Мать повозилась в спальне, вынесла оттуда большую белую бутылку и громко стукнула донышком о стол.
— Как? — вскричал отец. — Одну! — и еще больше расстроился.
— А сколько ж тебе, десять?
Только маманя за порог, он шепотом приказал Ваське:
— Сынок, полезай-ка на печку, там в шубе, в кармане погляди.
— Тут бумажка, папа, одна.
— Неси сюда, Вася.
Нашел куда спрятать батя. Васька так ему и сказал. Мать еще и не в таких местах находила: и в валенках находила, и в шапке, и в подкладке. А тут пола от распоротой шубы с карманом. Правда, мать никогда на печке не бывает, только в сильные морозы с улицы залезет погреться на полчаса. Деньги эти рыбные, наверное. Зимой трудно что-нибудь заначить для себя: все, что отец приносит домой, она видит и считает. А летом, понятно, рыба несчитанная. Мать никогда не бегает в контору, как другие, проверять, сколько бате начислили. Она так и говорит, что никогда не будет себя позорить и мужика унижать.
В тот день, наверное, было воскресенье, потому что они остались с Танькой одни, отец тоже ушел и пропал. Как прошел тот день, Васька помнил плохо, но хорошо помнил, как он закончился. Мать, напевая, вязала у лампы и была такой довольной, что казалось, ничем нельзя было ее рассердить. Васька только-только начинал понимать, и то не всегда, от каких причин она бывает то сердитой, то такой вот сияющей.
Часов в одиннадцать под окнами прошел батя, распевая во все горло.
— Идет наш певун, — улыбаясь, сказала мать.
Все стали ждать, как стукнет дверь. Но дверь все не стучала, а что-то тяжело и шумно рухнуло на крыльце, тонко прозвенело вослед пустое ведро. Танька кинулась к окну и закричала:
— Мам! Батя пал на крыльце.
— Подберите его быстренько да уложите, — засмеялась мать и побрела, крестясь и зевая, в спальню.
Они с Танькой долго выпутывали батины ноги из половиков, и, пока раздевали его, он все пел: «Ты, моряк, красивый сам собою…» Потом они подсадили его на печку, но и на печке он долго не мог угомониться:
— Вы не глядите, что я только на баркасах да на лодках… Я тоже моряк настоящий, приходилось и на эсминцах ходить.
— Ты моряк-моряк, — соглашалась Танька. — С печки бряк.
— Не будь ты такой, Таня, — обижался батя. — Уважай отца.
— Батя! — ахнул Васька. — Когда это ты ходил на эсминцах?
— Ну как же, Вася, разве я тебе не рассказывал? После войны в армии отслужил, три года, в самом Северном флоте. «По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра там», — пел он, вкладывая в песню всю душу. — Вот это про меня, ребятки. Я тоже так всю жизнь — нынче здесь, завтра там.
— Когда это ты был там? Что-то я такого не помню, — сказала язва Танька.
— Непокорная ты дочь! Как же ты можешь помнить, если тебя не было тогда на белом свете? Тебя никогда там не будет, где я побывал. В Норвегию ходил, в Польшу и даже во Францию.
— Что толку? По тебе не видно, что ты там побывал.
«Все-таки как Танька похожа на мамку, и слова те же, — с досадой подумал Васька. — Но то мать, она имеет право так говорить с батей, а эта шмокодявка!»
— А то, что твой батя за тыщу верст все тут обходил и тайгу знает, как свой огород, — это разве не почище всякого Марселя и Антверпена. А? — кричал с печки батя.
— Все, хватит базарить, выключаю свет, — командовала Танька. — А то мать встанет, она тебе покажет город Марсель.
— А что мне твоя маманя, — хорохорился батя. — Давай-ка и ее сюда. Мы и с ней поговорим.
Но мать никогда бы и не пришла, она не выносила «шуму и грому» и совсем почему-то не выносила пьяных. Она морщилась и уходила из подвыпивших компаний даже в гостях, потому что пьяный, она говорила, — всегда дурак, а чего с дураком разговаривать. Но это не всегда правда. Васька очень любил отца таким — шумным, разговорчивым, веселым и добрым. И даже жалел, что батя так редко приходит выпивши.
С тех пор прошло много времени, но Васька помнил дни пропажи и обретения Пальмы, как будто все это случилось на прошлой неделе. А сам Аника-отшельник, придя к нему с ранних лет из легенды, вместе с Бабой Ягой и дядькой Черномором, стал совсем понятным и близким, как родня, добрым помощником и советчиком. Ваське не верилось, что Аника давным-давно умер, да и жил-то он так давно, что его не видели ни мать с отцом, ни старые старушки.
Такое отношение к Анике прочно жило в нем до прошлого года, когда мать потащила его в келью. После этого Васька не то, чтобы стал бояться… Он и сам понять не мог, почему теперь, проходя мимо, он, как наяву, вспоминал черную, сырую тесноту кельи, запах свечей и ладана, а этот запах у него всегда соединялся с покойниками и кладбищем. А вот чего Васька боялся по-настоящему, так это покойников. И все ему казалось, что погляди он минуту-другую пристальней, и выползет из-за угла дряхлый, черный старичок, и заржет его белый конь. И Ваське становилось как-то не по себе, он отводил глаза и старался пройти поскорее это место.
Во второй раз Аника вернул брата Сашку. Когда у Васьки спрашивают, верит он в это или нет, он молчит или пожимает плечами. Но в душе он верит и часто думает о том, какой это силой Аника заставляет пропавших вернуться, да хоть и не издалека, из тайги, и как он видит, где они потерялись? Наверное, сверху — летает, как самолет. Так хотелось верить в чудеса, хоть какие-нибудь. Лучше, конечно, хорошие. И он потихоньку, про себя, до сих пор верил, пускай другие смеются. Смеялся и сам Сашка. Он теперь живет в Сыктывкаре.
