А студентка, которую, поглощенный Катей, выпустил я из-под ревнивой опеки, все-таки дала любящим родителям отвести себя на аборт уже в другую больницу — видимо, и это было правильно.
Я совсем ушел в хозяйственные дела. И хоть консультировал по-прежнему, но как-то больше вслушивался в мнения других.
В журнал я так и не написал. Написали мои ассистенты — в том числе и тот, проворонивший девочку. Ребенка он проворонил, но, оказалось, обладал даром слова и большими познаниями в теории повивального дела. Научный журнал, правда, все его красоты выкинул, оставил голую информацию, и так оно звучало даже достойней.
Однажды в вечерние часы моего дежурства зашла ко мне коллега из другой больницы, сделавшая у нас в тот день аборт. Ну, то да се, слово за слово. Посетовала она на соседку в палате, немолодую женщину, мать уже взрослых детей, терпеливую жену давно равнодушного мужа. Поздняя ее беременность у всей семьи вызвала неловкость и раздражение. И вот женщина послушно пошла на аборт — да и кто, в самом деле, рожает в ее возрасте, в пятьдесят-то лет? В короткое утро перед абортом женщины и познакомиться не успевают — не до того. Ее и не заметили: немолодая, тихая, молчаливая. А после аборта начала эта женщина плакать: сначала тихо, скрываясь, а потом уже чуть не в голос, с причитаниями.
— И скажите ж, целый день! — удивлялась моя коллега. — Мука мученическая! Уж и валерьянку ей давали. Часа на два умолкла и снова. Душу чертова бабка вынимает, — говорила моя коллега, сама немногим моложе этой бабки. — И «бедное ты мое дитятко», и «нерожденный мой», и «нежданный», и «подаренный», и «прости меня, мать свою глупую»! Такие цветочки лазоревые разводит, думала, так уж и не говорят. Он ведь, выводит, моим утешением и радостью был бы, никому я не нужная — так, убрать, подать, принести, целыми днями одна, телевизор да я, два дурака старых, не нужны — выключат. И «руки-то на себя наложу», и «повешусь», и «зачем я кому нужна!». Климактерический психоз, честное слово!
Сходил я попозже в палату к этой бедной женщине — у нее тоже были глаза Арама Хачатуровича, как у меня в моей ранней старости. Поговорил я с ней как умел: что куда уж нам в этом возрасте детей рожать, у ребеночка и пальчиков могло не оказаться или еще чего похуже, всему свое время, всему свое место, теперь уж о внуках нужно думать. Оказалось, и внучку ей не доверяют — малограмотная же, еще ребенок не так говорить станет, не теми словами. «Цветики лазоревые», — вспомнил я.
Но что же делать, не то говорил, не то думал я, старость вообще невеселое время — сколько бы ни побеждал, когда-то ты должен потерпеть поражение, потому что это закон: смерть, и механика, и трение, которые гасят порыв. Я ведь тоже не тот, что был когда-то. В Казахстане однажды вызов на срочный случай, женщина разродиться не может, а шофер ушел прогуляться. Ждать не могу, вскочил в машину, включил, погнал, догнал шофера, подсадил. Гоню — навстречу большая машина, а у нас карета «скорой помощи», я не догадался остановить или притормозить, а дунул вбок под распорку столба. Шофер взмолился: «Антон Полинарьич, дайте, ради бога, сам поведу». Подкатили, бегом помылся и — где тут ребенок? — за ножку и вытащил. Энергичный, и никаких страхов. И все получалось. Тогда бы, наверное, меня хватило спасти обеих: Катю и девочку.
Так вот поговорили мы. Проняла эта женщина меня до самых печенок — общей нашей обреченностью на старость и вымирание. Но после этого как-то легче мне сделалось — стал снова различать, чем пахнет ветер и какие в небе облака.
Прошло, наверное, полгода. И как-то к вечеру в больницу явилось все семейство Григорьевых с цветами; худощавый, загорелый, стройный муж, русоволосая крупная Катя с ее простым, некрасивым, милым лицом и два белоголовых мальчишки. Только льняная белизна прямых волос и была у мальчишек общей — такие волосы, наверное, сияли у самой Кати в детстве. Старший мальчик был основателен, полон спокойного достоинства. Другой — тот самый, что вовремя успел шевельнуться в ее чреве, был разноглаз: один глаз голубой, другой рыжевато-карий. Лицо у старшего, пожалуй, было покрасивее, но столько резкой силы и гибкости было в младшем, что я невольно засмотрелся на него.
— Два раза спасли вы меня, — сказала Катя, хотя это было неправдой.
— Спасибо за маму, — сказал старший.
И вдруг среди двух таких разных мальчишеских фигур так ясно представил я ловкую, как дикий котенок, девчушку, из тех, что, зажав юбчонку, зацепившись коленями, висят вниз головой на турнике, и прямые их белые волосы становятся дыбом к земле, и странно смотрят светлые глаза с перевернутых лиц. Так и увидел я девчушку — смущенно прячущуюся за спины братьев и одновременно висящую вниз головой на турничке какой-то детской дворовой площадки.
Я провел рукой по глазам, отогнал это видение, прогнал и желание спросить Катю, такой ли именно видела она в последнем сне свою нерожденную дочку.
Любовь МиронихинаЖИВИ, МАМА, ХОРОШО!Повесть
В первый раз Васька недолго ждал, побежал уже через неделю. Сколько всего было побегов, он не помнил, и дома тоже считать перестали.
