— Что ж ты так мало обещала? — хмуро буркнул отец. — Станет он тебе искать за такие деньги.
Танька хихикнула, и мать сердито замолчала: не верите, не надо. А Васька сразу поверил и очень стал надеяться на Анику. Вот у соседки как-то пропали овцы. Она тоже ходила в келью просить и обещала подарочек, если найдутся. Идет обратно домой, а они уже во дворе стоят. Ведь было же, вся деревня говорила.
Прошло еще два дня, и батя с Танькой начали понемногу подшучивать над мамкой, как вдруг однажды вечером… Уже стемнело, когда заглянул парень из батиной бригады. Только голову всунул и поманил батю в коридор. Говорили они недолго и тихо, так что Васька с маманей, приникнув к обитой войлоком двери, ничего не слышали, только бу-бу-бу, бу-бу-бу. Отец поспешно вернулся и даже не глянул на них, не заметил их вопрошающих взглядов. Они молча смотрели, как он одевается: сначала фуфайку, потом плащ с капюшоном, натянул сапоги. Лицо у него было чужое, хмурое.
— Ты куда это на ночь глядя в такую погоду? — спрашивала мать, но он не отвечал и едва ли слышал ее.
И только когда он взял ружье и, перебрасывая его через плечо, выходил за дверь, она опомнилась и вцепилась в него. Васька видел, как скользнули ее пальцы по жесткой робе, как исказилось ее лицо, и тоже сильно напугался. Глухо застучало его сердчишко.
— Завтра утром вернусь, — только и сказал отец, отдирая от себя ее руки.
Долго Васька не мог заснуть, долго слушал тяжелые шаги на кухне: Танька пришла поздно-поздно и осторожно прокралась к своей постели, но мать даже и не заметила и не ругала Таньку.
Прошли тяжелая ночь и тяжелое пасмурное утро, но зато, когда Васька прибежал из школы, отец был уже дома, и Пальма была дома. Она лежала, вытянувшись, у порога, какая-то слишком смирная, а ее палевая шуба стала серой и грязной. Не снимая пальто и шапки, Васька рухнул на колени и, обхватив ее руками, крепко прижался щекой к влажной, еще пахнувшей улицей шерсти. Такие у них были с Пальмой игры, и мать иногда, поглядывая, как они барахтаются у порога, предлагала Ваське стелить фуфайку и ночевать рядышком с собакой.
Но сейчас Пальма только слабо шевельнулась под ним, безучастная к его радости.
— Пап? Она что, заболела? Квелая какая-то, — спрашивал удивленный Васька.
— Ничего, Вася, она отойдет, — отвечал, склонившись над ними, отец. — Били ее, наверно. Чуть веревкой не удушили, видишь, на шее рубец. Есть люди, Вася, хуже дикого скота.
Присев на корточки, батя долго гладил Пальму, осторожно кладя ладонь ей на голову.
За ужином батя был веселый, довольный, говорил много. Рассказывал Ваське и Татьяне, мамане уже успел рассказать, как укараулили Пальму:
— …тут в деревне, километров за двадцать. Далеко увезли, лешаки. Заехал к нам оттуда мужик один к родне. Ну сидят, разговаривают. Он как-то к слову и говорит:
— У нас, говорит, в одном дворе дня три уже собака воет, ну и воет, как удушенная. Того и гляди, кто-нибудь помрет в доме, аж жутко.
Этот сродник его и ахнул, — дядя Миша, Вась, что Сашку нашего крестил: «У нас же, — говорит, — у Сереги Петракова, кума моего, пропала лайка, золото, а не собака». — «Так это Пальма его пропала? Ну точно дак, она и есть».
Они и не дообедали, выскочили из-за стола и к Витьке. Знают, что это мой товарищ. Ради такого важного случая они, значит, посидели втроем, все обсудили. Витька им сразу сказал: «Ну ребята, если это Серегина собака, а это она, чует мое сердце, я сразу сказал, что ее увезли, куда ж ей еще деться. Если это его собака, и мы ее вернем, то Серега вам за это дело поставит. Это я вам гарантирую, он — мужик правильный, справедливый». Мужички сразу обрадовались: «За такую собаку, — говорят, — и ведра не жалко». Витька смеется: «Ну ведра он вам, конечно, не поставит, а по беленькой — точно».
Вот так. Это Серега Петраков еще и знать ничего не знал и был в большой печали, а друзья-товарищи его уже все распланировали и пошли прямым ходом к шоферу нашему Паше. А Паша только-только с работы приехал, машину у ворот поставил, собирается ужинать. Но как услыхал про собаку, сразу согласился подбросить нас с Витькой до поселка. Собака — дело нешуточное. Он и сам держит лайку. Она, правда, нашей Пальме и в подметки не годится. Дак и на охоту он ходит от случая к случаю, для души. А у дяди Сережи, говорит, в этой собаке весь заработок, а зарабатывает он, говорят, неплохо.
— Да уж, конечно, Серега Петраков — всем людям человек. Где еще найдешь такого? Разве что за границей, — не выдержала мать, и ясно было, что она не верит, будто Пашка сказал такую речь, просто бате захотелось чуть прихвастнуть.
Отец только крякнул и замотал головой, как от зубной боли. Все-таки вредная мамка, подумал Васька. И ничего батя не хвастает. Про него все в один голос говорят, что такой человек раз в сто лет на свет родится. Но ей разве угодишь! Пока отец рассказывал, она то поджимала губы, то ехидно усмехалась. Как будто ни словечка не сказала, а было ясно, что три батина приятеля — людишки никудышные, только бутылки на уме. Стали бы они без бутылки помогать ему? Да никогда. Но Васька в это не верил. Они бы все сделали и просто так, потому что батя всем помогает и ничего не берет за помощь.