Васька стал думать про Сашку. Он еще раньше, в прежние свои побеги, заметил, что когда в дороге о чем-то думаешь или вспоминаешь, дорога летит незаметно. Вот он и стал гадать, что привезет ему Сашка в подарок? Обещал спиннинг какой-то автоматический, обещал много чего. Еще загадал: скоро ли Сашка женится? Мать говорила, долго не засидится, как и старший. Хоть бы скорей, тогда они все вместе поедут в Сыктывкар на свадьбу.
Но мечты были какие-то вялые. Ноги еле-еле шли. Как перины, манили сугробы у дороги — прилечь бы хоть на минутку. Но ложиться нельзя! Вставать потом не захочется, и замерзнешь.
Лес откатился от дороги и побежал вокруг большого ровного поля. По полю не спеша катились друг за дружкой невысокие барашки-поземки. Здесь уже не было так тихо, как в лесу, от поземки шел ровный, тихий гул. Эта музыка Ваське понравилась, и он совсем успокоился. То и дело один из барашков кидался ему под ноги, взлетал вверх и заливал колючими брызгами лицо.
Замигали огонечки, и он рванулся к ним из последних сил. Но они только мигали, и нисколько не приближались, а то вдруг уплывали куда-то в сторону, а дорога все тянулась и тянулась. Ему казалось, что он уже целый час идет, а ей, проклятой, все нет конца.
Васька все заставлял себя думать о чем-нибудь, чтобы обмануть время и дорогу. Мечтать и фантазировать он любил. Еще вчера он бы с удовольствием помечтал, как они побредут на аэродром за деревней, сядут в «стрекозу» и полетят к Сашке на свадьбу. Но сейчас про Сашкину свадьбу совсем не думалось, не мог он представить брата женатым. Сашка и сам отвечал, когда его спрашивали: «Что я, дурак, что ли, жениться?» А нынче, на Новый год, он с ними, ребятней, катался на санках и строил крепость у реки.
Стоило ему подумать о Сашке, и мысли тут же проворно и предательски катились в прошлое, куда Ваське совсем и не хотелось возвращаться — в те тяжелые для их семейства дни.
Не прошло и года с пропажи Пальмы, как снова в семье случилась беда, и пришлось Ирине Матвеевне идти к Анике. Правду она говорила: «Добрые люди ходят к Анике помолиться, а я только по делу».
Брату Сашке оставалось служить еще целый год, как вдруг летом в поселок привезли сразу два гроба. Небольшой районный поселок так и закипел от этого события, и сразу же страшные, нелепые слухи поползли вниз и вверх по реке, по деревням и деревенькам.
В тот вечер никто не звал Ваську с улицы, никто не ругал, когда он сам явился в одиннадцать часов. У них сидела перепуганная соседка и тихо плакала. У нее сын только ушел в мае в армию. Мать с соседкой быстро, много и горячо говорили, а батя только стонал:
— Ну чего вы в меня вцепились, ничего я не знаю.
Пришла еще одна мамкина подружка, и они залопотали втроем:
— Тебе и горевать не об чем, — слышал Васька из другой комнаты. — Твой во флоте и осенью уже придет. А от нашего уже месяц ни слуху ни духу, — что хочешь, то и думай.
— А ты не думай, не трави себя. Наш тоже раз в месяц пишет. Ждешь-ждешь от него письмеца…
Что-то случилось, но что, Васька понять не мог. Все были так встревожены, что не только с вопросами, но и вообще на кухню он боялся соваться. Он дождаться не мог, когда же тетки уйдут, потому что хотел есть и спать. Наконец они встали и простились. Соседка все плакала, а за дверью всплакнула громче. От этого звука лицо у матери перекосилось и запрыгал подбородок. Она вскочила и ушла в спальню. Никто и не думал Ваську кормить, и батя про него совсем забыл. Он сам полез по кастрюлям, и даже когда с грохотом и звоном уронил крышку, никто не сказал ему ни слова.
Батя, не поднимая глаз, все ковырял и ковырял шилом, но вдруг задумался и забыл про шило, а когда оно снова попалось на глаза, удивился и узнать не мог. Они раньше все задумывался за работой — то серьезно, то с улыбкой, словно что-то вспоминая. В такие минуты мать на него поглядывала, усмехаясь одним уголком губ, пока он не очнется. Но сейчас задумчивость его была растерянной и угрюмой. Васька поглядел на него и чуть не ахнул: какой старый его батя, совсем дед! И как он раньше этого не замечал.
Назавтра на улице только и разговоров было, что о гробах. Девчонки говорили, что это, наверное, утопленники, где-то баржа затонула большая.
— Не утопленники это вовсе, — жутким шепотом прошипел Ванька, — а солдатики убитые. — Тут Ванька пугливо оглянулся, и лицо у него стало квелым-квелым и старым, как у его древней бабки.
Даже мальчики на улице смотрели на Ваську по-новому. Даже не смотрели, а косились с ужасом и любопытством и сразу же отводили глаза. Это из-за Сашки. Особенно невыносимы были старые бабки и женщины. Одни глядели жалостливо-жалостливо, другие охали и причитали, горестно качая головой. И жалость их и охи-ахи очень не понравились Ваське. У них-то самих никого не было там, вот и собрались с утра на скамейке, точат лясы и поглядывают на три притихших дома в деревне. В этих домах теперь много дней подряд, а то и месяцев будут жить одним черным страхом и ожиданием большой беды.