Все лето мать стонала, охала и жаловалась родичам и соседям. Все лето только про то и говорили — куда отдать Ваську в четвертый класс: в райцентр, большой поселок, или в Хабариху. До Хабарихи всего двенадцать километров. Зимой можно лошадь запрячь и съездить за ним в субботу, а в райцентр, как река станет, только самолетом. Не налетаешься.
Васька слушал-послушивал краем уха, но ему как-то не верилось, что речи ведутся о нем, да и до осени было еще далеко. Пугался он только, когда мать ни с того ни с сего всплескивала руками и горько охала. Так же охала она и качала головой у бабкиного гроба, поэтому Васькино сердце пужливо вздрагивало. Но заранее он свою жизнь не планировал, и, пока не хлебнул лиха по осени, он этого лиха не знал и не боялся.
Все лето он носился как ошалелый в каком-то шальном беспамятстве. Гонял на Сашкином велике. Сашка, братан, вернулся из армии и уехал насовсем жить в город. Так что велик теперь Васькин. Васька до него, правда, не совсем дорос, крутил педали, скрючившись под рамой. Но ничего, приноровился и так.
Помогал он немного на сенокосе, подгребал с мамкой сено и возил в лодке с того берега. В магазин ходил за хлебом. Вот и все дела. Больше беготня. За все лето он ни разу не задумался и не вспомнил про школу, как будто и не учился никогда. А проучился он уже целых три года. Целых три года он каждое утро с охотой шел в школу, большой деревянный дом с вышкой на краю деревни. Хозяина когда-то раскулачили и сослали. С тех пор в нижнем этаже была школа, а на вышке жили учительница, фельдшерица и радистка — нездешние, незамужние девки. До поздней ночи в школе толкалась молодежь. Молодежи в деревне немного, всего человек двенадцать, но жили весело. И женихов хватало: бригадир и агроном, и еще два парня помоложе — все неженатики. И те, кто приезжал домой только на выходные и на праздники, тут же летели в школу. Иной раз мать поджидала Таньку часов до двух ночи и ругалась, поглядывая в окошко: вышка все светилась над школой, летом в раскрытые окна далеко гремел магнитофон. В клуб ходили только в кино, а плясали и сидели, иной раз всю ночь напролет, на вышке, а если народу много наезжало, прямо в классе. Ухажеры часто забегали в школу и среди бела дня, заглядывали в класс. Правда, первая Васькина учительница, очень строгая, быстро отучила врываться на уроках. Иной раз и за дверь вышвыривала настырных парней и приказывала не мешать работать. Эту учительницу Васька боялся до смерти. Ту самую, к которой кадрились брат Сашка и бригадир, да «не по Сашке шапка», говорила мамка. Однажды эта учительница строго отчитала Васькину мать.
— Как же так, Ирина Матвеевна? Мальчику уже семь лет, а он до сих пор не знает времен года. Сегодня спрашиваю его: «Вася, посмотри в окно. Какое сейчас время года?» Не знает. Вы занимаетесь с ним дома? Читаете ему?
Да, правда, Васька долго смотрел в окно и не мог определить, какое это время. Что делать, если всякий раз, когда зеленые глазищи учительницы под сдвинутыми бровями спрашивали его, он и имя свое вспомнить не мог.
Мать стояла перед тоненькой девчонкой-учительницей и маялась в большом смущении, теребила пуговицу на кофте и поглядывала на нее сверху вниз. Васька никогда еще не видел, чтобы мать перед кем-то робела. Он послушал недолго у нее за спиной и кинулся домой, чуя, что добром это не кончится. Дома он из окошка выглядывал мать. По тому, как она размашисто шла, волнуя широкие складки юбки, как грохнула дверью, он понял, что она сильно не в духа́х. Хорошо, что батя был дома, сидел на своей скамеечке у окна и набивал патроны. Васька тут же спрятался за его спиной и поглядывал из-за плеча. Мать на ходу так пнула батин ящик с гильзами, что тот отъехал к столу.
— Ой, чегой-то ты разбушевалась, маманя? — посмеялся батя, потянувшись за ящиком. — Счас всех нас распушит, прячьтесь.
— Стыд-то какой на старости лет! Неуч неграмотный! — ругалась мать, отыскивая Ваську глазами. — Выслушивай вот за него да красней!
— Подумаешь, времен не знал, — благодушно прогудел батя, — научи, дак будет знать.
— Я его научу! — грозилась мать. — Я ему на заднице распишу эти времена, на всю жизнь запомнятся.
Весь вечер хором учили Ваську. Сестра Танька начертила график цветными карандашами и рассказала ему про времена года все, что он и так знал.
— Ну! С какого числа начинается зима? — приставала сестрица, разыгрывая учительницу.
Пока Васька соображал, мать говорила самой себе под пос, шевеля спицами:
— С Козьмы и Демьяна, а иной раз и с Покрова снег лежит.
— Ты не сбивай его с панталыку, — сердился отец. — Пускай заучивает по-научному, а не по-деревенскому.
Васька вызубрил границы всех времен года, их признаки, и в каком времени они сейчас находятся. На другой день он учительницу чуть глазами не съел, но она уже не спрашивала про это, а спрашивала, слушают ли они по утрам радио, какой сегодня ветер и какой уровень воды в реке? С тех пор каждое утро Васька стал слушать и про ветер, и про уровень, и не было дня, чтоб он не принес из школы какую-нибудь новость. Вечером он взахлеб рассказывал отцу с матерью про американцев и нейтронную бомбу, про крепостное право и Сталинградскую битву и даже про остров Кипр. К концу года Васька читал уже бойко, без запинки, а сосед их Ванька — тот только по складам.