И-искупался в воде ледяной.
— Не долечился, конечно, даст разве она ему полежать.
Падла-а-милась доска,
Подвела казака,
И женился он той же весной.
— Интересно, рак — переходный по наследственности или нет?
— А может, и заразный!
— Где вот он сейчас, этот рак, который инженера съел?
— Ты спроси, где сам инженер сейчас?
— Да, не может быть так, чтобы весь инженер умер, и от него только грецкий орех остался, который он посадил. Не может быть, чтобы все мысли умерли.
— А рак, он не спрашивает, есть мысли или нет. Понял?
— Не спрашивает, это ясно…
На самом деле все было неясно: осенняя, но почему-то жаркая ночь, веселая песня и печальные такие разговоры, бессвязные воспоминания — все спуталось…
А рак в это время уже подползал к Донцу, облегченно посапывая. Крутой осенний ветер завихрил оставшиеся листья, уронил несколько орехов и задумался.
Жена инженера пыталась возместить себе стоимость пуховика через суд, но следователь обратился к эксперту, кандидату исторических наук. Тот объяснил, что в старину казаки действительно могли разрубать пуховую подушку, но только после специальной долгой выучки.
Да и свидетелей не оказалось.
Елена ПолуянДОМ БЕЗ ХОЗЯЙКИРассказ
На три рубля, которые Павлуха получил за перепашку картофельного надела у бабки Дарьи, он выпил. Из дровяного сарайчика, что на отшибе за моим магазином, долго слышались в его исполнении берущие за душу песни. Ничего страшного, конечно, никто в этом не усмотрел. Павлуху все уважали. Мужиком он считался дельным и жил в центре деревни в большой избе, обшитой тесом и свежевыкрашенной. На лето они с Полюхой брали из совхоза на содержание старую белую лошадь по кличке Цыган. В это горячее время Павлуха неизмеримо вырастал в глазах односельчан: лошадей в бригаде было немного, и, чтобы использовать их на своих усадьбах, выстраивалась длинная строгая очередь. Сначала лошадью пользовался содержатель, потом семьи, в которых есть мужики, потом одинокие бабы, которые еще в силах управляться с лошадью, потом мужики обрабатывали усадьбы у старух, и, уже когда в своей деревне лошади были не нужны, их могли брать в соседнюю, безлошадную деревню.
— Три рубля-то ему показалось мало, видать, — делилась Полюха своими соображениями с Катенкой в стороне от прилавка. — Ты не помнишь, — обратилась она уже ко мне, — чего он брал-то?
— Да нет, тетя Поль. Их тут много было, мужиков-то.
— А может, они вместе чего сообразили? — предположила Катенка. — Может, посуду нашли, сдали?
— Нет, посуду никто не сдавал, — ответила я.
— Чего-то он у меня по печи все шарил сегодня, — вспоминала Полюха. — Тайник у него, что ли, там какой ость? А пожалуй, что в щель замазывает. Давно я чтой-то подозреваю.
После долгих раздумий и сопоставлений окончательно напрашивался вывод о тайнике в печи.
С этого-то все и пошло. Тут же Полюха полетела домой. А к вечеру Катенка уже рассказывала в магазине о результатах расследования.
— Щель-то, которая у них к стене, расковырянной оказалась. А Павлуха сам только несколько ден назад ее мазал. Видать, туда и прятал.
Из сарайчика все еще доносилось пение…
А на следующее утро Катенка принесла весть, что в доме Павлухи накануне вечером слышался погром. Видимо, он что-то разбивал вдребезги и швырялся чем-то очень тяжелым. Днем молчаливая Полюха снова закупала тарелки и чашки. Катенка после ее ухода сделала предположение, что все-таки Полюха так просто этого не оставит.
— Может, Витьке, сыну, пожалуется? Вот в воскресенье-то приедет и задаст Павлухе — нечего мать обижать. А может, еще и Владимира Николаевича вызовет, участкового? Должна управа-то быть какая!
Но Полюха изобретательностью превзошла все ожидания. Свой план она держала в строгой тайне, и лишь много времени спустя выяснились подробности. Она не стала писать Витьке и, уж конечно, не вызвала Владимира Николаевича. Несколько дней велись приготовления. У себя в доме она собрала все старые, ненадежные стулья, шатающиеся табуретки, треснутые чашки и тарелки (семейная жизнь треснет, говорят, если ешь из такой посуды). Даже от матери принесла кое-что нестоящее. Когда все было готово, Полюха дождалась с работы трезвого мужа и тут-то начала ломку и битье. Старые стулья и табуретки разлетелись по досочкам, треснутые чашки черепками лежали у ног Павлухи, и даже залатанные оконные стекла бойко вылетели наружу.
— Катенк! Катенк! — кричал не своим голосом Павлуха, прибежав к соседскому окну. — Поди взгляни. У меня Полюха умом тронулась!
В это время на крыльце появилась Полюха и пошагала с гордым, независимым видом к матери.
Горячее обсуждение такого события не прерывалось в магазине целую неделю.
— Все бросила, у матери живет, — повествовала Катенка. — Павлуха наутро сам щепки и черепки убирал. Вот как надо с ними!
— Что ж, он и корову теперь сам доит? — спрашивала Серафима.
— Куда ж ему деваться? Все сам, и с коровой, и с теленком, и с овцами. Да поросеночка еще взяли на той неделе.
