Ваське так захотелось домой, хоть криком кричи. Он послонялся еще немного по двору и понял, что не выживет до праздника три дня. Это слишком много. Если уйти сейчас, не дожидаясь обеда, то ночку он поночует дома, а завтра утром можно вернуться. Что-нибудь обязательно будет: или машина колхозная пойдет, или почта, или из магазина поедут за товаром. Правда, мамка… Но он прибежит вечером, батя уже будет дома и не даст ей драться. Когда решение было принято, веселая сила так и хлынула в него, перехлестнув тупую усталость и непонятную слабость во всем теле. Он лихо поскакал в интернат, как жеребенок-бегунок за матерью. Вдруг и солнышко выглянуло, как бы приветствуя Васькино намерение бежать.
Только он швырнул ранец под кровать, как пришла нянька и повела обедать. Чуть-чуть не успел Васька, проболтался в школе. Нянька стерегла его, то и дело заглядывала в комнату — на месте ли малый, не побежал ли опять. Пришлось смирно идти на кухню, а перед этим снять форму. Нянька очень ругалась, что весь пиджак в мелу:
— Ты че же, им доску вытираешь, Вась?
Он подумал и надел не старые штаны для улицы, а новый спортивный костюм, старший брат прислал на день рождения. Полюбовавшись белыми полосками на рукавах и потрещав перед Ванькой «молнией», он пошел обедать и снова получил выговор.
— Ты чегой-то вырядился? Мало тебе формы, и костюм новый заварзюкаешь.
Васька промолчал, но подумал, что это даже хорошо, что он переоделся: в костюме идти легче и веселее. После обеда пришлось еще немного подождать, потому что нянька все время маячила в коридоре, сгоняя на обед новую партию интернатских и продленщиков. Потом она заглянула в комнату, велела ему часок погулять и садиться за уроки.
Перед тем, как выкатиться за дверь, Васька достал открытку с Микки Маусом и спрятал ее на груди за рубашкой. Самое главное чуть не забыл — подарок матери. А может, и не вернусь теперь до праздников, лукаво сверкнула мыслишка, но Васька тут же пресек ее честным намерением вернуться завтра же. Открытку, впрочем, взял все равно. Ванька запищал ему вслед:
— Ты куда, Вась?
Ваньку стало жалко, они всегда гуляли вместе. Конечно, просто на улицу Васька его взял бы, но бежать с ним трудно — обузно, не дойдет.
Нянька отняла у него много времени, да еще пришлось дать крюк, чтобы она не увидела его в окно. У реки он влез по колено в сугроб, набрал полные ботинки снегу и пожалел, что не надел валенки, в ботинках идти легче, зато неудобно.
Солнце незаметно убралось, отработав по-зимнему недолго, и наступило сероватое зимнее предвечерье, словно смешались и на время примирились день с ночью. Да, задержался Васька, был бы теперь на полпути.
Дорога его не отпускала, а вела за собой вдоль леса, и от этого было спокойно и весело идти. Хорошо, что нынче наездили такую хорошую дорогу — переселенцы были недавно, трактор тащил целый дом, разобранный на бревна. Да из магазина то и дело ездят за товаром и за почтой. А говорят, в иной год, в большие снега по целым дням не бывает никакой дороги.
Сначала Васька шел ходко, чуть ли не бегом, и довольный собой прикидывал, сколько же он прошел. Дорога была уже знакомой, он узнал не раз виденные две могучие сосны на холме и ровную полянку по правую руку. Но как ни странно, то и дело натыкались его глаза на другие дорожные приметы, как будто из-под земли выросшие на минутку, специально, чтобы Ваську удивить и напугать. Вот этого пня у жидких кустиков за поворотом никогда здесь не было. Если б был, то Васька, конечно бы, его запомнил. Объяснить это явление он не смог, а потому постарался о нем не думать и забыть. Тем более, как ни шибко бежал Васька, темнота подступала быстрее, и настроение у него почему-то тоже менялось с ее приходом.
Серенький зимний вечерок, для глаз почти незаметный, продержался недолго. Потом полетели в воздухе серые мушки, но скоро их съела темнота. Не страшная, черная темнота, а зимняя, синяя, разбавленная снегом. Васька и не заметил, как плавно, словно из хоровода, выплыла луна, а за нею посыпались нарядные звезды. Засверкал, заискрился в поле снег, радуясь неизвестно чему. Тихая, печальная зимняя ночь пришла в лес.
Только одно неспокойное существо стремглав неслось по дороге. Все бы ничего, но не успел он пройти засветло мимо Аникиной кельи. Днем он ее не боялся вовсе, ну разве только чуть-чуть — старался не глядеть в ту сторону и пройти поскорей. И самого Анику он никогда не боялся. Но ведь раньше он никогда не ходил один ночью по этой дороге.
Васька еще не умел читать и никогда не был в кино, когда впервые услышал об Анике. Кажется, от бабки Окси, их соседки. Мать часто оставляла его у бабки, когда уезжали на весь день косить или по другим делам. Бабка охотно сидела с детьми. Она была такая старая, что ходила по своей хатке, держась за спинки стульев, кроватей и за подоконники. Она давным-давно померла, но Васька хорошо помнил ее сказки и страшные и нестрашные рассказы про шишков, лесовых и водяных, которых бабка на своем веку немало навидалась.
Как-то летним вечером бабка Окся сидела на скамеечке, а Васька бегал с мальчишками возле дома. Вдруг подошла какая-то тетенька, села рядом с бабкой и заплакала:
— Бабушка, что мне делать? Вчера получила зарплату, положила в пальто, в карман, сегодня — нету.
— А ты нашла куда положить, — отвечала ей бабка. — Видно, кто-то свой взял.
