Но еще через год учительница уехала, отработав свой срок, и Васька долго тосковал по ней и не мог забыть, и часто у стола видел он ее, а не толстую, белокурую Антонину Ивановну, новую училку. Эта Антонина тоже была ничего, но ее уже никто не боялся, мать звала ее просто Тоней, а сестры так даже Тонькой.
По утрам он уже не с такой радостью, как прежде, бежал в школу. И все было не так, как при Зинаиде. Раньше, когда они входили, Зинаида сидела за столом и каждому из них навстречу кивала. Ровно в половине девятого она взглядывала на часы и раскрывала журнал. Никто у них не опаздывал, даже те, кто ходил из дальних деревенек. По понедельникам и четвергам Зинаида проводила политинформации — рассказывала, где что в мире происходит, где идет война и где скоро начнется. По средам и пятницам после уроков читали «Сто рассказов из русской истории» и другие книжки. И дома каждый день заставляла читать по часу, а мамка вечером расписывалась в особую тетрадку, что Васька свой положенный час отчитал. Да, Зинаида была строга. На родительском собрании она так и сказала, что требует многое не по программе, но если только по программе жить, то ваши дети никогда не станут образованными, полноценными людьми. На собрания всегда ходила мамка, она потом и рассказывала за ужином, что говорила Зина про Ваську и про других.
— Какими-какими людьми? — удивленно переспрашивал батя. — Полноценными? Слышишь, Васька, что говорит твоя учительница? Читай книжки, будешь человеком.
— Книжки-книжки, — ворчала маманя. — Мы и в глаза не видали никаких книжек. Что ж мы, неполноценные?
— Значит, так выходит, — посмеивался батя. — Ты ж не понимаешь того, что тогда время было другое, можно было прожить и неученым. Теперь нет.
Танька каждый вечер приставала с расспросами, какое платье было на Зинаиде. А Васька помнил только, что было на ней что-то синее с белым. Еще помнил длиннющий шарф с кисточками, даже не с кистями, как у мамки, а с маленькими круглыми шариками. Зачем носят такие шарфы, Васька понять не мог. В классе у них всегда жарко. Но когда Зинаида, проходя по рядам, поворачивалась к нему спиной, рука так и тянулась осторожно потрогать шарик.
— Ну что, ты не можешь рассказать, что за платье и как пошито? — приставала Танька. — Дурак!
— Сама дура, — обижался Васька.
Танька набрасывала цветастую шаль, крутилась перед зеркалом и так и сяк, поводила плечами, но все равно была похожа больше на цыганку, чем на Зинаиду. Батя так и сказал — цыганка.
В общем, одевалась Зинаида так, что если б девчонки и вздумали ей подражать, ничего бы у них не вышло. И причесывалась тоже по-разному, интересно: то уложит косу вокруг головы, то закрутит волосы жгутом на затылке. Когда она останавливалась на минутку у его парты, ручка замирала у Васьки в руке. Он поднимал глаза и завороженно следил, как пробегает золотой блик по ее гладким волосам, когда она поворачивает голову. Она проходила дальше по рядам, но долго еще витал возле Васьки ее свежий дух, как будто распахнули окно в душной комнате и снова закрыли. Ни у кого не было такого запаха, как у Зинаиды. Что-то напоминал он Ваське. Смутно грезилось лето, только что сметанный стожок, под бок которого так хорошо привалиться и зажмурить глаза от жаркого солнца. Потом стожок взвалят на лодку, а Ваську на стожок, и поплывут они вместе на свой берег, домой. И даже прохладный речной ветерок не сможет прогнать запах жаркого лета, теплого колючего сена.
Но как-то вечером, когда сидел Васька над ежедневным часовым чтением о Робинзоне Крузо, Танька рассказала родичам, что в поселок, в магазин, привезли несколько флаконов французских духов. Один только и купили пока. И знаешь, кто, мам? Зинаида.
— Тридцать рублей за пузырек! — всплеснула руками мать. — Святители-угодники! На эти деньги поросенка можно купить. Ты смотри, с ума не трогайся, не вздумай деньгами-то швырять.
Танька только загадочно улыбнулась в ответ. В субботу она поехала в поселок и купила себе эти духи. Она вообще покупала все что хотела на свои деньги. В прошлом году Танька окончила десятилетку, но в город ее пока не пустили. Родичи решили, пускай поживет при них еще, слишком молодая, а потом поедет учиться обязательно. Тем более она пока сама не знала, хочется ли ей учиться и на кого. А доярки у них зарабатывали хорошие деньги, по двести-триста рублей.
Духи она расходовала помаленьку, бережно, только по большим праздникам.
— За такие деньги только и нюхать, не на себя же лить, — ворчала мать.
Часто Танька доставала заветный флакончик и подолгу любовалась. И Васька украдкой поглядел, отвинтил блестящую пробку. Пахло хорошо. Но все-таки теперь, стоя рядом с Зинаидой у доски, он вспоминал не ароматный июльский сенокос, а белую с золотом Танькину коробочку.
