— Что это тебя так разобрало? С чего? Уж не с приданым ли ты, соседка?
Это предположение рассмешило Ирину Матвеевну до слез. Младшей, Таньке, шел десятый год. Она уж и забыла, как это — рожать, и на своей женской судьбе поставила крест, дожидаясь теперь появления внуков и нового положения — бабки. Поэтому она так ответила соседке:
— Что ты баешь, дорогая подруга! Моя родилка, как кадилка: покадила-покадила и давно сгасла.
— Ну гляди-гляди.
— И глядеть нечего, хоть прогляжу все глаза.
Об этом веселом разговоре Ирина Матвеевна тут же позабыла. Быстро промчалось время в заботах, но как ни велики были труды-заботы, юбка на Ирине Матвеевне не сошлась. Ахнула она и не хотела, не могла верить, что свалилась на нее такая напасть. Стыд и срам — старуха затеяла рожать вместе с дочкой и невесткой. Нельзя сказать, что это уже такая редкость у них, чтобы баба рожала в сорок пять лет. Ее мать и свекровь рожали и в такие годы, но тогда времена были не те. Сейчас ей уже было страх как совестно, не столько перед деревней, сколько перед собственными взрослыми детьми.
Нападала минутами большая досада на своего молчаливого мужика, как будто он был всему виною. Не сдержав досаду, она повоевала день-другой у печки, погрохотала чугунами и сковородками, покрикивая на мужа и детей. Дети попрятались и притихли по комнатам, муж глядел с укоризной — развоевалась баба. Но спрашивать не стал, сама скажет, когда простынет чуть. А когда услышал новость, не удивился, он вообще ничему не удивлялся. Пробурчал немногословно, что, дескать, прокормим и этого, и вырастет, как все. Она других слов и не ждала.
Не поздно еще было съездить в район. Она уже рассчитала, что, если утром раненько поехать, вечерней «Зарей» можно вернуться, и все начнет потихоньку забываться и забудется. Но изнутри подтачивал совестливый страх, а забудется ли, не замучает ли ее грех? От людей-то его спрячешь, от себя — нет. У них, староверов, — это грех самый страшный. При матери Ирина Матвеевна и заикнуться бы не посмела. Матушка могла и побить, а рука у нее была тяжелая.
Где-то на самом дне этих суетных мыслей, прикидок и страхов лежала себе спокойно и дождалась своего часа дума самая главная, настоящая — о том, что все случится, как судьба велела, и никуда от нее не денешься. И сама Ирина Матвеевна про ту думу знала, но все надеялась, что найдется как-нибудь другой выход, простой и легкий.
Но кто подскажет этот выход? Сама она его не видела. Вечерами сидела она одна в своей спаленке, глядела в сизые окна, вздыхала. Мерцали в полутьме оклады икон, еще скорбнее и светлее, чем днем, сияли их лики. В жизни Ирине Матвеевне не пришлось много разговаривать: мужик — молчун, дома бывал редко, а на ферме она общалась больше с коровами, чем с людьми. И если случалось с кем говорить от души, то только с ними, со своими святыми. Были они все разные: одни родные, все понимающие, другие — чужие, которым не было до нее никакого дела. Самых любимых Ирина Матвеевна поставила поближе к себе, на стол. Николая-угодника еще в войну подарила ей одна женщина, сосланная с Украины. И она сразу полюбила этот образок за то, что глаза у угодника были совсем живые, теплые и лицо простое, человеческое. Ей тогда хохлушка рассказывала, что Никола-угодник — это самый настоящий деревенский святой. Ему можно рассказать про сенокос, и хороший ли был год, и про хозяйство. А когда корова не могла растелиться, всю ночь бегала к нему Ирина Матвеевна из хлева и просила помочь.
Богоматерь Тихвинская досталась ей от бабушки. А бабушка сама была с Мезени и как-то попала замуж сюда, за деда. Эту икону привез бабушке ее тятенька то ли с Устюга, то ли с самого Архангельска. Богоматери рассказывала Ирина Матвеевна про своих беспутных сыновей и про других детей — она очень понимала и интересовалась. На Сергия Святого Радонежского тяжело ей было глядеть: его стыдящий, жгучий взор жег глаза. Сергия молила она помочь детям в учебе и в работе. Сергий очень строг, но помогает в делах. А в этом старинном складне, что распахнул на полке дверцы, жили два великих труженика, святые апостолы Петр и Павел, рыболовы и охотники, как и хозяин дома. И складень, и эмалевые цветные иконки, умещавшиеся на ладони, — наследство другой бабки, староверки. С детства выросла Ирина Матвеевна словно в двух верах и ничуть этим не смущалась. И разницы большой она в них не видела, кроме той, что одна бабка крестилась двумя пальцами, а другая тремя. Святых своих она любила больше жизни. Когда ездила к сыну в Ленинград, накупила в церкви еще десяток образков, правда, дешевых, бумажных. И были теперь у нее советчики и помощники на все случаи жизни.
Может быть, сейчас что подскажете? — с надеждой глядела она на своих святых. Богоматери долго шептала, оправдываясь: «Да мне бы и в голову такое раньше не пришло. Ну куда мне, старухе, рожать? Как я в глаза своим детям погляжу?» — «Так и поглядишь!» — сердито отвечала Богоматерь и отворачивалась от нее, нежно склонившись к своему младенчику. Она и слышать не желала таких речей, она-то уж не поймет и не простит. Сергий сверху так и опалил ее гневным взором. Может быть, ты меня пожалеешь, Никола-мученик? Но мягкие глаза святого глянули на нее с укором и почудились в них слова мужа: «Ты что ж, не прокормишь его? За что живую душу на свет не хочешь пустить?» Громко вздыхала Ирина Матвеевна и роняла в ладони голову. В думах бежали и бежали дни. Долго решалась Васькина судьба — быть ему или не быть.
