я, а потом надо переезжать в район к дочке. Купим дом, деньги есть». Правда, такого дома, как у них сейчас, им уже не видать. И постройки, и скотину — все придется бросить. А там неизвестно как будет, смогут ли они держать корову. Да черт с ним, с этим хозяйством, вдруг рассердилась она на свою жалость. Детям помогать не смогут? Так они все почти пристроены и хорошо зарабатывают.
Мужика она решила готовить постепенно, помаленьку, изо дня в день кидая по словечку. Сначала он и слышать не захочет. «Не все ли равно, где жить и работать, лишь бы рядом с детьми», — скажет она ему. Приняв такое решение, Ирина Матвеевна тут же успокоилась и ободрилась, и домой пришла с пристани даже веселая. Вечером она написала письмо дочке, чтобы приглядывала дом в районе.
Тяжело и тоскливо, кое-как прожил Васька первое, второе и третье сентября, и все никак не мог привыкнуть к интернату, привычка не шла к нему. Каждый день лили дожди, а Васькина жизнь стала сплошным пасмурным днем. Даже сны ему снились какие-то туманные, унылые, как осенняя сырость. На четвертый день выглянуло солнце, неверное, нестойкое сентябрьское солнце, — оно-то и смутило Ваську. Засверкали лужи по всему поселку. С утра до вечера в них копошилась малышня, будоража сапогами глубокие воды и пугая дрожащие, робкие блики. Игры были всякие. Вчера в интернате травили крыс, и теперь одна из них плавала прямо возле интернатского крыльца, огромная черная крысюга. Парни из Васькиного класса и двое поменьше вылавливали эту крысу. Условия были такие: подцепить за кончик хвоста и поднять высоко-высоко. Но крыса, хоть и дохлая, все время выскальзывала и не давалась в руки. Васька, стоя на берегу лужи, долго наблюдал, и отвращение боролось в нем с азартом. Азарт победил, и Васька побежал надевать сапоги. Нянька поставила его ботинки сушить на печку и повесила на веревку школьные штаны, тоже мокрые и заляпанные грязью. В лужу он сразу не полез, а сперва сорвал себе лопушок у забора. И этим лопухом ему удалось разок подцепить крысу за хвост и под одобрительный рев высоко поднять из лужи.
Васька уже осваивал технику, но тут пришел учитель математики, молодой парень, разогнал их, а крысу понес закапывать. Пока математик на крыльце упрекал няньку и повариху, — если взялись травить крыс, так надо же и убирать их, — пока он собирал похоронную команду из старшеклассников, кончились уроки в пятом классе и вышла на крыльцо девчонка в красном пальто. Васька еще в первый день ее приметил, потому что она ходила домой. Каждый день. Нянька рассказывала, как в прошлом году с ней намучились. Сколько ни бились, ни уговаривали, она убегала домой и в дождь, и в морозы. И сейчас грязь месит. А что, дом ее совсем недалеко — пять километров. Васька и сам бы за пять бегал. У него вон целых двенадцать.
Он долго провожал глазами красное пальто, и горькая зависть терзала его. Он уже видел, как эта девчонка через какой-нибудь час-другой подходит к дому. И эти мальчишки, что бродили сейчас в луже вместе с интернатскими, тоже разбегутся по домам.
Тихоня Ванька делал в комнате уроки, учил стих про осень. Ни уроки, ни стих не шли в голову Ваське. Он вдруг понял, что не только до субботы здесь не доживет, но не может остаться даже на час. И обеда ждать не станет.
Он выждал, пока кухня на минуту опустела, снял с печки ботинки и тихо вышел за дверь. Интернат он из осторожности обошел вдоль забора и кинулся к дороге. Ему казалось, что вот-вот его окликнут или побегут вдогонку, поэтому он, задыхаясь, через силу бежал и только в лесу пошел шагом, тревожно оглядываясь. Этот первый побег был самый страшный. Потом он уходил воровато, крадучись, но спокойно.
Вечером он явился домой, всех напугал и обрадовал. Потом уже Ирина Матвеевна вспомнила, что за такие дела надо бы и побить, но после шумной радостной встречи было уже поздно. Намерзнувшись в интернате, Васька эту ночь спал на печке. Он слышал, как непривычно ноют и гудят от усталости ноги, а сам он вот-вот потеряет последнюю тяжесть и тихо поплывет над горячими кирпичами. Но, несмотря на усталость, Ваське было так хорошо, радостно, что он и в сон ушел с улыбкой, до последней минуты сознания помня, что он — дома. С этой осени его спокойные, бездумные будни закончились, впадая то в несчастливые, то в счастливые дни. Счастливые были дома, несчастливые — в интернате.
Они поехали в школу только в понедельник. Ваську водили в учительскую, допрашивали, что и почему.
— Обещаешь больше не бегать? — спрашивала его директриса.
Но Васька молчал и ничего не обещал, хотя мать сильно толкала его в спину. Он с трудом протянул в интернате неделю, больше не смог… После второго побега он зажился недели на две, не потому, что стал привыкать. Привыкнуть он не мог, а как-то притерпелся, но только на время. Он заставлял себя терпеть, а терпеть можно все, не только болезни и несчастья.
— Нет, этот ребенок не будет жить в интернате, — сказала как-то директриса, наблюдая Ваську из окна учительской.
Васька стоял во дворе с видом человека, которого уже ничего не радует, и хмуро о чем-то размышлял.
Молодежь заспорила с ней: такие случаи каждый год бывают, многие поначалу бегают, потом привыкают.
— Я побольше вас всех вместе взятых работаю, слава богу, тридцать пять лет, — снисходительно оглядела директриса молодняк. — И у меня всякое было, но этот, вот увидите, никогда не привыкнет.