Зинаида и на уроки, и по деревне смело ходила в модных, широких «бананах», на которых общими усилиями трех классов было подсчитано: три кармана больших, два маленьких, четыре «молнии» и двенадцать заклепок. Про эти «бананы» даже самые ехидные языки промолчали, а таких языков у них в деревне — в каждом доме. И Васькина мать ничего не сказала, хотя как-то, когда к слову пришлось, уже собралась и губы поджала неодобрительно, но потом передумала. Зинаиде разрешалось все.
Зато бабы отвели душу, когда приехала новая учительница. Ее обсуждали много и всласть. При ней все в школе стало по-другому. Теперь они утром приходили в пустой класс, все пятнадцать человек. Потом спускалась, позевывая, Антонина, давала им задание и снова уходила наверх чай пить. Они бегали по партам, дрались и кричали. Возвращалась со станции радистка Катя. Она включала станцию рано утром. Когда оживал громкоговоритель на столбе у конторы и приемники в домах, мать говорила ласково: «Катя наша встала».
Прибегала фельдшерка с чемоданчиком. Она уже с утра бегала по уколам. Мать смеялась — старухи сейчас моду взяли делать уколы, причем каждый божий день. Эту фельдшерку все три класса боялись панически, потому что она и их порола своими уколами. И если бабкам это в радость, то Ваське совсем ни к чему.
По пути фельдшерка и Катя шикали на них, чтоб утихомирились. Они ненадолго затихали, и тогда слышно было, как смеются наверху девки и гремят чашками. Потом спускалась причесанная, жующая Антонина и начинала спрашивать уроки.
В класс теперь то и дело кто-то влетал. Распахнув дверь, смело входил бригадир, и дети его встречали радостным галдением, а Антонина — сияющими глазами.
— Встать надо, когда старшие входят, — командовал бригадир и потрясал в приветствии кулаком.
Все пятнадцать крышек с готовностью хлопали дорогому гостю. Бригадира вся деревня любила. Старики за то, что помогал с дровами и транспортом, только попроси — не было отказу. Женщины за то, что не пил и не матерился. А Ваське он как-то велосипед починил.
Бригадир садился, как хозяин, на учительское место, раскрывал журнал и…
— Вань, что я вижу! У тебя пара по чтению. Когдай-то ты успел? И чему ты их тут учишь, Антонина Ивановна?
— Ха-ха-ха! — радостно гремел класс.
— Он стих не выучил, — смеялась от окна и Антонина.
— Чтоб завтра же исправил. Слышишь, Вань. Сам прослежу.
И расстроенный Ванька кивал и обещал исправить, плохо давались ему стихи. Посидев минутку-другую, бригадир уходил, и они долго не могли вернуться к урокам: шелестели страницы, вздыхала Антонина. Нет, Антонина тоже была ничего. Правда, рассказывать она была не мастерица и не читала им после уроков газеты и книжки по истории или Пескова о зверях и природе. Васька стал приносить из школы меньше новостей. А раньше, бывало, потешит отца с матерью, наплетет им с три короба и про раба Спартака, и про его друга Юлия Цезаря, к которому спешил Спартак на помощь, но не успел спасти того от лютой смерти. Была у Васьки такая слабость — присочинить.
Новая учительница была помешана только на художественной самодеятельности и рукоделии. Часто они и после уроков клеили и шили, что положено было по программе для всех трех классов и еще много чего сверх программы. Васька весь ходил в засохшем клею, и клей этот не смывался и не сдирался со школьного костюма. Они нашили котов, медведей и чебурашек для детского сада. На это пошла старая мамкина юбка и все запасы ваты в доме. Когда стали проходить пуговицы, Васька не нашел в доме ненужных и срезал две с отцовской рубашки. Мать кричала караул: на каждом шагу иголки, пластилин и клей, не доглядишь, покромсает чего нужное из тряпок.
Еще Антонина закончила музыкальную школу и играла на аккордеоне. Поэтому на все праздники, какие только бывают, готовили концерты. Готовили, иной раз просиживая в школе до поздней ночи. На школьные утренники сходились даже дряхлые, больные старухи и те, кто вообще никуда не ходил — ни в кино, ни на лекции в клуб, ни на приезжих артистов, ни на собрания. Может быть, потому и приходили, что за два-три дня до концерта рисовали открытки-приглашения с цветами, флагами или Дедами Морозами, разносили по домам и вручали из рук в руки. Женщины и старушки тихо млели, слушая, как складно поют выстроенные в шеренгу детишки и сама Антонина на стуле с громадным переливчатым аккордеоном. Те, кому не хватало стульев, сидели на партах и подоконниках. Многие матери на этих утренниках плакали. Васькина мать никогда не плакала, но возвращалась домой плавной неспешной походкой с чуть приметной улыбкой на размягченном лице, как после бани. И потом несколько дней не ругала Ваську.
За это пение и аккордеон многое прощали Антонине, но все говорили, что ни в какое сравнение она не шла с прежней Зинаидой, дети ее не слушаются, на уроках что хотят, то и творят. Зинаида была девушка серьезная, все с книжками, да с книжками сидела, зато и поступила в Ленинграде в университет, на исторический факультет. «А эта за гульбой рано пошла», ей не до учебы. Так говорила мать и поджимала неодобрительно губы.
— Не суй свой нос не в свой вопрос, — бурчал в ответ батя.
— Все равно он на ней не женится, — кричала из другой комнаты Танька. — Он уже на праздники к Зинке летал в Ленинград.