В деревне и не заметил никто, что раздалась Ирина Матвеевна — не молоденькая уже, да и жилось ей за своим мужиком дай бог всякой, горя не видала. В апреле в солнечное холодное утро она уехала в район, кинув хозяйство на соседку и мужа. Танька, прибежав из школы, удивилась, не застав мать. Она и не помнила такого, чтоб мамка уезжала в больницу, да еще на несколько дней.
Когда Ирина Матвеевна сошла на берег с тихим свертком в руках (всего-то один пассажир и был в их деревеньку в тот раз), любопытная старушка, каждую «Зарю» выглядывавшая из окна, — кто приехал, кто отъехал, — никак не могла сослепу разобрать, что это несет Сергеиха? Так и не поняла. «Купила, наверное, что ли? — гадала бабка. — Несет — бережет… Лампу, должно, со стеклом. Самим-то лампа нужна в баню, беда, как нужна».
А Ирина Матвеевна понеслась домой, не чуя ног. Слава богу, по пути никто не встретился. Танька бросилась матери навстречу, но та только взглядом ее окинула: цела, здорова, ну и ладно. Как хорошо, легко стало Ирине Матвеевне дома. Она положила свою ношу на кровать, размотала шаль и пошла на кухню ставить чайник. А Танька уставилась на кулек в сером одеяле. Сначала он лежал совсем неподвижно, потом вдруг слабо зашевелился и закряхтел. Мать, не допив чай, бросила чашку и кинулась к нему. В одеяле, как и подумала Танька, лежал ребенок, красненький и некрасивый. «Страшный какой!» — поморщилась Танька, разглядывая младенца и удивляясь, откуда он появился так неожиданно, как с неба свалился. Но спросить у матери она так и не решилась, боясь ее рассердить.
— Смотри, мам! — радостно закричала Танька. — У него и пяточки есть.
— Все у него есть, что положено, — отвечала мать, любуясь младенчиком и целуя его крохотную ножку.
А Танька его могла бы поцеловать только через силу, уж очень он был противный на вид. Так она первая познакомилась со своим новым братцем.
Зашла соседка и, прислонясь к притолоке, долго любовалась подругой. Ирина Матвеевна, отправив Таньку делать уроки, кормила младенца. Встретившись глазами, они разом засмеялись и смеялись долго и всласть, от души.
Летом съехалась вся семья, старшие дочки и сын, но не было ни неловкого смущения за мать, ни косых взглядов, чего так боялась и ждала Ирина Матвеевна. Все были новому братцу рады и затаскали его на руках. И в деревне недолго пошумели: подумаешь, невидаль — баба родила. Пошутили насчет того, что долго собиралась Сергеиха, могла бы и до пенсии прособираться — и все.
Осенью дети уехали в интернат, и Танька поехала в первый раз. Ирина Матвеевна целыми днями сидела с Васькой одна и не могла привыкнуть к такому раздолью. В первый раз в жизни она взяла декретный отпуск, и ей дали, и никто не гнал ее на работу. Ни у кого из Васькиных братьев и сестер не было такой деревянной кровати на колесах. Специально заказывали и везли из поселка. И столько красивой одежки и игрушек никогда не было в доме. Старшие слали из города подарки и первым делом спрашивали в письмах про брата Василия.
Через год Ирина Матвеевна уже не вышла на ферму, а пристроили ее в сельсовет топить и убираться. Утром и вечером она ходила в сельсовет и брала с собой Ваську. Так незаметно он и подрос. Васька был малый забавный. До года, когда он начал ползать, а потом помаленьку похаживать, у него была огромная и тяжелая, соломенного цвета голова и такие же золотистые брови и ресницы. Голова тянула его к земле, он часто падал и бился. Потом подросли руки и ноги, Васька уравновесился и твердо зашагал по земле. Прямо на затылке волосы у него укладывались веером, оставляя в середине маленький омуток. В этот омуток сверху вниз братья и сестры били щелбаны, а отец, проходя мимо, ласково клал большую жесткую руку. Ирина Матвеевна тоже не могла спокойно видеть Васькин затылок. Она тискала и целовала бедного малого так исступленно, что он начинал пищать и вырываться.
Вспоминая прошлые муки и огорчения, Ирина Матвеевна даже не верила и смеялась над собой. Как бы она жила сейчас без него, без своего последыша Васеньки? Она пыталась представить, но такая жизнь как-то совсем не виделась ей. Вот сидят они с дедом одни в пустом доме, и так каждый вечер, каждый божий день. Пусто, горько и уныло стало ей от этой картины. Вот-вот уедет Танька, но этот, она втайне надеялась, всегда будет при них. Как-нибудь прилепятся возле него и в старости. Как ни болела душа по всем детям, по этому она сгорала дотла. «Что за наказание! — роптала на судьбу Ирина Матвеевна. — Отдай свое дитя неизвестно куда, в какой-то интернат и живи одна. Нет уж! — решила она твердо и бесповоротно. — Год как-нибудь промучаемс