Когда Васька бежал в третий раз, его подобрал на дороге бригадир. Высунувшись в окно кабины, он закричал:
— Васька! Ты опять в бега?
Васька ему так обрадовался, как будто встретил земляка на чужбине. И деревню свою, когда подъезжали с бригадиром, как будто узнавал после долгой-долгой разлуки.
Потом Ваське повезло: он заболел скарлатиной и пробыл дома целых три недели, да еще недельку прихватил. Прошел ноябрь, самый тяжкий и нудный месяц, потому что тянулся без конца. Подкатился Новый год, каникулы. Васька снова болел, ангиной. Болезням он радовался, как праздникам. Дома Танька каждый день делала с ним уроки, а историю и литературу он читал вслух отцу и матери. Учителя потом спрашивали его по всем урокам сразу. Ваське это даже нравилось. Он благополучно написал все контрольные и диктанты, и в четвертях у него не было ни одной тройки. Он убедился сам и убеждал родичей, что можно учиться и не живя в интернате, и даже не бегая каждый день в школу.
В феврале было на радость Ваське всего двадцать восемь дней. Из них десять он проболел — ветрянкой. Ирина Матвеевна не знала, что и думать: за три года в школе парень не болел ничем, кроме насморка, где же он сейчас находит такую заразу?
— Это потому, — говорил батя, — что он сам ничего так не желает, как заболеть и остаться дома. Не болезнь его ищет, а он ее.
— В этом интернате всегда полно всякой заразы, — не соглашалась с отцом Татьяна. — Ведь живут вместе сорок человек. Один заболеет корью, и все тридцать девять за ним.
А Васька был рад и заразе, только бы в интернате не жить. Когда-то жил он бездумно, день за днем. Теперь считал и пересчитывал каждый денечек, а некоторые даже запоминал. Так, навсегда, наверное, ему запомнилось пятое марта. День, когда он бежал в последний раз и больше не вернулся в интернат.
В марте он обещал родителям не бегать и дожить до праздника. Но не дожил всего два дня. Как раз пятого марта они на уроке труда делали поздравительные открытки матерям: сгибали лист картона пополам, вырезали окошко, а в окошке рисовали кто что хотел красками и карандашами. Васька испортил много картонок, никак не мог выбрать рисунок. Он любил рисовать только войну — танки, бои, но это не годилось. Не цветочки же малевать, как девчонки. У соседа была хорошая картина — красный, с черной мордочкой и ушами Микки Маус. Сосед его скопировал с какой-то заграничной конфетной обертки. Васька тоже срисовал для пробы, и у его Микки Мауса получилось совсем другое выражение, чем у соседа. У того он был хитрый и пройдошливый, а у Васьки — добрый и веселый. Хорошо ли плохо, а времени больше не было переделывать. Он списал на открытку все, что было положено с доски, — поздравляю, желаю…, и стал ждать звонка, задумавшись о своем житье-бытье. Подсчитал на бумажке, сколько дней осталось до праздника, до каникул, учел и нынешние полдня. Седьмого отец за ним приедет. То ли от этих дум, то ли от другой причины голова у него стала тяжелой и налилась густым серым туманом. С такой головой не то, что уроки делать, и гулять не хочется. Только сидеть да глядеть в одну точку.
От нечего делать он тупо перечитывал слова на открытке. Слова были тусклые, безжизненные. И вдруг ему захотелось придумать и написать что-нибудь свое. Можно, конечно, «милая или дорогая мамочка», но от этой ласки стало неловко. Васька вспомнил строгое, спокойное лицо матери с редкой улыбкой. Нет, так писать нельзя. Нужные слова всплыли к нему в уши вместе со звонком, неизвестно кем подсказанные. Под гром звонка он быстро приписал на открытке: «Живи, мама, хорошо! Твой сын Василий». Это были те самые слова, которые подходили его матери, и за них не было неловко.
Пока шли уроки, еще ничего. Но как только они кончились, Васька вспомнил, что дом его далеко и идти ему сейчас некуда. И опять засосала нудная, тоскливая обида и зависть к тем, кто сейчас разойдется по домам. А тут еще поселковые некоторые стали дразнить их «приютскими», а интернат «приютом». Ваську поначалу это прозвище ошеломило. Слово-то он и раньше слышал, и думал, что приютские дети — это те, у которых нет родителей, круглые сироты. Но теперь почему-то, когда его дразнили этим словом, весь вскипал яростью и готов был броситься на обидчика с кулаками. Из-за чего, из-за чепухи. Подумаешь, какой-то дурак придумал, а другие дураки повторяют.
Все уже разбежались, опустел класс, когда и понурый Васька отправился в свой «приют». Вчера дежурил по интернату математик. Он молодой, неженатый, делать ему нечего, говорила нянька, поэтому и сидит с детьми допоздна. И уроки с ними делает, и ужинает, иногда вечером водит их в кино. Сегодня дежурит историчка. Это значит, посидит часок и побежит домой. Опять Чупров, Чуприла будет ходить по комнатам, задираться и лезть в драку. И сделать ничего не сделаешь — вон какой мордоворот, даже учителя его боятся. Скоро жениться, а он все в шестом классе сидит. При воспоминании о Чуприле Ваське стало совсем лихо. Давно уже перешли к Чуприле машинка с дверцами и Васькины наличные, и все, что было ценного у Ваньки и мальчишек из их комнаты. Чуприла или отобрал, или выиграл в карты. В интернате вовсю играли в карты, своя колода была в каждой комнате. Против карт Васька ничего не имел, но с Чуприлой никто не хотел играть, а попробуй отказаться — сразу лезет бить.