— Обрадовались мужички, что шофер согласился быстро, не пришлось упрашивать, и пошли сразу ко мне… Подъезжаем мы с Витькой к этому поселку, а кругом черным-черно, ни одного огонечка в окнах. Паша развернулся тут же и поехал обратно, а мы стали бродить, как воры, вокруг двора. Собака и правда завыла. Не просто от дури, а с тоской, со смертной тоской. Я сначала и не узнал голоса, видно, горло стянули веревкой. А когда узнал, каждый ее вой мне на сердце, как инфаркт, понимаете? — тут батя стукнул себя кулаком в сердце и даже застонал.
Васька с Танькой очень даже понимали. Танька мыла посуду, но не домыла и забыла в миске с водой обе руки. А маманя все сочиняла очередной носок и только сверкнула на батю глазами поверх очков. Это батя как-то придумал такое: показал всем цветные носки-писанки, что мать ему связала и говорит: «Смотрите, какие художественные носки мне матушка наша сочинила». У матери никогда не было одинаковых носков: она могла вывязать и оленя, и снежинку, и зайца, и разный узор.
— Вот, ребятки мои, — снова заговорил отец. — Чуть не сиганул я через забор, как услышал ее вой. Сколько ни думал, не могу понять, откуда родятся такие уроды в человечестве? Ведь это фашист, настоящий фашист. Витька говорил, он даже на шкуру ворует собак. Были такие случаи, но доказать нельзя. Снимает шкуры то ли на шапки, то ли на пимы. Пошел я уже в ворота к нему колотить, да Витек отговорил. Там шавка на дворе забрехала. «Шуму поднимать не надо, — говорит Витька. — Сбегутся соседи, родня, неизвестно, как все обернется». Решили подойти раненько, часов в пять-шесть, когда хозяйка встанет корову доить, так чтоб без шуму в дом попасть и застать с поличным. Так и сделали. Переночевали у знакомого, а утром тихонечко подходим к дому. Хозяйка в коридоре гремит ведрами, дверь открыта. У меня голова кругом пошла, и язык заплетается, а Витька как ни в чем не бывало весело спрашивает, где хозяин. Тетка, ничего не подозревая, ведет нас прямо в дом. Он, как нас увидал, сразу в лице переменился и посмурнел. Ну, думаю, виноват ты, стервец. Мужика этого я помню в лицо — бывший егерь, жадный, завистливый на охоту. Это у него прошлым летом собаку задавило машиной…
Тут батя снова забылся и начал расхваливать себя и Витьку, что так ловко провели они эту операцию. Мать налила себе чаю и дослушала молча, глядя на него в упор, но как-то безразлично и без особого доверия, словно вся эта история виделась ей иначе, и батя в ней большой роли не сыграл, а так — оказался случайным свидетелем.
Все то и дело поглядывали на Пальму, особенно когда батя помянул про собачьи шкуры. Перемен в Пальме пока никаких не было.
— Ну что, Пальма, рада, что дома? — спросил ее весело отец. — Она б нигде не прижилась у чужих. Померла бы, а не прижилась…
Пальма на его слова не подняла головы с лап, только черный зрачок ее дрогнул и поплыл вверх, мимо их лиц и застрял где-то в углу, за печкой: «Ты еще спрашиваешь, — ответил этот печальный глаз. — Тебе бы хлебнуть, сколько я хлебнула».
— Мать! Самое главное-то забыл, — вдруг заволновался отец. — Ребятам надо поставить за собаку, ждут.
Мать покачала головой: дескать, к этому все и шло, так я и знала.
— Ты уж поставил, и не одну, видать, поставил.
И правда, как это маманя сразу догадалась, а Васька только сейчас заметил — батя что-то слишком веселый и говорливый. Так-то из него по счету слова вытягиваешь: раз, два, три — и стоп. А когда чуть выпьет, он даже поет.
Отец совал Пальме косточку, но она только клацнула костью в зубах и тут же выронила. Супчику теплого похлебала немножко. И пока она ела, отец сидел рядом на скамеечке и все смотрел на нее, а потом взял ее голову и прижал лбом к своему колену, потрепал за уши. Мать глядела-глядела на эти нежности и сказала весело:
— Вот подохни я завтра, ты по мне так не будешь горевать, как по этой собаке.
— Живи долго, — тихо ответил батя.
Утром за чаем маманя все жаловалась:
— Мне эта собака обойдется в полсотню…
— За нее и сотню не жалко, — обижался батя.
Мать достала приготовленные бумажки, еще раз пересчитала и, развернув веером, показала отцу. Четыре голубых бумажки — двадцать рублей. Он сначала не понял, а поняв, очень расстроился:
— Вот скажи ты мне, куда пойдут эти деньги, — допытывался он. — Ребята говорят, всякие пьяницы ходят туда и берут эти денежки, а такие дуры, как ты, носят.
Мать словно ждала этих слов и встретила их спокойно. Она поглядела на батю, как на дурачка неразумного, который невесть что несет, и приходится вот объяснять ему то, что и так ясно, как божий день:
— А ты отдай и не думай. Забудь! И дела тебе нет, куда они идут, хоть сгорят синим пламенем.
— И мне денег оставь, — ворчал батя. — В магазин пойду.