— Я думаю, все же озорная она, Полюха, — негодовала Серафима. — Куда же мужику с хозяйством самому?
— А зато пить некогда, — отпарировала Катенка.
— Ну а ходил он к ней?
— Сначала-то фыркал, ну а потом — куда деться? — пошел. Говорил, что пить совсем бросит. Только она не верит. Сказала, что в дом не вернется, а уедет к Дуське, сестре, в город. Та ее уборщицей в контору устроит. Будет там в чистоте жить, в халатике по паркетному полу ходить.
— Так она уж и списалась с Дуськой-то, — удивилась Серафима. — А как же Павлуха-то теперь?
— Грустит! — вздохнула Катенка.
Поговорили… Пообсуждали… Но, как известно, каждая новость устаревает. Да и дела вскоре так захлестнули баб, что им и в магазин-то бегать некогда стало.
Весна в нынешнем году была поздняя, и поэтому с мытьем изб тоже несколько припозднились. Но вот время стало подпирать. Суматоха пошла по всей деревне. Бабы то и дело мотались от пруда к избам с ведрами и тазами и мимоходом, впопыхах делились друг с другом:
— Я уже обе избы помыла, и переднюю, и прируб, — сообщала Груша, которая жила за прудом.
Она пришла в магазин за сахаром и с чувством выигранного времени могла немного постоять у прилавка.
— А я еще только чистозал мою, — всполошилась Катенка. — Тебе-то до пруда ближе всех. А тут не набегаешься!
— Ну а как же Полюха-то? — поинтересовалась Груша.
— Да что, вот Дуська приехала, так они с ней материну избу за один день от стенки до стенки вымыли. Да и велика ли изба у старухи?
— Ну а к себе-то не возвращается? — продолжала допытываться Груша.
— Какое там! Твердит, что в город уедет. Да и Дуська еще подзуживает…
Бабы только головами покачивали.
— Я свою сумку-то здесь, у печки, положу, — обратилась Катенка ко мне. — С пруда пойду, захвачу.
Мне же, когда я приехала в деревню, было в новинку такое строгое чередование дел в крестьянском хозяйстве: в одно время все колют и складывают дрова в аккуратные поленницы, в одно время моют избы, белят и красят, в одно время перепахивают картофельный надел, а потом сажают огороды, косят и сушат сено, занимаются вареньями и соленьями… И так до самой зимы.
— В деревне все надо делать по череду, — разъясняла мне бабка Даша. — А как же? Дрова распилишь — сразу же и коли, а то заволгнут, тяжело будет. А чем раньше их уложить, тем лучше: к зиме высохнуть успеют, хорошо гореть будут. Ну а избу когда еще мыть, как не весной, перед праздником? И с временем посвободнее. А потом — огород, сенокос… Поди тогда все успей! Так и будешь жить с грязным потолком целый год.
— Да, тут у вас уже все устоялось, — заметила я.
— А то как же! — приосанилась баба Даша. — Сейчас-то чего! Раньше-то тяжелей приходилось. Бывалось, мать с утра баню затопит, воды нагреет, и мы с сестрой-от потолок скоблим. Это тебе не теперешний крашеный. Тогда-то его камнями терли. Да еще и стены, и рамы все… Сейчас бумагой, обоями-то избу заклеят, вот тебе и всего делов. Только мышей разводи!.. А как стирку, бывало, еще затеем: в баню да на пруд, в баню да на пруд! Все до тряпочки перестираем, переполощем, одних половиков-то сколько!
Да, деревня кипела перед весенним праздником. Трезвые мужики, приходившие в магазин за хлебом, чинно объясняли:
— Мне тут хозяйка записочку выдала, чего надо. А то, говорит, перепутаешь все. Самой-то некогда — избу моет!
К этому жаркому времени я обязательно завозила в магазин обои, краску, белила. И все было нарасхват. Постепенно к общей работе подключались и мужики. Когда избы были уже вымыты и бабы переходили на стирку, они начинали производить текущий ремонт: красить и белить…
Один Павлуха горько ходил вокруг дома, не зная, за что бы взяться. То изгородь поправит… А потом ни с того ни с сего вдруг взял да и выкрасил в другой цвет веранду. И она как-то странно стала смотреться, ярко-зеленая с замусоленными окнами и пыльными занавесками.
Через несколько дней, широко расхлобыстнув внутреннюю дверь и таща за собой наружную, в магазин задом запятилась запыхавшаяся Катенка.
— Совсем с Павлухой худо! — сразу же выпалила она. — Пить уже начисто бросил, да и есть, почитай, не ест. Весь аж серый стал. А тут, смотрю, письмо понес. Кому это, говорю, пишешь? Он сперва и разговаривать-то вовсе не хотел. Смурной такой. А потом оказалось — Витьке.
Закупив несколько метров клеенки и пару эмалированных мисок, она прямо с крыльца закричала полоскавшей на мостках Маруське:
— Марусь-ка! Скажи, что к за тобой. Сейчас приду телогрейки полоскать…
От мостков по пруду рябь пошла в сторону магазина Маруська звонко откликнулась:
— А я половики все вымыла!.. Чтой-то ты накупила-то?
Но Катенка уже переваливалась через колени на дороге к своей трехоконной избушке. Витька приехал в субботу.