетают в отдел доставки, и Юлька кричит почтальоншам: «Где Валька?» Те испуганно переглядываются, перешептываются, вскакивает Людмила, бригадир, дородная, свеклощекая, сочногубая, и кричит, подбоченившись:
— Не робей, бабы! Вишь, чумовая прилетела, напугала! А у Валечки голова болит, мы ее домой отпустили! Понятно?
— Я убью вашу Валечку! Слышите? Я убью ее!
— А ты не пугай, не пугай! Разоралась! Не на тех напала, мы сами кого хошь убьем! А за угрозу можно и в милицию схлопотать! Куда побежали? Прогул запишу! — кричит Людмила.