— Вон, вон, с портфельчиком идет!
Серафима и еще две бабы из соседней Поповки подлетели к окну.
— Здоровый-то какой стал! — заметила поповская бабка. — Когда только здороветь успевают? Ко мне вон внучков-то привезли — с той осени не видала, — так я прямо и сказала: растут, как редиска!
— Говорят, зарабатывает кучу! — Серафима перелетела к следующему окну, чтобы лучше видеть. — Куртку вон болоньевую сам себе купил!
— Чего ж он, мирить их, что ль, будет? — поинтересовалась другая поповская баба.
— Так ведь Павлуха вызывал. Не знаю, не знаю, как у них решится-то! — Серафима покачала головой.
Субботу и воскресенье вся деревня с затаенным любопытством наблюдала за действиями Витьки. То и дело его болоньевая куртка синим пятном прыгала вдалеке по буеракам дороги от отцова дома к бабкиному. То и дело бегала Катенка к колодцу то с одним ведром, то с другим, подолгу простаивая у журавля. Выползла бабка Даша на свою завалинку посмотреть на моросящий дождик. Даже Маруська с мостков на пруду пыталась что-то разглядеть, пока мыла тазы, но, видимо, так ничего и не разглядела.
К концу моего рабочего дня в субботу она забежала в магазин.
— Катенка, ну, чего там? — с жаром спросила Маруська, когда та с важным видом прошествовала к прилавку.
— Вот уедет Витька, тогда и выясним… Павлуха с сыном и с бутылкой к жене пошел.
Все воскресенье ждали примирения. Но Витька уехал, а Полюха осталась у матери.
— Не приняла их с бутылкой-то, — рассказывала в понедельник Катенка. — Сказала, чтобы Павлуха обратно шел ее распивать. Павлуха-то бутылку эту тут же об дверь и шарахнул. А Полюха из окна еще и кричала, чтобы домой шел озоровать.
Жизнь потекла своим чередом. Многие уже вымыли избы и принялись за покраску веранд, наличников. Но занавесок еще не вешали. Этот самый торжественный этап оставался как завершающий.
Тут-то как раз я и завезла в магазин редкого оттенка половую краску, водоэмульсионные белила для печек и рулон новой клеенки — в каждой узорной клеточке по ярко-бордовой розе.
Очередь выросла, как по волшебству. Бабы галдели и, оставив тяжелые сумки с краской и клеенкой, бегали за мужиками, чтобы те переносили покупки в дом. Суматоха и беготня не прекращалась весь день. К вечеру пришла и Полюха.
— Пустите меня без очереди. Мне только сахару.
С самого своего ухода из дому она держалась как-то неестественно прямо, будто аршин проглотила, ходила степенно и говорила с горечью.
— Чтой-то ты, Полюха, клеенку-то не берешь? Да и краски-то опосля не хватит, — сказала Серафима.
— Куда мне? — откликнулась Полюха. — Я уезжаю скоро. А матери не надо.
— Бери, бери, пригодится, — увещевала и Катенка.
— Да чтой-то тут говорить? Вставай в очередь, да и нее, — пошла в наступление Серафима.
Полюха заколебалась. Перед ее глазами переливались под лампочкой раскинутые по прилавку ярко-бордовые розы. Мужики сумками таскали к дверям банки с краской.
— Бери, — напирала Серафима. — Девать некуда будет, мне продашь.
Полюха встала в очередь. Она накупила столько, что пришлось уносить из магазина в два приема.
Последние несколько дней перед праздником хлопоты были в самом разгаре: домывалось все недомытое, достирывалось недостиранное, докрашивались наличники, рамы…
Только одна Полюха была не у дел и с тоскливым видом праздно шла по деревне. На крыльце магазина она задержалась, рассматривая, что делается на пруду.
— Чтой-то ты прохлаждаешься? — добродушно заговорила Маруська. — Я вон сейчас все занавески выполоскала. Завтра вешать буду.
В руках у нее был таз с ворохом веселого разноцветного белья.
— А чего мне делать-то? — отозвалась Полюха.
— А я вон еще и полы помою, — не слушая ее, продолжала Маруська. — И половики расстилать буду… Ну ладно, побегу, а то некогда.
Полюха пошла обратно, стараясь не замечать улыбавшихся ей чистых окошек со свежими белыми наличниками и торчащими накрахмаленными занавесками. В этом предпраздничном ряду только ее дом выглядел буднично, неухоженно, с нелепо выкрашенной верандой.
Вдруг Маруська закричала ей вслед:
— Ой, Полюх, забыла совсем! Телеграмма тебе из города. Сейчас только по телефону передали. (У Маруськи, как у почтальонки, поставили в избе общественный телефон.) Дуська твоя да и Витька тоже хотят на праздник приехать. А я замоталась, чуть не забыла…
На другой день Катенка вихрем примчалась к пруду, что-то крикнула Маруське и с нею вместе ворвались в магазин. Стоявшие у прилавка Серафима и поповские бабы вытаращили глаза.
— Полюха-то, Полюха-то! Потолки моет у себя в избе! — тараторила Катенка. — Павлуха ей с утра баню затопил. Она занавески положила мокнуть. А он сейчас стекла новые ставит, наличники мажет.
— А чего она говорит-то? — поинтересовалась Серафима.
— Да говорит, сестра приедет с Витькой, а у нее один изо всей деревни дом немытый. Павлуха то и дело — воду в избу, воду из избы, воду в избу, воду из избы… Сегодня даже поросенка вычистил!