— Не могу же я на всех думать, баушка. И на кого думать, не знаю.
— Ясно, народу много дак.
Бабка долго глядела на тот берег, задумавшись, что б присоветовать:
— Сходи-ка ты к Анике, он возвращает пропажи. Сходи. Скажи: «Святой Аникей! У меня детей четверо дак, мужик не помошник. Неужели ж ты мне не поможешь? К кому ж мне тогда идти?»
Тетенька горестно качала головой, соглашаясь с каждым словом:
— Надо сходить, — сказала она, поднимаясь со скамейки. — Спасибо тебе, бабушка, за добрые слова.
Когда она ушла, Васька закричал бабке в ухо: «Кто такой Аника, баб?» Бабуля улыбнулась, довольная таким любопытством.
— А вот, Аника-то — человек такой был. В лесу жил и молился. Была у него лошадь, белая-белая. Он посылал ее с крестьянами робить через реку. Она просто по воде и шла, ровно, как Христос. А потом те, кто робят, положат на нее мешок с зерном, за работу ему. И она опять по воде и возвращается. Скажет кто дурное слово вслед — она по колено в воду провалится, еще кто добавит по глупости — она по брюхо, но идет. Очень не любила та лошадка матюков. А Анике часовенку поставили в лесу и молятся. Если у кого корова пропала или лошадь, чтоб она вернулась. И людей, бывало, возвращал, не только скотину. Если глаза у тебя, не дай бог, заболят, пойдешь к Аникиной келье. А там рядом озеро. Глаза промоешь, и все пройдет.
— Баб, а он жив или помер, этот Аника? Можно его повидать?
Но хитрая бабка — то ли не слыхала, то ли не хотела отвечать. Очень уж надоедал ей малый своими вопросами. Чем глубже в старость, тем упрямее говорила она только то, что хотелось ей говорить, а не то, что другие спрашивали.
Так как Ваське далеко не все еще было ясно, он пошел за разъяснениями к матери и к отцу тоже. Голос матери, обычно громкий и приказующий, вдруг смирился, и заиграла в нем мягкая, пугливая интонация. Очень любил Васька этот ее голос. Но она никогда не разговаривала так с людьми, а только со своими любимыми богами и боженятами, которые выстроились рядами на полке, на столе и в углу спальни.
— Аника-то Святой пошел с того времени, когда земля перестраивалась…
— А когда это она перестраивалась? — спросил ехидно батя.
— Ясно, что давно так, мы с тобой не помним. Жил он у себя в келье, в одиночестве, молился. А люди-то будут пахать, а у него конь хороший, ядреный, идет по реке — только копыта мочит. А если мужики-то его ругают, то он возвращается, а вода-то — по грудь.
— Мам? А Аника еще жив? А конь где сейчас? — нетерпеливо перебивал Васька.
— И Аника давно помер, и конь еще раньше его, — обреченно махнул рукой отец, но видно было, что он смеется.
— Чтоб язык твой поганый отсох, — не выдержала мать, но тут же взяла себя в руки и снова заговорила по-божественному:
— Аникей родом из Латьюги, говорят. И день свой есть у этого святого — 17 ноября. В этот день много народу к келье сходится. Даже издалека едут больные и с потерями. Если что случится — заболеешь или пропадет что, ему, Аникею, сулишь деньги-то. Рядом озеро. В это озеро деньги бросают, моют лицо, и это помогает. Добрые люди к тому месту молиться ходят. Не только в ноябре, а в любое время.
Ваське было интересно, что скажет батя. Ясно, что у бати было другое мнение насчет Аники. Почему он подсмеивается? И над кем подсмеивается — над маманей или над Аникой. Как-то вечером лежали они с батей на печке, грея спины. Васька чертил карандашом чертиков прямо на потолке и слушал:
— Аника-то был скорей всего такой же человек, как и мы с тобой, Вася. Родился, видишь, говорят, в Латьюге и долго жил, как все. И вот в один прекрасный день открылись у него глаза, и он подумал: как же это я живу? Плохо. Плюнул он, бросил все и ушел куда глаза глядят. А куда тут далеко уйдешь? Только в тайгу, да в болота. Построил он в лесу избушку и стал жить один, как лешак, отходить понемногу от мирской-то жизни. Молился, конечно, не без этого, посты соблюдал. И очень ему такая жизнь понравилась, и я его понимаю, Вася. Не то, чтоб я так хотел жить всегда, нет. Но живал я в таких избушках по целым неделям, приходилось, — и очень это хорошо для человека. Словно очнешься, вокруг поглядишь и на себя самого. Вот давай, расти поскорей. Будешь со мной на охоту ходить.
Васька заинтересовался и, бросив карандаш, привалился к отцу, поставил локти ему на грудь.
— Ну вот, жил он поживал со своей лошадкой в лесу. Зачем он ее держал, не знаю. Думаю, для души. Люди надоели, а со скотиной все-таки веселей. Ну и для прокорму, конечно. Даст мужикам на пахоту, они ему за это зерна насыпят. Поначалу, думаю, его хаяли и обижали, лешаком и колдуном называли. Очень не любит наш народ, когда какой-нибудь самоволец из стада выбивается, хочет, видите ли, жить по своим понятиям. Нет, ты, голубь, живи как все, будь как все, а то мы тебя скоро… в чувство приведем. А он жил себе и жил, и на все это — ноль внимания. Отшельником стал. Прошло время. И что ты думаешь? Те, кто раньше его хулил, пошли к нему с поклоном. Видят, что живет праведно, никому зла не делает. Для души, в общем, живет. Такой человек, раньше считали, к богу ближе. Пошли к нему за советом, помолись за нас, Аника, помощи просили. А когда помер, похоронили и в святые произвели: заслужил жизнью своей праведной.