— Озорная она все же, Полюха, — высказалась Серафима. — Гляди-кося, избу хотела не мыть! В город собралась!
— Ну, теперь наладилась, — радовалась Маруська. — А то ведь и картошку сажать скоро. Как же!
А вот и пришло время, когда яркое весеннее солнце спозаранку приветствовало каждого, кивая: «Сегодня праздник! Сегодня праздник!» С утра многие мужики отправились на подводах к большаку встречать дорогих гостей. Чуть ли не из всех труб доносился сладкий дух преснух, пирогов и прочей лакомой деревенской стряпни. Привезенных гостей отпаивали и откармливали, словно спасенных при кораблекрушении. А днем всей деревней собрались на лужайке, на самом красивом месте, за прудом, вытащили столы, уставили городской и деревенской едой. И пошел пир горой, когда долго не смолкает гармошка и песни перемежаются плясками. Частушки ласточками перелетали с одного конца длинного стола на другой. Трава под топочущими плясунами стиралась, земля отполировывалась, соревнуясь с асфальтом.
Были здесь и дружные Павлуха с Полюхой, и Дуська, и Витька, и Маруська с Катенкой. Не было лишь поповских баб, но у них свой праздник, свое застолье.
Павлуха с трактористом дядей Сашей, приникнув голова к голове, самозабвенно распевали веселую «Ой при лу́жку, при лужку́», а потом, конечно, как водится, грустную:
По муромской дорожке
Стояли три сосны…
Прощался со мной милый
До будущей весны…
Аккомпанировала им на аккордеоне Дуська, городская гостья, а вторили чисто по-деревенски, звонко и ладно, Полюха с Катенкой.
Поздним вечером нагулявшиеся пошли по домам. Полюха, добродушно полущивая семечки, подталкивала разглагольствующего впереди нее Павлуху, а им вслед согласно кивала головой бабка Даша со своей завалинки.
Лариса ТаракановаЛЕДРассказ
Врачи велели остерегаться всего: физических нагрузок, переохлаждения, сырости. Давясь и морщась, она проглатывала перед едой столовую ложку мешанины из меда, тертых орехов и лимона, которая должна была возродить в ее организме бодрый дух и юную энергию. Духа не было. И энергии тоже. Была апатия и вялость. Но однажды она сказала себе: «Так невозможно! Вокруг столько неожиданной музыки, света. Они что-то сулят. Это нужно узнать».
Выпал чистый снег. Ударил мороз. По вечерам с ближнего катка стали доноситься мелодии. Надев валенки, обмотавшись шерстяным платком, она шла туда, к яркому свету. На белом круге чистого льда скользили возбужденные, счастливые люди. Среди них были и ее одноклассники: вон тот длинный в белой кроличьей шапке, Шарапов. Вон Шура Стрельцова с подругой Верой. Смеются. Им хорошо. А она как у чужого праздника… У нее коньков сроду не было. Даже на санках детских не успела накататься — заболела во втором классе ангиной. Только выздоровела, опять слегла. Потом осложнение на сердце. Ревмокардит и прочее, прочее. Тоска… Врачи велели беречься. «Надоело. Сколько можно!» На антресолях откопала давнишние коньки с ботинками — имущество брата, который про них уже и забыл вовсе, вернувшись из армии, женившись и став серьезным человеком. Примерила: на три размера больше. Надела две пары носков. И вышло впору.
На каток пошла рано утром, чтобы никто не видел. К ее радости, лед был свободен, ни одного человека вблизи. Она тут же на скамейке переобулась и, расставив руки, для равновесия, медленно вступила на лед.
Ей сделалось страшно: не то что двигаться, но просто стоять было невыносимо. Ноги подкашивались. Она боялась упасть и больно ушибиться. Вдруг пришла мысль о безнадежности затеи. У нее не было даже понятия, как надо стоять, отталкиваться, двигаться. И она упала. Подниматься было еще сложнее. Ноги разъезжались, ухватиться не за что. Она бы заплакала от досады, из картина вечернего праздника была так соблазнительна, что она решила биться дальше. Вышло, что она чуть-чуть проехалась. Это оказалось здорово. Она заставила себя оторвать ногу ото льда и опереться на другую. И поняла, что так нужно делать. Давно, когда ее еще не освободили от уроков физкультуры, они в спортивном зале делали упражнение «конькобежец». Сейчас она попыталась его воспроизвести. И снова упала. Поскольку на ней была цигейковая шуба, удар не был болезненным. В этот день она больше стояла, чем двигалась. Но это уже было что-то.
Когда она шла домой, ноги дрожали от усталости. Два дня у нее болели икры и сводило судорогой пальцы ног. На третий день она пошла опять.
Никто ничего не знал. Она радовалась: «Вот научусь кататься, пусть тогда увидят!»
Спустя недели три ей удавалось, не оступившись, вставать на лед, отталкиваться и ехать прямо. Предстояло одолеть повороты. На поворотах ее заносило, приходилось беречься от падения.
Пришел день, когда лед перестал пугать ее, когда езда уже доставляла удовольствие. Она разгонялась, летела по длинной дорожке, чувствовала на лице морозные иголочки снега. Солнце веселило ее. Теперь она не надевала шубу, нашлась одежка полегче. Теперь ей хотелось, чтобы увидели и оценили ее легкость